Александр Булгаков●●Где Авель, брат твой?●Письма Седьмое - "Декабристка" - восьмое
| ← | Книга: Где Авель, брат твой? Характер материала: Эссе Булгаков, Александр |
→ |
| Дата создания: 2009. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений |
Седьмое
Рувим Иосифович.
Вы и вправду «разошлись», хотя оно и понятно: уж очень болевые точки мы затрагиваем. И это ещё при всём том, что между нашими письмами изрядный временной интервал. А если бы мы с Вами обсуждали всё это традиционно по-русски, на кухне, где, что ни говори, всё же уютнее разговаривать по душам? Мне очень нравится, что у евреев (точнее — в иудаиз-ме)нет чётко очерченной догматики, как у христиан. Что есть догматика? — Это отлитые в конкретные формы понятия о Боге. Наверное, это хорошо для подавляющего количества верующих: за тебя всё продумано и сформулировано, бери и пользуйся. Но не очень хорошо для остальной части верующих, ибо ей свойственно задавать нетрадиционные вопросы, а догматика этого не любит. Хотя вопросы направлены вовсе не против веры, а во имя разума, который, как известно, дан Всевышним. Апостол Иоанн как-то хорошо сказал: «Он дал нам свет и разум».
Так вот, у евреев позволительно дискутировать. Я не думаю, что у них сплошь и рядом разброд и шатания в мыслях; уж, конечно, есть у них незыблемые отправные точки, от которых они постулируют. Например, известные «Тринадцать принципов Веры», сформулированные Маймонидом. Но вообще-то, всё, что догматично, меня заставляет внутренне улыбаться: святые наивности! Разве можно окончательно утверждать то, что непостижимо по определению? Вот хотя бы один пример. Члены организации «Свидетели Иеговы», вызывая на разговор любого встречного, чуть ли не первым вопросом пытаются спровоцировать на полемику: «Какое имя у Бога?» Справедливости ради скажу, что мне нравится нравственный образ жизни иеговистов, но их наивность главного — и основополагающего для них — вопроса просто обескураживает. В еврейском молитвеннике Сидур («Врата молитвы») чётко сказано: «У Бога евреев нет собственного имени (все Его имена — это только описание Его проявлений в мире)». Так просто и величественно. Но сколько же глубокомысленных дискуссий ведётся на тему имени Бога, и этому не будет конца.
Грустно сознавать, что в мире познания чаще всего царствуют эмоции, симпатии или антипатии. Вот провозглашено, что Йегошуа есть Бог, и хоть ты расшибись, показывая с помощью самой Библии, что основания для этого утверждения в ней попросту нет, — в лучшем случае, чего можно добиться, это заработать отлучение. Эмоции не дадут возможности даже самого существования вопроса. И будет то же, что в еврейской среде называют словом «херем» — проклятие. Так, херем тому еврею, кто обратится в христианство, — по нему отслужат даже службу как по умершему. Благодаря провозглашённому догмату о Боге-Сыне разведены в противоположные стороны две половины фактически одного мира, и если бы развод был мирным...
Не так давно был маленький казус. Мне звонит один добрый знакомый, еврей, и говорит, что к предстоящему празднику Пурим в хеседе скачали из Интернета текст, рассказывающий о тех древних драматических событиях, связанных с прекрасной Эстер и злобным Аманом; всё это распечатали, и можно получить для прочтения. Конечно, я благодарил за любезность, но сказал при этом, что сам текст знаю очень давно, он никогда не изымался из канонической Библии и называется «Книга Эсфирь». Мой приятель был искренно удивлён, что христиане никогда не исключали из христианского канона еврейские книги ТаНаХа. И это так, и я свидетельствую на примере церковной жизни и своей практики, что как на богослужениях, так и в личной жизни еврейские книги дохристианского периода, так незаслуженно названные Ветхим Заветом, постоянно в чтении, — причём не как-нибудь ради формы, а для духовного назидания. Всё это я говорю к тому, что на самом деле общего у нас гораздо больше, чем принято считать. Книги Нового Завета христиане считают богодухновенными, а там, как я уже упоминал, Павел предостерегал неевреев: не ты корень держишь, но корень — тебя, не гордись. Патриархи, пророки, псалмы Давида у нас в постоянном изучении. По этой причине ещё в советское время мои приятели-евреи удивлялись, почему я сведущ в их книгах.
А вот что я хочу спросить у Вас: прочитал как-то небольшую книжку Адина Штейнзальца «Роза о тринадцати лепестках». Книжка полезная, хотя и имеет спорные положения, что вполне нормальное явление; например, в разделе о душе идут рассуждения, почти как восточные, о реинкарнации. Сам я не люблю вдаваться в мистические изыскания, памятуя о мудром предостережении Павла не вторгаться «безрассудно в то, чего не видел». Но вот во вступительной части есть ссылка на д-ра Григория Розенштейна: «Говорят о нашем времени, что «шаги Машиаха слышны в мире». И всё, никаких соответствующих размышлений. Какая-то странная случайная ссылка, как мне показалось из дальнейшего чтения, даже не связанная логикой с контекстом. Тем не менее намёк дан о разговорах в еврейской среде, и я не думаю, что д-р имел в виду пересуды еврейских женщин на иерусалимских завалинках. Наверное, в Израиле это обсуждается в книгах и в учёной среде. Я отдаю себе отчёт, что тема о Ма-шиахе — тема рискованная: историческая память обязывает быть осторожным после Бар-Кохбы и Шабтая Цви, — а ведь я упомянул только о самых известных фигурах. Так я очень Вас прошу: дайте мне какую-то имеющуюся у Вас информацию по этому вопросу. Надо ли говорить, что для христиан это вопрос совсем не праздный. Был ли Йегошуа Машиахом или нет, это вопрос веры, и тут копья ломать глупо: обе стороны найдут веские аргументы в свою пользу. Но я обратил внимание в результате чтения еврейских книг, что по времени ожидания прихода Машиаха и по объективным признакам иудейские и христианские предположения фокусируются. Могу предположить, что Вы подумаете: ещё один нашёлся изыскатель, высчитывающий время. Говорю сразу: за это ни разу не брался и делать этого не собираюсь. Но тема упомянута в современней литературе, — имею в виду Григория Розенштейна, — и очевидно, что словам давали отчёт. В конце концов это не надуманный интерес, мир не перестанет к нему возвращаться.
У меня всё идёт своим чередом, Да, звонил в Нижний Новгород Лёве Балуеву; так вот он мне сказал, что умерла Аля Володина, наша сверстница из смежного класса. Собирались на годовщину все, кто был в городе; жаль, я не знал об этом, приехал бы обязательно. У неё были проблемы с сердцем. Вот уже и девочки наши умирают. А у нас не было совместных встреч с тех пор, как в 66-м году разлетелись из школьного гнезда.
Алёша.
PS Высылаю следом обещанное о маме.
«Декабристка»
Мама родилась в 1904 году на Придаче, на «Бугре»; если ехать по Чернавскому мосту с правого берега, то ещё можно увидеть несколько оставшихся домиков на фоне теснящих их к воде белых многоэтажек, между дамбой и перекидным мостиком, ведущим к придаченскому рынку. Там, за этим мостиком, которого тогда не существовало, был «батальон»; так мама говорила, по всей вероятности, о штрафном батальоне, на месте которого ныне расположено военное училище.
Семья была, как я предполагаю, мещанского сословия. Тогда слово «мещанин» не имело позднего негативного смысла. В словаре Даля его нет, а вот у С. Ожегова написано: «лицо городского сословия, составлявшегося из мелких торговцев и ремесленников, низших служащих». Пытаясь многое воссоздать в своей памяти, я, к сожалению своему, многих подробностей и не знаю. Тогда я был моложе и на деталях не останавливал своего внимания при её рассказах, а теперь и рад был бы уточнить, да она уже в мире ином. Так что какого рода занятий был её отец, Жарких Григорий Фёдорович, мне с точностью не известно. Но с уверенностью могу сказать, что домостроевских взглядов он не имел, раз отдал свою Тоню в гимназию. Гимназия была платная, а откуда деньги? — Да держали коров; благо что луг-то был вот он, под Бугром, широкий заливной луг. Сейчас на тех роскошных просторах находится нечто под условным названием «водохранилище», которое из-за своей гнилостности вполне может взорваться какой-нибудь холерой, причём совсем не в переносном смысле.
И она, девочка, носила молоко в город, господам; это сюда, в центр, через гати и далее по Чернавскому мосту. Может быть, эти господа и обратили внимание на смышлёную молочницу, и посоветовали отцу отдать её в гимназию. Опять догадки; но если так и было, то они явно не ошиблись, и добротные гимназические навыки сказались в ней так прочно, что сохранились до последних дней её жизни. Что она вспоминала из своего детского прошлого? Семья была многодетная, что тогда не было редкостью, и семья была прочная. Уже к старости, имея свои недуги, закономерные по возрасту, она вспоминала, как она смеялась над соседками-старушками, в летнюю жару выходивших погреться в душегрейках и валенках. Смеялась не зло, а просто ей было тогда непонятно то, что естественно приходит с соответствующими годами.
Чаще всего вспоминалась та ночь в начале 1917 года, когда к ним в дом пришли трое (этот почерк «тройки» ей напомнят в своём исполнении коммунисты) — приходской священник отец Пётр, миссионер Кунцевич и полицейский пристав. Тринадцатилетняя девочка, она проснулась и услышала, как её отцу сказали: «Что ж, Григорий Фёдорович, придётся высылать вас всех в Сибирь за то, что перестали ходить в православную церковь». Я спросил маму во время очередного воспоминания, почему же не сослали? И она ответила, что случилась Февральская революция, и церковному беспределу был положен конец. Можно было бы усомниться в этих репрессиях, но это была моя мама, Антонина Григорьевна, урождённая Жарких.
Она была в этом воспоминании живым и достоверным свидетелем мало кому известного совсем недавнего российского прошлого. Нынешним историкам этого не хочется знать по конъюнктурным соображениям, но когда-нибудь это самой жизнью будет востребовано, — просто ещё не созрела ситуация. Работая над докторской диссертацией в Питере, я тщательным образом занимался научным исследованием в Архиве Святейшего Синода и там встретил следы миссионера Кунцевича, который в начале 20-го века действительно подвизался на воронежской земле, организовывая репрессии на инакомыслящих в христианской вере. В библиотеке православной Духовной академии С.-Петербурга, в знаменитой Публичной библиотеке, в фондах Музея истории религий я нашёл многочисленные свидетельства, а Свод законов Российской империи своими статьями мне это подтвердил, как «боголюбивое» российское православие совершенно инквизиторскими методами расправлялось с теми, кто из православия обращался в христианство, выбирая свой духовный путь осознанно, а не автоматически в силу рождения. Эта монография, вышедшая под названием «Святая инквизиция в России до 1917 года» с благодарностью была принята библиотекой Российской академии наук. Сказав «А», иногда неприлично не сказать и «Б», — так что буквально одним абзацем об этом явлении.
Эти верующие за свой свободный выбор платили дорогую цену. Они и не думали осуществлять на своей русской земле что-то вроде Реформации в Европе. Они просто читали Евангелие и старались жить соответственно ему. В быту это сразу становилось заметным, особенно на селе, где вся жизнь на виду: прекращались прежде всего пьянки, соответственно прекращались драки и побои в семьях. Трезвый образ жизни давал возможность нормально работать и собирать хороший урожай; появлялся достаток. И всё бы хорошо, да вот беда: эти люди переставали ходить в православные храмы. Отсюда — явный убыток оным храмам: ни за рождение, ни за крещение, ни за венчание, ни за отпевание и пр. «ни за» эти люди не платили, потому что из Евангелия они узнали, что все эти поборы — нехристианские. Свечной сбор всегда приносил немалые доходы (в наше время прибыль от этого доходит до тысячи процентов!), — а они говорили, что поклоняться и молиться нужно одному Богу, а не иконам и многочисленным «святым», и не к чему тратить деньги на свечки. Ну не бунтовщики ли это? — Вестимо, бунтовщики, и государство издало по подсказке Св. Синода множество циркуляров, постановлений, законов, в силу которых за уклонение от православия — лишение всех прав состояния и ссылка на каторгу в Сибирь или в исламское Закавказье. Слово «инквизиция» тогда часто звучало из уст журналистов, политических деятелей, писателей и весьма малого количества адвокатов (последних было просто единицы из-за страха быть самим репрессированными).
Итак, семья Жарких сослана не была. Потом, как известно, был Октябрьский переворот, Гражданская война, голод. Были недолгие годы благоденствия в 20-х годах — годах религиозной свободы. Теперь им можно было вздохнуть спокойно, потому что — ирония судьбы — власть большевиков помнила их в лицо по совместным далёким ссылкам. Моя мама часто вспоминала те годы свободы совести. То было бурное время, когда евангельские общины жили дружно, помогая друг другу. Сейчас это выглядит наивно, но тогда создавались различные кружки среди христианской молодёжи по рукоделию и различным ремёслам. Были христианские сельскохозяйственные артели, трудовые коммуны, где трезвый образ жизни (а у евангельских христиан это принципиально и доныне) был залогом получения совместной хорошей прибыли. Это помогало выживать после разрухи. В те годы мамина подруга Наташа Маевская (ударение на «е») научила её шить, — и как же выручило маму впоследствии приобретенное ремесло.
Вышла замуж за человека из своей среды, — так было принято, чтобы единомыслие между мужем и женой делало семью более прочной. Муж был образованным человеком польского происхождения — Вацюта Николай Иванович. Жили хорошо, оба были красивы и статны; любили Бога и детей, а их родилось четверо: три девочки и мальчик. Девочек назвали по-библейски; в среде евангельских христиан тогда это было модно, так что нееврейские дети имели еврейские имена: Сарра, Лиля, Лоя. Ещё и поныне живы некоторые русские от тех времён — Давид, Гедеон, Девора, Тавифа.
Но благополучие было недолгим; в 1935 году маминого мужа арестовал НКВД. Формальный повод — связи с заграницей. Да, у него жила прямая родня в Польше, и что же тут странного, если само советское правительство поощряло подобную связь? Но когда арестовали, то ссылаться на советскую власть было бесполезно: «думать надо было». Был ли суд, не знаю, но мужа сразу же сослали в Новониколаевск, ныне Новосибирск, и маме сказали, чтобы она тоже оставила свою родину. И она с четырьмя малолетними детьми уехала за мужем в неизвестность, но понятие «Сибирь» было уже знакомо хотя бы по рассказам отцов и дедов, за Христову веру отбывавших там сроки по милости боголюбивого православия.
Возможно, у мамы был какой-то адрес, и она, сразу или не сразу, нашла христианскую церковь евангелистов. Парадокс православных репрессий царского времени сказался в том, что сосланные оказались пионерами в отдалённых российских окраинах и были теми семенами, которые ветер инквизиции заносил неведомо куда, расширяя радиус действия духовного возрождения (по подсчётам учёных начала 20-го столетия, таких репрессированных за веру было около 14 миллионов, — это при общем населении России в 100 миллионов). Хоть и пришлая, хоть и жена «врага народа», но в общине мама нашла поддержку и радушие, — на окраинах России люди были более раскрепощёнными и честными. Она вспоминала, как в родном городе после ареста мужа вчерашние друзья, завидев её на улице, на всякий случай переходили на другую сторону. Сибиряки же были более открытыми людьми, и мама много и часто с теплом отзывалась о них. Хотя жизнь была, уж конечно, не сладка. Как прокормить всех четырёх детей да и себя, как одеть-обуть, в конце концов — где же жить? Ведь на квартире всё время не проживёшь, да и сколько ей, «декабристке», здесь жить? Могут ли уместиться её мытарства в мои жалкие строки повествования? Конечно, где-то работала, но рассказывала о своей работе... в НКВД, точнее — в буфете этого наркомата. Как она туда попала, не знаю до сих пор, и почему я многих вопросов ей не задавал, тоже не знаю, хотя прожил с ней неразлучно 46 лет. Ведь не могли же в той конторе не знать, кто она и почему оказалась в Новониколаевске? Как бы там ни было, мама там работала, но запомнился мне всего один эпизод из её рассказов. В её обязанности входило разносить еду в кабинеты. И расставляя как-то приборы, слышит, как один следователь спрашивает у другого: «Чего-то вы долго тянете со следствием?» Тот отвечает, что нельзя же, не разобравшись, выносить приговор. — «Смотрите, а то мы должны столько-то и к такому-то времени».
Сейчас эта плановая разнарядка на приговоры уже никого не коробит после массы опубликованных фактов деяний НКВД. Но в нашей семье это и раньше не было секретом, так как несколько человек как с маминой стороны, так и с папиной было репрессировано за веру. Мамин дядя, Жарких Илья Фёдорович, «оттуда» вернулся, а вот дедушка мой по папе получил «десятку» и сгинул. Я читал его «дело»; у меня в архиве его кассационная жалоба, написанная из подвалов НКВД в Воронеже, но от упоминаемых им пыток я не содрогнулся хотя бы потому, что уже знал о «методах дознания».
В 74-м году мне о многом рассказал Солженицын в «Архипелаге», который я прочёл на одном дыхании и с трудом пришёл в себя. Я был тогда стипендиатом в Финляндии, и мне дала прочесть эту книгу Нора, продавщица огромного книжного магазина в Хельсинки. Купить эту книгу я хоть и мог, но везти через границу в СССР было невозможно.
И она дала мне так, под мою порядочность, с возвращением через три дня. И в эти три дня я был придавлен огромной глыбой обилия фактов, хотя, повторяю, новостью репрессии для меня не были. Мама, «жена врага народа», папа, «сын врага народа», в домашних разговорах, обычно за чаепитием, по какому-то поводу всё это вспоминали. Помню, как после таких разговоров мама говорила папе: «Гриш, давай прекратим говорить на эту тему, — мне уже плохо», после чего пила чего-нибудь из лекарства.
В Новониколаевске мама несколько раз имела свидания с мужем, а потом — всё. Зэковская почта редко ошибается, и согласно ей заключённые целыми бараками сгорели, и, уж конечно, никто не знает, по какой причине. Какие-то очевидцы рассказывали после, как монтёры вдвоём должны были тянуть электропровод, и их линия шла через то место, где стояли бараки. Один сказал, что он как будто бы споткнётся и упадёт; упавши, быстро напихал зольный прах в карманы. После в этом прахе обнаружили несгоревшие пряжки, расчёски и пр., а более существенное увидеть не успели, потому что на вышках стояли вооружённые часовые. Мама сохранила в своей памяти разговор заключённых: «Ещё не известно, кто у кого учился жестокости — Гитлер у Ёськи (Иосифа) или Ёська у Гитлера». Как-то странно, что такие значимые периоды жизни оставили в рассказах мамы немного подробностей. Может быть, потому, что уж много, слишком много лиха пришлось хлебнуть в тяжёлом двадцатом веке, и выхватывались из памяти лишь отдельные штрихи. А может быть, ещё и потому, что тогдашнее поколение было более целостным и беды воспринимало достойно, не тратя много слов. По-разному, конечно. Есть и ещё соображение на этот счёт: Господь так премудро устроил нашу память, что нам, к нашему счастью, не всё помнится, что было дурного в нашей жизни. Ведь что было бы, если бы всё плохое в прошлом до мельчайших подробностей жило в нас? Мы были бы озлоблены и желчны и отравляли бы этой желчью всех, кто жил бы с нами. У Лермонтова поэма «Демон» начинается так: «.и лучших дней воспоминанья пред ним теснилися толпой». А если бы перед нами теснились сумрачной толпой воспоминанья лишь худших дней?
Итак — муж живым не вернулся. Троих дочерей мама выдала замуж там же в Новосибирске, — благо что девушки были хороши собой да рукоделисты, С 16-летним Севой мама в 1948 году вернулась в Воронеж после тринадцатилетнего сибирского изгнания. Поверила ли бы она, если бы кто-нибудь ей рассказал посредством некоего пророческого дара, к чему она приехала?
Но тут самое время рассказать и о моём папе — Григории Тимофеевиче, потому что мамина жизнь с года её возвращения на родину до конца дней будет связана с ним. А он впоследствии был, если сказать по-православному, митрополитом евангельских церквей; его епархия представляла собой огромную территорию: Владимирская, Горьковская, Пензенская, Кировская, Пермская области, Марийская, Чувашская, Удмуртская, Татарская, Башкирская автономные республики, — и всё это не поочерёдно, а одновременно. Это было на моих глазах, но сейчас мне верится с трудом.
Папа был из семьи рабочих. Его отец, Тимофей Сергеевич, служил в царское время матросом в Гельсингфорсе (Хельсинки); Финляндия была тогда, как известно, частью Российской империи. В каком-то увольнении, бродя по финским улицам, услышал из окон необычное, своеобразное славословие Бога. То было пение на богослужении евангельских христиан, и дед там, вполне осознанно, обратился к Богу. Почему я употребил слово «осознанно»? Его отец (это уже мой прадед) был батраком у православного священника. Что он там видел, подробности неизвестны, но известно лишь то, что прадед снял с себя нательный крестик со словами: «Здесь Бога нет». В Евангельской церкви принцип осознанности — обязательный принцип для каждого: к Богу приходить только личностно, по убеждению. Дело веры должно быть свободным выбором человека взрослого, это не может быть магическим обрядом над бессловесным младенцем. Догматы же, отражённые в Апостольском Символе Веры, те же, что и в православии.
Мой дед был железнодорожником, а в свободное от работы время он активно участвовал в церковной жизни. Это странно? Тогда надо признать странным и жизнь ап. Павла, который наряду со своей многогранной миссионерской деятельностью хлеб насущный добывал своим ремеслом — изготовлением походных палаток (шатров). Еврей от евреев, он и в этом следовал древней практике раввинов: духовный труд должен быть сопряжённым с физическим. Стержнем богослужений евангельских христиан всегда была проповедь на библейские темы с обязательной привязкой к актуальным проблемам текущего дня. Уже шла мрачная череда активного сталинского наступления на верующих, и редко бывало, когда, собравшись на молитвенные собрания, им не приходилось скорбеть по поводу новых арестов. Забирали всех, мужчин и женщин, но мужчин как наиболее активных — чаще. Тогда община располагалась в бывшей немецкой (лютеранской) кирхе; это невысокое здание со шпилем, на котором когда-то был крест, уцелело до сих пор — на углу Никитинской и К. Маркса, теперь здесь «Горсвет». Впрочем, весной 2008 года это здание передали по назначению, теперь здесь проводит богослужение Лютеранская евангелическая церковь.
Настал день, арестовали и моего деда, потому что он не допустил малодушия и не мог по своей совести, как сейчас сказали бы, лечь на дно. Касты священников у евангельских христиан нет, и духовное окормление совершается теми, у кого есть духовное дарование. Дед продолжал проповедовать в общине, а стукачи, которыми была нашпигована вся страна, были и там. Нашли, к чему придраться (а кто ищет, тот всегда найдёт), и Тимофей Сергеевич оказался в воронежских застенках НКВД; это был 38-й год. В последние годы воскресили имена многих репрессированных православных священников. Но даже на памяти убиенных делают неприглядную политику: разве на кладбище не все равны, и где же имена тысяч и тысяч неправославных христиан? Им не было места на общехристианском кладбище во времена господствующей церкви в царские времена, почерк и ныне остаётся тот же. Утешает лишь то, что самые верные весы — в руках Всевышнего, и те весы никто не подкрутит в угоду изменчивой конъюнктуры.
В начале 90-х, когда часть архивов под влиянием демократических веяний рассекречивалась, читал и я «дело» своего деда. Он сутками должен был стоять на допросах, а следователи лишь приходили и уходили, сменяя друг друга; отекали ноги, и не было сил стоять, дурела голова от невозможности поспать. Это славные чекисты, вроде бывшего заместителя начальника КГБ по Воронежской области, сейчас пишут хвалебные книги о своих коллегах, обряжая их в белые одежды праведников сталинизма. Какие пытки они изобретали — это пусть им судьёй будет Бог, равно как и авторам подобных панегириков. Но я говорю не о позоре моей Родины, этих жалких опричниках, а о славе её — об исповедниках Веры. Мой дед из подвалов НКВД прислал в общину записку с пожеланием, чтобы его братья и сёстры спели на богослужении любимое им:
Будем радоваться, братья,
Прочь уныние и страх,
Принял нас Христос в объятья
И хранит в своих руках.
Современные прагматики спросят вполне резонно: почему же эти объятья не сохранили верующих от физических и духовных пыток? Не место здесь пускаться в рассуждения, — да и не разъяснишь всего до конца, — но ведь известно, что любое убеждение чего-либо стоит лишь тогда, когда проходит испытание на прочность. Мы помним, как миллионы членов КПСС в те же 90-е попрятали свои партбилеты, — а ведь репрессиями им никто не угрожал. Так какова же была цена их идейности? Такая же цена им и ныне, когда они, «с лёгкостью неимоверной», говоря языком Хлестакова, перерядились в верующих и обязательно — православных, — а ведь подлинное духовное самоопределение проходит через муки рождения, через свободный выбор совести, а не по конъюнктуре. Читая «дело», я сперва с недоумением обращал внимание на то, как «подельники» в течение следствия изменяли показания, постепенно оговаривая друг друга. Потом дошло: да ведь их всех пытали, и не нам судить об этом, — мы-то через это не проходили. Дед же не оговорил никого и получил свою «десятку». В 48-м году он всё ещё писал, настраиваясь уже на скорую встречу. И не вернулся.
А в этом году родился я, седьмой у папы. Папина судьба складывалась совсем не сладко: первая жена умерла, оставив ему двоих детей; женился во второй раз, вторая жена родила ему ещё пятерых, из которых я был последний, — и тоже умерла, когда мне было отроду два месяца. В то время папе было всего 38 лет, и до условностей ли было ему в его вдовстве, когда надо было поднимать детей? В этом же году папа сделал предложение моей маме, о которой идёт главное повествование, о «декабристке», вернувшейся из Сибири.
Община евангельских христиан обеспечивала близкие отношения друг с другом, и мама знала папину семью. Но выйти замуж на семерых детей? Что было просчитывать? Своего достатка хватало только на сына да на себя, у папы достаток — это дети, больные, от двух браков, что представляло дополнительные сложности. Раздумья терзали её душу, и в поздних рассказах она этого не скрывала, правда — без сожаления. А тогда? Хлебнуть сибирского лиха с детьми без мужа и теперь в немолодые годы (ей было 44 года, она на шесть лет была старше папы) идти на такую ораву? И вот осенью где-то в поле она взмолилась Богу: зачем ей это? Разве мало она испытала и вынесла? Но тут, рассказывала мама, её как будто кто-то развернул за плечи и сказал: «Так нужно». И вся в ознобе от этого потрясения, она шла по полю, повторяя: «Так нужно... Так нужно...», — и дала согласие выйти замуж.
Придя в новую семью, она обнаружила «недостачу»: где седьмой, то есть я? Оказалось, сестра моей покойной матери в благодарность папе за какие-то добрые его дела предложила ему взять меня к себе в деревню (где-то на стыке с Курской областью). Сама она была баба кровь с молоком, а последнее было в наличии в буквальном смысле, т. к. она к тому времени тоже родила, и молока было достаточно. Конечно, папа был рад такому предложению, — чего же лучшего желать, когда ребёнок будет вскормлен грудным молоком, да и не чужим, а родным. Но душа моей уже нынешней мамы, Антонины Григорьевны, беспокоилась о седьмом, хотя разве ей и без меня не хватало свалившихся забот? Да и чего беспокоиться, если я у родной тёти? Мама отправляет моих старших сестру Зину и брата Володю проведать меня этой же осенью — поздней, холодной. Они вернулись сразу и сказали, что я умираю. Мама с Зиной тут же едут снова в деревню и находят меня действительно умирающим. Было с чего: в люльке под соломой была застарелая сырость и жили, извините, черви; грудью тётка не кормила из-за брезгливости, молоко давала из бутылочки, которая не мылась, отчего молоко сразу вскисало. Понятно, я с жадностью всё выпивал, но от вскисшегося молока (женщины уже знают результат) у меня сразу же всё отрыгивалось. Прошу снова простить меня, но умирание никогда не бывает красивым, — разве что только в опере. Одним словом, я умирал от голода и простуды; нужно представить, как выглядит младенец, которому было всего несколько месяцев, истощённый и в гнилой сырости. Оказывается, добрая тётя взяла меня просто для того, чтобы Гришу, моего папу, освободить от лишнего рта и забот. «И-и-и, Тоня, — сказала она моей маме в тот раз, — да похороним его на гумне».
Ни к чему рассказывать все подробности. Мама, конечно, забрала меня домой, но я был настолько истощён и простужен, что врачи отказались меня лечить. Они предложили моей маме оставить меня в больнице, но не в надежде на излечение, — в безнадёжности они признались сами, — а чтобы изолировать от инфекции многодетную семью. «Раз нет надежды, — сказала мама, — то я забираю его домой». И услышала прямо в лицо: «Дура!»
Принеся меня домой, мама стала дожидаться вечера, когда все домочадцы будут в сборе, А их было тринадцать, все жили в маленьком домике № 20 на улице Рылеева (внизу был стадион «Динамо» и ботанический парк им. Кагановича, «ботаника»). Собрались все: бабушка Прасковья Ефимовна (вдова репрессированного деда), папа, его два брата, здесь же и все дети — от 18 лет и до меня, младенца. Мама поведала, что врачи констатировали невозможность излечения меня. Вся семья признала, что теперь вся надежда на Бога. Здесь же без долгих раздумий молились одной молитвой (у евангельских христиан молитвы не каноничные, не по форме молитвослова, а в простом обращении к Богу как своему Отцу — своими словами); и в этом случае молитва была предельно проста: «Если он Тебе нужен на земле, исцели его, а если нет, то прекрати его страдания и возьми его». Моя сестра Катя, в будущем врач высшей категории, ведущий психиатр г. Воронежа Екатерина Григорьевна Исаева, в силу своей врачебной прагматичности долго не могла сказать впоследствии чего-либо определённого по поводу результата молитвы. Но результат был следующий: в ту же ночь мама почувствовала, что кто-то трогает её одеяло (мою кроватку она поставила рядом с собой). Проснувшись, она увидела, что я руками показываю: пить. У мамы материнский опыт был богатый. Она под рукой держала соки, и я с той ночи пошёл на поправку. Когда через какое-то время к нам пришла патронажная сестра, чтобы зарегистрировать мою смерть, ибо сомнений у врачей не было, она с трудом поверила, что малыш жив и выздоравливает: «Чем вы его лечите?» А чем? Чем можно было лечить в послевоенном Воронеже, когда и ели-то не досыта? Мама показала соки, составы и сказала, что решающим фактором была семейная молитва. Медсестра последнее, конечно, отвергла. Потом мама меня носила, уже окрепшего, на какой-то симпозиум врачей, где профессор показывал меня как уникальный случай.
По этому поводу можно и доныне дискутировать. Врачи могут говорить о счастливом стечении обстоятельств (каких?) и призовут на выручку его величество Случай, как будто бы этим всё объясняя. А всё объясняется просто, но эта простота — божественная: если Бог есть, то Он может всё. Если мы Его дети, то детям не нужно бежать за каким-то дядей, одетым в необычайное одеяние, чтобы он моего Папу по утверждённой форме попросил за меня о чём-то, о чём я и сам могу сказать простыми словами от сердца, — и это только упрочит наши доверительные отношения.
Папа работал на военном аэродроме механиком, — наверное, после войны многих специалистов не хватало, так что на этом объекте можно было работать и сыну «врага народа». Потом он лишился работы (подробностей не знаю) и долго не мог ничего найти. Кто-то предложил ему торговать в пивнушке, но папа сказал, что, несмотря на нужду способствовать пьянству не будет. В нынешнее время кто-то назовёт это фанатизмом, но это просто значит, что нравственная планка у папы не занижалась под воздействием практических соображений. Работу он всё же со временем нашёл, и жизнь по вере ещё не раз оправдывала себя. Нечем было топить хату — молились, и наутро кто-то подъезжал на подводе и сбрасывал уголь: «А у меня было какое-то побуждение, ведь у Гриши, наверное, топлива нет». Кто-то в таких же ситуациях привозил мешок муки; на мясокомбинате работал Иван Ионыч —«Тоня, возьми вот рёбра, на них есть и мясо». Жизнь по вере — жизнь совсем не идиллическая, нужда всегда смотрела в глаза, но мама смогла мобилизовать всех, чтобы не раскиснуть. Многие свернули с этого пути, так как неверно полагали, будто путь веры — это избавление от невзгод, от нужды да и вообще от всяких напастей. Мои родители не имели таких иллюзий и потому достойно, без истерик и жалоб, строили жизнь, зная, что Бог даёт им силы всё преодолеть.
Моя бабушка по папе, Прасковья Ефимовна, была неграмотной, но в доверии Богу была испытана жизнью, — ведь когда взяли мужа, она одна растила шестерых детей (два сына погибли на войне). А какая же вера в Бога без доверия Ему? — И слова-то одного корня. Так что маме в лице свекрови была хорошая духовная поддержка. Надо полагать, и бабушка многое ценила в маме: её предыдущий жизненный путь «декабристки» и, уж конечно, то, что она приняла на себя её семерых внуков. Мама, в свою очередь, очень тепло относилась к свекрови. Бабушка была тем добрым примером, о чём еще Некрасов писал: «Есть женщины в русских селеньях», — и этим всё сказано. Я хорошо помню мою бабушку, бабулю, как я её звал: всегда тёплый добрый взгляд и никаких резких интонаций. Сколько раз, встречаясь у кого-либо из нас, мы вспоминали далёкие годы и с любовью воспроизводили говор бабушки; по утрам она будила на работу молодёжь: «Витькя, Севка, вставайтя, сямой час уже, ишь цидилки распустили». Она не любила ходить по соседям, не любила и бабьих пересудов, и, пожалуй, это о ней сказано в библейских притчах Соломона: «Уста свои открывает с мудростью, и кроткое наставление на языке её. Она наблюдает за хозяйством в доме своём и не ест хлеба праздности».
В Церкви евангельских христиан духовный труд в общине сопрягался, как я уже говорил, с трудом гражданским. Мой папа нёс служение проповедника. Какие задатки увидел в нём епископ по Рязанской, Тамбовской и Воронежской областям, я не знаю, папа об этом не говорил, ему вообще чуждо было какое-либо подчёркивание своих положительных качеств, — но факт тот, что он был приглашён нести служение помощником епископа. А в 1959 году его рекомендовали быть старшим пресвитером (епископом) в г. Горький. С этого времени по 1982 год он обслуживал огромную митрополию, границы которой я выше указывал. Естественно, для мамы это тоже был новый и неожиданный этап. Хотя нам так просто кажется: предыдущий период жизни зачастую является подготовкой для последующего. Полагаю, что для родителей прежние годы были школой терпения и верности духовным ценностям, — как в евангельской притче — «В малом ты был верен, над многим тебя поставлю». Впоследствии мама не раз говорила словами одного из псалмов царя Давида: «Межи мои прошли по прекрасным местам». Я думаю сейчас: это о предыдущей-то жизни? Но она не лукавила и не позировала: метафора древнего поэта в том, что везде он чувствовал руку Божью: не только в благополучии, но и в горестях. Это не было у мамы и неким бодрячеством на будущие дни; она не скрывала перед нами, что после сибирского изгнания она сказала себе, что никогда больше не выйдет замуж за служителя церкви, потому что хорошо узнала, что такое дети без отца (вот российская действительность: в мамином представлении это обозначало — быть всегда гонимой). И выйдя замуж за моего папу, она не могла себе и представить, что провидение свыше поведёт её снова дорогой духовного служения. Я с полной ответственностью свидетельствую, что не будь мамы, папа не смог бы сделать многого на своём поприще, и он это осознавал.
Чтобы как-то дать представление о тогдашних реальных делах, я напомню, что в советское время официальный курс был на удушение духовной жизни в стране, а папа сумел добиться открытия десятков общин евангельских христиан, в то время как в других регионах общины закрывались одна за другой. Мама часто говорила на основании своего многолетнего опыта: «Жена служителя Божия должна быть добровольной жертвой». И поясняла: муж несёт духовный труд, а он тяжелее физического. С обычной работы придёшь физически усталым, но ночью спишь. А духовная работа часто не даёт сна из-за дум и забот о людях, их душах и судьбах. Чтобы помочь мужу в его служении, жена должна быть чуткой: не требовать внимания к себе и только к себе (хотя какой женщине этого не хочется прежде всего?); понимать, что день в таком труде не нормирован, и муж может прийти домой или днём, или за полночь. Муж-священник входит в проблемы своих пасомых, и среди них не только мужчины, но — по преимуществу — и женщины, и она, жена священника, должна быть свободней от ревности, так отравляющей жизнь многим. Верность в браке — это прежде всего доверие друг другу, а у многих совместная жизнь не состоялась из-за отсутствия доверия, и ревность — это уже производное от недоверия. Впрочем, доверие не всегда может быть в наличии как готовая данность, над этим надо ещё и работать, чтобы не дать проникнуть яду ревности в душу. Сказано же в Библии: «Грех лежит у порога сердца, но ты господствуй над ним». Ещё жена должна содержать и детей в ладу, чтобы муж был спокоен за свой семейный очаг. Если предстоит поездка, то проводить мужа надо ладно, без суеты, — и у мамы всегда было наготове всё необходимое для папы.
Командировки у папы были частые, добрую половину месяца его не было дома, а то и больше. Территория его епархии была огромной даже по тогдашним меркам, а уж сейчас и говорить нечего; сегодня епископ чуть ли не в каждой области. Ни личной, ни персональной машины, ни домашнего телефона, и от зарплаты семьдесят процентов забирал финотдел. После папы маме осталась только папина пенсия — и никаких сберкнижек. Поколение меняется, и многое приходится напоминать: время было атеистическое, далеко не благоприятное, и это ещё мягко сказано. КГБ просеивал жизнь общин сквозь своё сито. Чего он там искал, каких «террористов» против коммунистического устоя? — Я даже сейчас не могу сказать самому себе. Впрочем, на духовном уровне мы всё это понимали: христиане были безбожию костью в горле. Думаю, что порядочные офицеры госбезопасности (были ведь и такие) ныне и сами чувствуют свою вину в том, что в течение всех тех лет занимались фильтрацией христиан.
Новое поколение счастливо, по крайней мере, тем, что не знает, что такое несправедливо проставленные «неуды» в студенческих зачётках только лишь потому, что партком дал такую отмашку деканату, а парткому, в свою очередь, — из КГБ. И причина-то по нынешним временам просто непонятная: студент или студентка были верующими. Впрочем, чаще всего «заваливания» на экзаменах или вообще отчисления происходили на уровне средних специальных учебных заведений. А в вузах это случалось очень редко просто потому, что поступить туда верующей молодёжи было практически невозможно Мой пример был редким исключением. Когда я в 76-м году подал документы на поступление в Горьковский университет на исторический факультет, то уже на этом этапе решался вопрос: допускать ли меня до вступительных экзаменов. Спрашивается, откуда было приёмной комиссии знать о моих религиозных убеждениях? Но КГБ тогда не был бы КГБ. Помогло то, что папа был всё же достаточно заметен, чтобы с ним не считаться, — и я поступил. Но, повторяю, это был случай очень редкий.
Скверное отношение к верующим было настолько общепринятым, что даже не оспаривалось. Да и к кому можно было идти жаловаться? Так что в результате сложилась следующая статистика: верующие в вузы не шли, во-первых, потому, что поступить было нереально, а во-вторых, в результате такого отталкивания у верующих сложилось устойчивое мнение, что образование — это вообще зло, потому что там засилье «научного» атеизма и прочих измов, плюс парторги (читай — КГБ). Ведь бывало же, когда, к примеру, скрипач в консерватории, довольно успешно пройдя весь курс обучения, диплом всё же не получал, потому что у него «хвост» — незачёт по атеизму — научному, вестимо. В Воронеже до сих пор помнят, как отчислили студентов из института искусств из-за того, что они подрабатывали в церковном хоре, хотя верующими вовсе не были, — благо что в православных храмах этого с певчих не спрашивают. Знал милую девочку из Евангельской церкви (сейчас она уже мама троих детей), она училась в медицинском училище. При её мягком характере она была бы прекрасной медсестрой — душевной и чуткой, чего так сейчас не хватает в больницах. Но ведь отчислили же, чтобы неповадно было веровать в какого-то Бога. Зато ранее упомянутый мной товарищ писатель из КГБ, возглавлявший отдел по «работе» с верующими, ныне получает награды... от епархии. Как и все мы, он скоро преставится, и на лбу у него будет пропуск во Царствие Небесное, чтобы Господь ненароком не ошибся. Такая вот «се ля ви».
Да простятся мне невольные экскурсии по тем или другим страницам былой жизни, но как оживить без этих воспоминаний путь мамы и папы, путь которых был неразлучен, как общим был и духовный крест? Помимо того, что папа буквально сгорал в своём служении из-за миллионов несуразиц, порождённых уродливым отношением государства к верующим, ему надо было ублажать ещё одиннадцать (!) уполномоченных Совета по делам религий при Совете Министров; эти уполномоченные сидели в каждом областном центре и в столице каждой автономии. Это всё ведь так называлось культурно, чтобы зарубежье считало, что у нас свобода в вероисповедании. На самом деле это был тот же КГБ. В результате результат был тот же (тавтологию допустил сознательно): солдату надо знать всего два пункта устава: командир всегда прав, а если командир неправ — смотри пункт первый. Чаще всего уполномоченный представлял собой типаж Салтыкова-Щедрина «медведь на воеводстве». Кто читал эту сатиру, тот знает, о чём речь. Хотя были и исключения; и как об исключении из правил папа вспоминал уполномоченного по Владимирской области. Имитируя его волжский говор с нажимом на «о» (ясно, понятно), папа постоянно отмечал его спокойную рассудительность. И хорошо помнил свирепость уполномоченного из Удмуртии: «Зачем собиралась молодёжь? Зачем они туда ездили? Почему не спросили меня?» Сколько раз папе как епископу приходилось ходатайствовать в Москве против произвола на местах, ибо всегда сказывалась поговорка «Жалует царь, да не жалует псарь».
Рассказать о терниях епископского служения в советское время просто невозможно. И рядом с папой была моя мама, она была его берегиней. Но была ещё и своего рода корректором. Школа гимназии, школа далёкого прошлого была настолько основательной, что наложила отпечаток на многие грани её личности, и многому она научила моего папу, да и не только его. Например, культуре речи. «Дикция должна быть чёткой, слова нужно проговаривать правильно с должной артикуляцией. Ни в коем случае, разговаривая с кем-либо, нельзя закрывать рот рукой, — это нетактично по отношению к собеседнику и создаёт неудобства в понимании слов». Нынче не приходится слышать о таком наставлении, — потому так низка культура произношения. А о культуре речи и говорить уж не приходится. «Я, короче, как бы иду, такая, и встречаю как бы его». «Я как бы хочу сказать, что он мне нравится, короче». Приведённые перлы — лишь цветочки. Шла ли женщина в самом деле, или она как бы шла? Говорила ли она что, или она как бы говорила? Если короче, то короче чего? И какая она, если она такая? Это вовсе не капризы филолога, а явный и опасный признак расхлябанности, который, как лакмусовая бумажка, показывает дряблость человека. Мама была всегда собрана как внутренне, так и внешне. Любила чистоту во всём и умела её создавать. Рассказывала, как в бытность свою в Новосибирске попала на операционный стол для удаления аппендикса. Операция прошла несложно, но температура всё время была повышенная, и врач недоумевал. Был обход палат профессором, и обратили внимание на пациентку: почему без видимых причин температура не нормализуется. Тогда мама была вынуждена показать на осветительный плафон под потолком, который изнутри был полон мёртвыми мухами. Профессор понял всё, плафон вымыли, и воспалительный процесс был ликвидирован.
Она и меня, бывшего тогда ещё совсем юным, посылая на рынок за молоком, творогом или сметаной, наставляла: смотри, чтобы женщина была чистая и опрятная, значит у неё и корова в чистоте, и посуда тоже. Я до сих пор на рынке следую её советам. Кстати, и у папы подсмотрел, как он чистил снег. Ну прочистил дорожку да и прочистил, лишь бы можно было пройти. Но он лопатой загребал снег как-то с мягким отвалом да ещё и метлой вдобавок верхи сугробов сгладит, чтобы не было как обрублено.
Мама любила художественное слово, но знатоком литературы не была. И я так думаю: а когда она смогла бы быть знатоком? В молодые годы, уложив детей спать, садилась за машинку «Зингер» и ночами шила, — зарабатывала на жизнь без мужа. Ну а в новой семье с восемью детьми, — о чём тут говорить? Но вот дети стали определяться в самостоятельную жизнь, остался я один, младший, и мама то за вязаньем, то за штопкой белья просила меня что-нибудь почитать. Почему-то запомнилось чтение «Жизни Кольцова» Вл. Кораблинова, эту книгу мама просила читать неоднократно. Наверняка потому, что, живя в Горьком, она вспоминала знакомые места: Придачу, Семинарскую гору, Большую Дворянскую, — ведь все эти названия были при её молодости, она там родилась, там бывала.
Каждодневное сгорание даром не проходит, и настал момент, когда за год до пенсии папу настигла болезнь Паркинсона. Он так хотел по выходе на пенсию посещать детей и внуков, которых очень любил. Не пришлось. Я чувствовал, что родители тоскуют по родине, но по годам и по здоровью сами вернуться в Воронеж они не могли. И я решил обрезать все корни, которые пустил в Горьком, — а прожито там было 23 года, — и утешить их старость переселением в Воронеж. Жить они смогли бы только со мной — они это говорили, не скрывая, — так что вместе с ними переехала и моя семья. Теперь они уже оба в мире ином, но мне отрадно сознавать, что они были очень довольны возвращением. Ведь здесь ещё оставались старые друзья из их былой жизни, здесь были родственники. Папа угасал постепенно; дочь Катя, врач от Бога, знавшая толк не только в психиатрии, подбирала папе лекарства, чтобы не было привыкания. За несколько дней до кончины папа нам на пальцах что-то отсчитывал — всегда одно и то же число — и после помахивал рукой. Мы с мамой никак не могли понять, что он этим хотел сказать, а написать он уже не мог. И лишь после смерти 22 июня 1986 года мы поняли: Бог ему открыл, что через четыре дня он с нами расстанется. Последний миг его жизни был удивительный: изнемождённый от тщетных усилий реанимационной бригады, он с неописуемым восторгом глазами устремился в одну точку, как будто встретил долгожданного друга. За ним пришли... Мама восприняла утрату достойно, без лишних слёз, «до скорой встречи».
Надо сказать, что никто из нас, из одиннадцати детей, не знал случая, когда бы родители ссорились. Все дети от трёх браков (общих у них не было) жили дружно. В этом заслуга родителей, они были терпеливы и мудры. Конечно, оставшись без папы, мама потеряла своё дело, — ведь уход за ним и был её основной заботой. Но она не распустилась, по-прежнему следила за собой (а ведь шёл девятый десяток); при случае внушала какой-нибудь девушке — дом наш был всегда гостеприимный: «Девочка, сидеть надо, держа спинку прямо, ножки надо ставить красиво». Говорила она это без брюзжания, и её слова не раздражали. При ней оставались ясность ума и сравнительно хорошая память. Но она не была этакой Джейн Эйр, только лишь правильной и рассудочной. Семейная фото- и кинохроника оставила кадры, где мама смеётся, причём смеётся как-то красиво и с достоинством. Её смех был умный; не тот дурацкий смех, который нам навязывают по ТВ, когда фонозапись имитирует идиотский смех шариковых, а тебя, зрителя, как бы загребают в свою компанию без твоего желания. Множество шутов и шутих, что развелись на ТВ, — это сознательная политика, чтобы в народонаселении окончательно затупились способности понимать, что над горем, болезнью, физическими недостатками смеяться просто грешно.
В ней было что-то аристократическое — не по происхождению, а по состоянию духа. Вообще для меня до сих пор непонятно, как из простого народа — хотя и очень редко — выявляется Личность, намного превышающая ту среду, из которой вышла. Это тайна Божьего Промысла, и эту тайну остаётся только принять. Ведь всю жизнь она посвятила семье (пенсию не получала), и в каждодневном кружале приготовления еды, уборки, стирки, глажения белья и многого прочего мама оставалась благородной и красивой — прежде всего внутренне и, конечно, внешне.
А какой у неё был голос! Ведь она всю жизнь ещё и пела в церкви, — и не за деньги, а по любви. В общинах евангельских христиан хористы денег не получают, там всякое служение по добровольному и безвозмездному принципу. У мамы был альт, и она хорошо владела голосом, хотя и не училась этому. Голос был грудной, сочный. Её пения я помню ещё с тех времён, когда община проводила богослужения в польском костёле, это были пятидесятые годы. Да, стоял величественный костёл на углу Кольцовской и Комиссаржевской, выстоял кошмар последней войны, да не устоял перед маразмом коммунистов, которым он чем-то помешал (почему «чем-то»? Сатанизм он и есть сатанизм), и в 1962 году его взорвали. А ведь приход там был очень большой, но до людей ли было государственному атеизму? Обещал же Хрущёв в 80-м году показать по ТВ последнего верующего. Костёл совершенно не мешал, стоял немного в углублении от «красной линии»; зато там теперь по периметру безликая пятиэтажная хрущёвка с аптекой на углу. Я постоянно думаю: если уж нужно было разогнать общину (она раздробилась на несколько групп, по группам и собирались в частных домах в течение десяти лет), то ведь можно же было хотя бы здание сохранить; сейчас там был бы концертный зал с органом, как в Риге в Домском соборе. Теперь это воспоминания в пустоту.
У мамы была подруга — Александра Попова, для нас — тётя Шура. Красивая женщина с красивым голосом. Веки её глаз были как-то чуть-чуть прикрыты, и потому у меня, ещё мальчика, было постоянное ощущение, что тетя Шура всегда усталая. Но она была жизнерадостна, приветлива, хотя внутри хранила, надо полагать, женскую скорбь: у неё не было детей. Но она не замкнулась, не ушла в себя; была открыта, часто весела, — как я помню её бархатный голос, — ведь её душа была распахнута для Бога. Он дал ей церковное служение: всё своё время она отдавала певческому делу в церкви.
Вот с мамой они и пели. Представить надо акустику сводов костёла и пение псалма Давида: «Как лань стремится к потокам воды, так стремится душа моя к Тебе, Господи». Надо было услышать это двухголосие с хором в финале. Наши светские хоровики незаслуженно обошли вниманием хоровое наследие евангельских христиан. Конечно, православное песнопение с его «а капелла» вне конкуренции, но речь вовсе не о соперничестве, а о культурном наследии христианства в России, которое никогда не было только лишь православным. Ещё в начале 90-х годов, когда стало возрождаться православное песнопение в светских хорах, и Олег Шепель, профессор института искусств, приглашал меня домой для консультаций по ряду вопросов для понимания христианского вероисповедания, — я ещё тогда советовал ему поинтересоваться евангельскими партитурами, но конъюнктура моды взяла своё. А жаль! Слушать красивое христианское песнопение на своём понятном языке с музыкальным сопровождением захотели бы многие. Помнится, в Хельсинки в одной лютеранской церкви пел национальный финский хор «Страсти по Матфею» Иоганна Баха; пел на финском языке — и нормально. И у нас евангельское песнопение даёт как эмоциональную пользу, так и смысловую, потому что всё поётся на родном языке.
Мама пела и дома, за какой-нибудь работой, пела опять же христианские напевы. Дело в том, — и об этом мало кто из непосвящённых знает, — что у евангельских христиан песнопение не только богослужебное. Оригинальность в том, что дома тоже можно петь песни духовного содержания. Ведь душа ищет выхода своим настроениям в переживаниях тревог и радостей, и Создатель дал уникальный выход посредством пения. Но ведь настроение бывает не только в церкви, а на любом месте — хоть в поле, хоть на кухне.
Евангельские песнопения представляют собой богатую палитру не только богослужебного характера, но и — в этом уникальность — домашнего простого напева с явно народными интонациями. Пусть спросит себя любой православный: что он сможет спеть, как говорят в народе, для души у себя дома, спеть не какой-нибудь церковный канон, доступный лишь певчим (тропарь, стихиру, кондак), а что-нибудь простое, естественное и искреннее, как сама душа наедине с собой? Я не о светских песнях говорю и не о застольных вроде «Шумел камыш» (хотя эта песня вовсе не для подвыпившей компании, это грустная любовная лирика). Так вот у евангельских христиан есть очень богатый репертуар духовных песнопений на самые разные настроения, и они пропеваются легко и непринуждённо, для себя, когда ты просто один дома, а не один, так ещё лучше, вместе петь не показушно, а на потребу души тоже хорошо. По форме эти напевы — чисто народные: четырёхстрочные куплеты, с припевами или без них, слаженно рифмованные. Не классические, но и не вульгарные, с глубоким житейским смыслом, ориентирующие человека на мужественность, причём повседневную, невидную. Например, такое:
Когда одолеют тебя испытанья,
Когда в непосильной устанешь борьбе
И каплю за каплей из чаши страданья
Пить будешь, упреки бросая судьбе, —
Не падай душою, судьбу не злословь:
Есть Вера, Надежда, Любовь.
Или известное лермонтовское:
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть,
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Я прожил в среде верующих всю жизнь и знаю по многолетнему опыту, — а мне уже 60, — знаю, что жизнь христианина, впустившего Бога во все сферы своего земного бытия, становится песней. А песня бывает горестной или радостной, но всё равно она — песня. И мама пела всю свою жизнь, в буквальном и духовном смысле:
Дорогое обещанье
Бог нам, странникам, даёт:
По дороге испытанья
Поведу тебя вперёд.
И здесь акцент не столько на испытаниях, что, в общем-то, не ново, а на том, что Он сам идёт с тобой. Вообще, богатство или скудость внутреннего мира человека можно определять по тому, что он поёт наедине с собой, даже если это пение — просто мурлыканье себе под нос. Мамино пение не было слезливым, оно не было признаком слабости, хотя в домашнем христианском пении есть и элементы сентиментальности, — но, скорее, это говорит о чувствовании чужой боли, что так важно для нормального человека.
Но боль, свою или чужую, нужно не культивировать, впадая в мазохизм, но преодолевать, аккумулируясь от неизбывной духовной энергии. Она для христианина не безлична, что характерно для индуистского мистицизма, а конкретизирована в Творце, имманентного (близкого) нам. Эта близость — вплоть до сыновства — явлена в Иисусе, после чего апостолы вполне конкретно писали: «Возлюбленные, мы теперь — дети Божии». И потому мамина душа вполне осознанно тянулась к источнику сил:
Ближе, Господь, к Тебе, ближе к Тебе,
Хотя б крестом пришлось подняться мне,
— Нужно одно лишь мне: ближе, Господь, к Тебе,
Ближе, Господь, к Тебе, ближе к Тебе.
Если кто-либо вновь будет смотреть известный фильм «Титаник», то прислушайтесь к последней мелодии музыкантов, играющих на палубе уже тонущего корабля, — это и есть мелодия этой мужественной песни.
Хочется пояснить, почему я так много внимания уделил тому, что мама всю жизнь свою пела. Ведь пение — это совсем не блажь. На Руси всегда пели для себя, для души, вкладывая в это всю неосознанную потребность приблизиться к Творцу в импровизированном творческом побуждении. Собственно, то же происходит и с художниками, и с поэтами. В этом сказывается богоподобие человека: он не есть лишь земной прах, не есть лишь раб житейских необходимостей, потому прав и доныне Блаженный Августин: «Ты создал нас, Господи, направленными к Тебе, и мятётся сердце наше, доколе не успокоится в Тебе». Умолкшее пение в людях сегодняшнего дня — симптом духовной бедности, хотя бы «всё вокруг были хлебы», по меткому замечанию Достоевского. Даже при застольях, даже разогретые алкогольным хмелем люди уже не могут петь и больше одного какого-нибудь куплета не помнят ничего, потому зрелище представляется жалким. Тем более отрадно вспоминать о маме как о человеке, сильном духом, которая не по заученному, а осознанно пела: «Дай счастье ощущать в страданьях за Тебя, как славу крест Твой принимать и петь Тебе, скорбя».
Ныне эти интонации покажутся кому-то архаичными, устаревшими; крикливые и хвастливые мотивы сегодняшнего дня не знают тех страданий. Я говорю не о монашеском культе страданий, а о неизбежном условии жизни, ибо, входя в этот мир, человек страдает уже с первого мгновения своего земного бытия. Но речь даже и не о биологическом факторе, а о духовном, ибо сказал же Иисус: «В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь, — Я победил мир». И в подлинном христианстве (а не в показушном и не в стадном, когда все разом, чохом), — в подлинном, когда лично всё выстрадывается, хотя бы даже в малой форме, происходит противостояние Добра и Зла (опять же по Достоевскому: «Сатана с Богом борется, и поле битвы — сердце человека»). И это уже не архаично, но актуально на сегодня. Тем более мама знала о духовной борьбе не только по рассказам предшествующего поколения, как своих же русских государственное православие преследовало в духе инквизиции. Тема страданий проходила через всю её жизнь в атеистическом богоборческом окружении.
Так что ничего не было надуманного и преувеличенного в тех духовных песнях: борьба и — «мужайтесь, Я победил мир». Из школ при Советах не отчисляли за веру, потому что начально-среднее образование было обязательным, но сколько было унижений и насмешек, прежде всего со стороны учителей, подававших пример своим ученикам, и как эти душевные травмы, полученные ещё в далёкой школе, помнятся до седин, сказываются в различных комплексах. С работы увольняли запросто и хорошо ещё, если без какой-нибудь пакостной формулировки в «трудовике». Вспомнился эпизод, когда на работе во время обеденного перерыва лектор из общества «Знание» выступал с антирелигиозной лекцией. Нёс какую-то чушь о том, что евреи поклонялись ослиной голове, находящейся в храме, — оттого, мол, у них и слово Яхве созвучно крику осла. После, когда было предложено задавать вопросы, я спросил, хотя понимал, что поступаю рискованно: действительно ли товарищ лектор так считает или он сознательно дезинформирует слушателей. Не помню, каков был ответ, но тут же услышал окрик директора в свой адрес: «Ты что, пьян?» — и увольнение в тот же день.
Я постоянно отклоняюсь от главной темы. Но ведь рассказ о маме — не научная работа со строгими требованиями. Да и как рассказать о человеке, тем более о маме, которая изо дня в день на протяжении долгой жизни делала то, чему и определение трудно дать? Подвиг? Но мы так понимаем разовый героический поступок в экстремальной ситуации. А у неё вся жизнь была — будни. Она не искала славы; я не припомню такого, чтобы она позировала тем, что приняла голодных и больных семерых детей, имея своих четверых. Она не ходила в собесы, чтобы ей платили пособия, а ведь семейный бюджет был скромным. Я в начале употребил слово «митрополит» лишь для того, чтобы дать представление, над какой территорией папа пастырствовал: от границ Московской области до Южного Урала. Но необходимо уточнение: в Церкви евангельских христиан нет многоразличных треб, за что нужно было бы платить: ни за крещение, ни за венчание, ни за погребение, ни за поминальные службы с дотошными таксами. Всё и до сих пор на самофинансировании по принципу добровольных пожертвований.
Хорошо зная маму, я думаю, что она была способна на большее, чем быть только домохозяйкой, хотя последнее я совсем не умаляю. Ведь недаром есть известные слова: дом — не дом, пока женщина его не сделает домом, — а мама дом, в смысле домашнего очага, делала умело и красиво. Как она «вкусно» выхаживала тесто, — не в смысле вкусного теста, что было несомненно, а само выхаживание. Мне приходилось видеть, как плотник «вкусно» обтёсывал доски или столяр «вкусно» вёл рубанок, из которого струилась пахучая сосновая лента. Сейчас выхаживание теста надо уже описывать, — женщины делать этого уже не могут, а ведь мама это делала не потому, что в магазине хлеба не было, а из желания побаловать домочадцев. Сейчас на столе много всякой всячины, но в ней нет души, а в маминой стряпне душа была.
Всё слабее запах очага и дыма,
молока и хлеба...
— это Окуджава.
Однако я уверен, что у мамы были способности не только по уходу за детьми и мужем. Её интеллект превышал домашнюю среду, но у неё не было комплекса нереализованного дара: она исполняла своё призвание. Эта проблема зарытого таланта часто мучительна для людей итогового возраста. В притче Иисусовой сказано, что всякий талант — от Бога, и его надо пускать в оборот. Но ведь не всегда человек по своей воле зарывает свой талант и ничего не делает.
Сколько тех людей, которые и рады были бы использовать свои потенциальные возможности, да не возможно. Нельзя реализовать, да и потребности в этом у общества нет. И для чего тогда этот талант, явно тобой осознаваемый? «Зачем Ты душу даровал мне неземную и приковал меня к земле?» — так вопрошал не один Конст. Бальмонт. Ведь это мучительно хотя бы от того, что постоянно спрашиваешь себя: жизнь заканчивается, а сделал ли я то, для чего пришёл в этот мир? Нет, не сделал, и времени остаётся почти ничего.
Не думаю, что мои рассуждения решат кому-то эту проблему, но может быть, здесь нужно поменять систему координат? На что мы ориентируемся и чем измеряем свою жизнь? Если только трёхмерным пространством и коротким отрезком своего земного бытия? — Тогда да, смысла своего неиспользованного таланта не найдёшь. Вот он — есть, а толку от него нет. Ну что-то, конечно, делаем, трепыхаемся, а задним фоном сквозит мысль: нет, не то. И ведь это не просто честолюбивый зуд, желание себя показать в своих незаурядных способностях. Ты понимаешь, что то, что мог бы сделать, нужно людям, они в этом нуждаются. Пусть не все нуждаются, у толпы потребности проще, но ведь не все же живут стадным инстинктом, — ради них-то и стоит сделать то заветное, что открыто тебе. И это открытое — божественного происхождения, потому что — будь оно реализовано — от этого было бы лучше многим, Ведь если бы было лучше, значит это — от Бога, Но нет, нет хода твоему таланту.
И тогда понимаешь библейского Екклесиаста с его убийственным скептицизмом: ни приобретения, ни слава, ни веселие, ни даже дети не могут дать удовлетворения. Приобретённое достанется наследнику, а он может оказаться мотом, — и к чему было тогда быть таким умным и с таким трудом приобретать? Веселие часто заканчивается слезами, да и слишком часто оно просто глупо. Дети? А кто знает, что в них проявится, хотя ты ими дышал, вкладывал в них свою душу? И древний еврей, написавший бессмертного Екклесиаста, понимает, что только лишь смена координат может разрешить мучительные вопросы, — «И помни Создателя твоего во дни юности твоей, доколе не пришли тяжёлые дни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: нет мне удовольствия в них». Мне в этом жгучем произведении особенно по душе то, что никто не читает мораль и не «разжёвывает» смысл до упрощённости. Эту маленькую часть еврейского ТаНаХа некоторые считали даже безбожной. Но хахамы, еврейские мудрецы дохристианского времени, её всё же включили в канон — и сделали правильно. Человек должен сам духовно работать, и хотя это последнее «помни Создателя твоего» прозвучало как будто мимоходом, но вектор подсказан, и он помогает правильно найти точку отсчета своей жизни.
Представим себе человека, формирующегося во чреве матери, но уже задающего вопросы. Если взять девятимесячный цикл как самодостаточную, но конечную жизнь, то к чему ему ТАМ прекрасно отлаженные органы слуха, зрения, пищеварения и многого чего другого? Чего ему ТАМ слышать и видеть? А питаться можно и через пуповину. И если, повторяю, девять месяцев внутриутробного времени и есть вся жизнь, то получается полнейшая бессмыслица и несправедливость. Способностей (талантов) много, а что с ними делать ТАМ? К счастью, мы знаем, что внутриутробное развитие ведёт к жизни более совершенной, более высокого уровня. Это так и есть, даже если бы зародыш и вопросил: «А ОТТУДА кто-нибудь приходил?» Может быть, модель такого рассуждения можно применить и на этапе нашей земной жизни? Да, многое не получается; да, многому нет дороги, и лбом стену не прошибёшь. Но ведь мы это осознаём! Формирование нашего осознания тоже нужно, и оно реализуется в Вышнем Свете. Здесь смена координат: если мы верим и знаем, что наша земная жизнь не заканчивается на кладбище, тогда меняется многое. Тогда мы не отчаиваемся и не наполняемся желчью раздражения на непонимающий нас мир, а делаем то, что сегодня можем делать.
Так что мама жила по-библейски мудро. Здесь я хотел бы воздать должное уважение всем тем женщинам за то, что они осознавали своё дело и делали его хорошо. Их не видно, о них не говорят, но ими хранится семейный очаг.
Мама слабела и уже не могла держать лупу, чтобы читать свою Библию — большую, с крупным шрифтом. Дочитав до конца, она возвращалась к её началу, — прямо как в круглогодичном еврейском цикле. Фанатичкой она не была, многие тексты понимала по-женски наивно, но со здравым смыслом. Ей шёл уже девяностый год, но Бог сохранил ей рассудок. Ведь ещё Пушкин, похоже, опасался: «Не дай мне Бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума». И мама, не имея уже возможности читать, не маялась: «Мне не скучно, я разговариваю с Господом».
Не пребывала ли она в духовной «прелести»? Слово забытое, оно обозначало на старорусском языке «обольщение», «прельщение», некий самообман. Говорили: «Впал в прелесть». Что имела в виду мама, когда говорила: «Иду к Господу»? Ведь люди православные считают, что усопшей душе в лабиринте загребных мытарств помогают обрести лучшую долю заупокойные службы. Если закажешь подобную службу на девятый день, да на сороковой, — ну тогда всё будет в порядке, тем более если за усопшего человека будет молить Заступница усердная. Причём если ты при жизни был человеком совсем неверующим, то эта беда поправимая: твои родственники с трогательной заботой о соблюдении всех пунктуальностей заплатят за отпевание по определённей таксе (в этом вся и суть), — и «царствие тебе небесное». Тут нет никакого ёрничания, это фото с натуры, — кто из нас не был свидетелем подобного?
Мамины убеждения основывались не на поверьях и даже не на «так принято», а на Евангелии. А там вопрос о вечной жизни обозначен чётко и недвусмысленно: «Верующий в Меня имеет жизнь вечную». Не сказано: верующий в традиционные поверия; не сказано: может быть и будешь иметь, если за твою душу купят индульгенцию, т. е. хорошо заплатят в день погребения, потом на 9-й день, потом на 40-й... Сказано: «имеет», а не когда-нибудь будет иметь после прохождения загробных мытарств. Да и кому вообще сказаны евангельские слова? — «Верующий». А если не верил, т. е. и не жил по вере, то значит, что купленная индульгенция — хотя бы и задорого — вопрос не решает.
Всяк живёт, как хочет, и не мне кого-то поучать, что я просто не терплю. Я лишь поясняю, что «прелести» у мамы не было, — иначе надо просто выбросить Евангелие, как некстати мешающее поверьям и традициям. Ведь ещё Хомяков говорил, что Россия расплатится за «гордость тёмного незнания». А Чаадаев ещё раньше говорил о русском народе, что он «ленив и презорлив». Опять забытое слово: «презорлив» — это спесиво и свысока смотрящий на других, не желая при этом проверить собственные знания.
Впрочем, ну его, это богословие. Я и питерским студентам Богословской академии советовал: ребята, смотрите с улыбкой на богословие. — А на что нужно смотреть серьёзно? — Да на практическую жизнь. Что является бичом в нашей стране на сегодня? Назовём хотя бы некоторые: пьянство, наркомания, воровство... дальше не будем. Кто не согласится, что если решить эти проблемы, — а они для страны значения стратегического, — то многое изменится к лучшему. Так вот — и это не похвальба — в среде евангельских христиан эти проблемы решены уже давно, ещё со времён наших прадедов. Так что спасение от пороков, губящих Россию, вот оно, под рукой, но народ «ленив и презорлив».
Мама подходила к своему последнему земному порогу. И её Небесный Отец дал ей счастливый переход по её молитвам: сидя на стуле, она сразу перешла в вечные обители; это произошло 19 февраля 1994 года. Думаю, Всевышний помнил об одиннадцати детях, поднятых ею на ноги, не свернувших в этой сложной жизни на сомнительную дорогу. Вспоминая маму, вспоминаю и слова одного из псалмов: «Праведник цветёт, как пальма...»
Восьмое
Шалом, Алёша.
Прежде всего хочу сказать, что получил твоё письмо. а через пару дней — и бандероль с биографией твоей мамы. Редактора, который отказал тебе в публикации, судить трудно, — у них ведь тоже своя конъюнктура, но город явно потерял, не узнав о жизни своей землячки. Удивительно: знаешь человека много лет, а потом обнаруживается, что за ним ещё целый мир. Признаюсь, хочется сказать что-то возвышенное после прочтения биографии твоей мамы, но воздержусь, а скажу только вот что: ты спел красивую песню о ней, и после этой песни другие слова ни к чему.
А теперь — к твоему письму. Я как-то интуитивно чувствовал, что не избежать нам вопроса о Машиахе, хотя — успокою тебя — это не связано у меня с какими-то неприятными ощущениями, — я же ведь не ортодокс, и для меня это не трепетная тема (хотя не скажу, что безразличная). Ты уместно вспомнил двух «лжемессий»; их ведь было и больше, и их «приходы» негативно сказывались на психологии евреев, вернее сказать, на национальном мироощущении. Так что неудивительно, что мы в этой теме сдержанны. Но тебе я доверяю и от вопроса не ухожу. Ты же пришёл в мой класс — я посчитал — в 61-м году. Ведь это без малого 50 лет! Сколько же воды утекло в Волге, а у нас с тобой ещё не было повода для недоверия.
В просьбе твоей я тебя разочарую. Да, где-то здесь, в Израиле, идут исподволь разговоры о Машиахе, но в моём окружении, которое по моему возрасту весьма ограничено, об этом я не слыхал ничего. Приехали мы сюда, по сравнению с другими, недавно. Натан весь вошёл в работу и осваивание новой жизни, а я слишком уж стар для того, чтобы входить в какие-либо компетентные круги. Из дома я не выхожу по причине болей в ногах. Если сын с семьей едет куда-нибудь по стране (благо что она маленькая), то берёт меня, но я могу ощущать лишь запахи и звуки, а уж любование далями и видами — это уже не для меня.
Но я рассказал о твоей просьбе Натану. Он помнит тебя хорошо, — ведь он был ещё мальчишкой, когда ты стал вхожим в нашу старую квартиру на Ковалихинской. И знаешь что? Натан где-то приобрёл три книги одного и того же автора, Ристо Сантала. Как я понял, личность интересная: финн, много лет жил в Израиле в качестве учёного (хотя сам — пастор лютеранской церкви в Финляндии), очень хорошо знает иврит, в силу чего может изучать наши письменные древности. При каких-то обстоятельствах у него здесь умер сын. Так вот он — библеист. Я слабо разбираюсь в этой профессиональной области. но суди сам хотя бы по названиям этих книг: «Мессия в Ветхом Завете в свете раввинистических писаний», «Мессия в Новом Завете в свете раввинистических писаний», «Апостол Павел, человек и учитель, в свете иудейских источников». Оказывается, первая книга выдержала в Израиле к 1995 году семь изданий. Книги, как видишь, не сегодняшнего дня, Натану их кто-то отдал, и, может быть, у этого автора есть что-то и более свежее. На вступительной странице от редактора английского и еврейского изданий ко второй книге написано: «В Израиле, да и в сознании всего мирового еврейства Мессия перестал быть просто идеей или абстрактным идеалом. Он становится личностью, появление которой ожидают с большим нетерпением».
Заявление, думаю, смелое, но не мне судить. Для этого надо хорошо владеть предметом разговора. Я же думаю, что тебе эти книги будут интересны. Высылаю их тебе почтой, потому что никто у нас в Россию в ближайшее время не собирается. Имея опасения по опыту, что с почтой связан определённый риск не получить эти книги вообще, я тебе всё же в письме передам некоторые выписки, которые я сделал отчасти и для себя, потому что прочёл их, хотя и с большим трудом. С лупой много не начитаешься, да и тема для меня оказалась нова и тяжела, хотя и весьма интересна.
Если бы я заявленной тобой темой заинтересовался годами пораньше, я смог бы сформулировать мысли о прочитанном более упорядоченно. Но ты ведь не взыщешь с меня за неизбежную сумбурность, да и остаётся надежда, что книги дойдут до тебя, и ты разберёшься сам. В общем, я понял так, что после окончательного кодифицирования Талмуда — а это пятый век нашей эры, — тема Машиаха находилась под общим молчанием. Был ли это запрет Синагоги или как-то ещё, не знаю. Но вот в мидрашах и таргумах более раннего периода об этом писали и размышляли довольно много. По-своему я думаю, что это и не удивительно: ведь ещё эхом расходились дискуссии по поводу Йегошуа со всей разноголосицей мнений. Ты же знаешь, что во всех книгах ТаНаХа есть в самых причудливых формах т. н. пророчества о Машиахе, не истолковывать которые наши мудрецы просто не могли. Конечно, ты правильно подметил, догматики как таковой в иудаизме нет, а значит и понимания ожидаемого Мессии (как вы говорите) были самые различные. Плохо разбираясь во всём этом, я одно только скажу однозначно, — по крайней мере, как я понял эти книги, — что дискуссии были, а их оценка — это уже другой вопрос.
Я прочитал самые различные, непонятные мне ранее, слова-определения, говорящие о Машиахе. Вот, к примеру, взято из мидраша Эйха Рабба, приписываемое РаШИ: «Ещё до того, как было солнце, имя его было Гиннон («да будет он произрастать, пребывать вовек»). Это толкование псалма 71:17. В Тхелиим, т. е. в псалмах есть разница в нумерации, у евреев это пс. 72. Псалом этот мудрецы считают мессианским, и странное имя Гиннон адресовано Машиаху. Есть ещё не менее странное слово или понятие. Приводится новогодняя молитва из Сидура ха-Шалема: «Да будет воля Твоя на то, чтобы звук этой трубы донёсся в ковчег Божий посредством нашего посланника Тартиэла, имя которому дано Илия, да будет благословенна память о нём, и через Йегошуа, князя лика Его и князя Метатрона, и да будет благодать с нами. Будь благословен, Господь благодати». И бывший главный раввин Стокгольма, профессор Готтлиб Клейн, объясняет основные черты Метатрона в стиле иудейской литературы: «Метатрон является ближайшей личностью к Богу — тем, кто служит Ему. С одной стороны, посланник Бога, Его доверенное лицо; с другой стороны, он представитель Израиля перед Богом... Метатрон известен также как "Князь лика Его", или просто как "князь", и он сидит в самом внутреннем покое Божием».
РаШИ делал выдержку из моисеевой книги Шемот (у вас Исход) 23:20-21: «Вот, Я посылаю перед тобою ангела хранить тебя на пути и ввести тебя в то место, которое Я приготовил... Слушай голоса его, не упорствуй против него... ибо имя Моё в нём». РаШИ пишет: «И наши рабби утверждают, что это Метатрон.» Не менее новое слово, которое я слышу впервые — Мимра, которое, судя по справке, в таргумах встречается 596 раз, но ни разу в Талмуде, хотя таргумы — документы более ранние, чем Талмуд. Так вот, половина этих ссылок на имя «Мимра» из таргумов истолковывалась нашими мудрецами в личностном характере. И далее идёт длинный перечень цитат из Библии. Приведу две-три: по поводу Брейшит (Бытие) 1:27 — «И Мимра Господа создал человека» (Таргум Йерушал-ми); в Йешайи (Исайи) 45:17, 25 говорится: «Израиль же будет спасён спасением вечным в Господе» и «Господом будет прославлено всё племя Израилево». [http://ejwiki.org/w/index.php?title=Таргум Таргум Ионатана] истолковывает это следующим образом: «Мимра Господа спасёт Израиль» и «Через Мимру Господа Израиль станет праведным».
Как я понимаю, смысл этих текстологических изысканий в том, чтобы показать: в древности дискуссии велись более свободно, и черты Машиаха виделись гораздо в больших местах Св. Писания, чем мы, современные люди, это себе представляем; эти черты понимались нашими мудрецами как образы Машиаха. Все эти таинственные слова — Метатрон, Князь лика Его, Пентуэл, Мимра, Гиннон и другие — говорили евреям в доталмудическую эпоху о Машиахе как о посланнике Божием неземного происхождения. Здесь я делаю просто своё резюме по поводу прочитанного, не давая никакой оценки; это просто моё описание.
Следом идёт ссылка финского теолога на молитвенную книгу Сидур ха-Шалем, где несколько раз приводится молитва: «Да будет воля Твоя, Господь, Бог наш и Бог отцов наших, на то, чтобы мы могли выполнить Твои заповеди в этом мире и чтобы мы жили, видели и наследовали участие и благословение в двух днях Мессии и в грядущей вечной жизни». Строится предположение, что речь идёт о двух периодах Машиаха; т. е. что первый день — это то, что произошло в начале нашей эры, а второй — это ожидаемый иудеями и христианами приход Машиаха (для последних — второе пришествие).
Приводится ещё одна цитата из Сидура на Йом Кипур: «Мессия, оправдание наше, отвернулся от нас; мы глубоко потрясены, и мы не знаем, где искать того, кто искупит нас.» Я этой фразы нигде не слышал, хотя не думаю, что автор книги, неоднократно переиздававшейся в Израиле, мог это написать от себя. Надо найти этот Сидур и поискать.
Далее идёт разбор псалмов, в которых много пророчеств о Машиахе. Как я говорил, делаю только выборку из текста. Вот пс. 20 (у нас — 21), где комментаторы видят в царе обетованного Мессию. Ссылка на мидраши: «Кто же этот царь? Бог коронует царя не из плоти и крови, но Святой наш — да будет Он прославлен — отдаст Свою собственную корону Мессии-царю.»; «Бог не украсит земного царя Своим венцом; Святой наш — да будет Он прославлен — возложит Свой венец на голову Мессии-царя» (Мидраш Тхилиим, 21).
РаШИ ссылается на пс. 71 (72) в своём истолковании пророка Михи (Михея) 5:2, где говорится о Владыке Израиля, который родится в Вифлееме и которого «происхождение из начала, от дней вечных». Согласно РаШИ, он является Мессией, сыном Давидовым, как говорит псалом 117 (118), он есть «камень, который отвергли строители», и его происхождение от древних времён, ибо «ещё до того, как было солнце, имя его было Гиннон» (Мидраш Гедолот).
В мидраше Псикта Раббати Машиах назван Ефремом: «Наши рабби учили, что однажды, в месяце Нисане, патриархи придут к нему и скажут: "Ефрем, Машиах, оправдание наше. Хотя мы являемся твоими отцами, ты более велик, чем мы, ибо ты пострадал за грехи наших детей и прошёл через великие и трудные испытания... ты стал объектом поругания и насмешек среди народов ради Израиля, и ты побывал во тьме и глубинах... твоя кожа была ободрана, и твое тело иссохло, как дерево... и твои силы — как черепки. Ты перенёс все эти страдания из-за грехов наших детей». Как-то неожиданно для меня пошла тема страдающего слуги Господня. Перелистываю страницы: вот пророки малые, вот великий Йешайя. Выписываю для тебя совсем немного, выборочно; вообще признаться, я взял на себя труд не из лёгких: цитат из Библии и иудейских комментаторов сплошь и рядом, всё не перепишешь. Так вот, Йешайя: «Я предал хребет мой бьющим и ланиты мои поражающим; лица моего не закрывал от поруганий и оплевания» (50:4-7); «Как многие изумлялись, смотря на тебя, — сколько был обезображен более всех людей лик его и вид его — более всех сынов человеческих. Так многие народы приведёт он в изумление» (52:13-15).
Выписываю из Зхарьи (Захарии): «А на дом Давида и на жителей Иерусалима изолью дух благодати и умиления, и они воззрят на него, которого пронзили, и будут рыдать о нём, как рыдают об единородном сыне, и скорбеть, как скорбят о первенце» (12:10) — РаШИ, РаДаК и Ибн Езра говорят, что они относятся к Мессии. Талмуд согласен с такой интерпретацией.
Есть ещё одна молитва из Махзор Раббах; она несколько отличается от текста молитвы на Йом Кипур: «Мессия, оправдание наше, отвернулся от нас; мы потрясены и не можем найти никого, кто мог бы оправдать нас. Иго наших грехов и преступлений — наша тяжкая ноша; и он был изранен за наши преступления, он понёс на своих плечах наши беззакония; он есть прощение наших грехов. Его ранами мы исцелены. Время произвести новое, вечное творение. Послать его назад от кругов, возвратить его от Сеира, чтобы мы могли слышать его в Ливане, второй раз через Гиннон». В сноске автор книги даёт расшифровку всем этим таинственным понятиям, но я не могу тебе всё переписывать, — уж не взыщи. Автор сам признается, что слова загадочны и не всегда понятны; видимо, это каббалистика, и тебе непросто будет во всём этом разобраться.
На этом мне лучше закончить. До свидания. Привет от Натана.
PS Да, вот что: в одном из своих писем ты как-то мельком проговорил, что Иисус — не Бог. Мне ещё тогда запали эти слова, но я всё забывал тебя спросить: ты что это — серьёзно, или перо у тебя в руке не так повернулось? Ты хоть знаешь, что ты написал, и в доброй ли ты был памяти, как раньше писали в завещании? Меня и Натан спрашивает — ему твои письма тоже интересны — а я не знаю, как понять твои слова. Уж ты не откажи старику пояснить.
