Александр Булгаков●●Где Авель, брат твой?●Письма Третье - четвертое
| ← | Книга: Где Авель, брат твой? Характер материала: Эссе Булгаков, Александр |
→ |
| Дата создания: 2009. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений |
Третье
Здравствуйте, Рувим Иосифович.
Мне было весьма приятно получить от Вас письмо, первое письмо за время нашей дружбы, которая из той сферы, что даётся Свыше. Жаль только, не всё удержалось в памяти. Прошло много лет, и я всё более осознаю тот высокий уровень педагогики, который Вы нам являли всей своей сутью.
Спасибо за Ваше сочувствие по поводу моей утраты — гибели сына. Могу говорить здесь только о личном восприятии и ощущении, потому что боль воспринимается всегда по-особому. Я попробую написать об этом, но рука с трудом что-то воспроизводит, потому что снова всё проходит в сознании как-бы заново. Прошло уже достаточно времени, но я до сих пор не всё помню. Я напишу как есть, а Вы, мой мудрый друг, не взыщите, если что не складно.
Первое, что я мог сказать, это были слова Иова: «Бог дал, Бог и взял, — да будет имя Господне благословенно». Не фанатизм ли это? Просто во мне сказался опыт предыдущих лет, опыт доверительного отношения к Богу как к Отцу. Я шёл нелёгкой дорогой внутренних исканий, хотя мог бы взять всё в готовом виде, — я же из христианской семьи. Но вот и Вы подметили, что я давно уже придерживался независимости, — и в духовных поисках я ничего не принял на слепую веру. Но я был молод и не знал ещё, какая тяжёлая цена свободы самоопределения. Были затяжные депрессионные периоды, когда казалось, что смысла нет, и перед глазами — одна безысходность. И никому нельзя было сказать, потому что я тогда уже понимал, что никто до конца другую душу не поймёт. Но однажды, когда было какое-то время ощущения тупика, пришла неким наитием в общем-то немудрёная мысль: если Бог до этого дня столько с тобой возился, то уж верно не для того, чтобы махнуть на тебя рукой: бесполезное дело. Ведь, скорее всего, у Него хватит и сил, и терпения, чтобы начатую работу доделать до конца. И в душу вошла тёплая струя сыновнего доверия. Слепая покорность и доверие — понятия разные. На непонимании этого в сознании людей неверующих было много спекуляций. Я это пишу потому, чтобы и Вы правильно поняли, почему я повторил слова Иова. Вспомнил сейчас, не знаю почему, как Вы дали мне, старшекласснику, рассказ Солженицына «Один день Ивана Денисовича», где на слова Алёшки-баптиста: «Хлеб наш насущный дай нам на каждый день» его солагерник ехидно хмыкнул: «Пайку, значит?» Для одного — «хлеб насущный», а для другого — «пайка». Так что одно и то же понятие люди толкуют по-своему: одним — восточная покорность, другим — доверие.
Вы не подозреваете, как уместно вспомнили об «Акедат Ицхак», которое трактуют по-разному. Ортодоксальные евреи усматривают здесь готовность вашего праотца Авраама пойти до конца в послушании Богу — принести в жертву своего сына. Либеральные же евреи рассуждают иначе: не мог Бог, призвавший их праотца из языческой среды, где нормой было человеческое жертвоприношение, — не мог Он в самом деле желать этой жертвы от Авраама. Ведь речь идёт о библейском Боге, который неоднократно говорил через пророков, что Ему отвратительны подобные жертвы, они — мерзость для Него. К этому и сводится смысл древнего сказания о связывании Ицхака на жертвеннике: Бог не хочет, чтобы проливалась человеческая кровь. Ицхак, как известно, остался жив. Может, истина, как это и положено, находится посередине, и если соединить мнения обеих сторон, то и получается разумный вывод, лишённый каких-либо крайностей.
Я же хочу сказать, что отдал моего сына Господу без возврата — в отличие от Авраама. Как Вам объяснить моё отношение к безвозвратной потере? Видите ли, не только у меня бывает такая горькая утрата, погибают дети и у других. Но можно до конца своих дней терзаться вопросами «За что? Почему?» и жить оставшуюся жизнь в раздрае с собой и Богом. Иов, как известно, даже вызвал Его на суд. Я этих вопросов ни разу Ему не задавал; не внушая себе ничего, я жил доверием к Нему: Он сделал что-то непонятное для меня сегодня, но будет понятно завтра. А пока нужно уметь ждать.
Мне нехорошо от того, что я много пишу об этом, и получается даже как-то умно, — а случай не тот, чтобы умничать. Просто мы были всегда с Вами в доверительных отношениях друг к другу, поэтому я и попробовал объяснить трудно объяснимое, хотя все слова здесь какие-то не те, а других искать — это умничать. Но уж совсем не найду слов, чтобы сказать, как мне не хватает моего сына. У него была тонкая натура, он умел видеть красоту этого мира, Богом созданного, и не стеснялся своих чувств. «Папа, посмотри — какие красивые закатные облака!» Через несколько месяцев ему было бы тридцать.
Однажды видел я сон (под утро бывают такие сны — значимые и очень короткие). Будто бы озаряет меня какой-то неземной свет, и моему сознанию внушается мысль, что Гриша воскрес. Я плачу от радости, но сон быстро прервался.
Рувим Иосифович, Вы спросили меня о моей маме. Знаете, я написал о ней достаточно обширный материал с надеждой, что его напечатают в местной газете. Зачем? Думалось, что горожанам будет полезно узнать ещё об одной судьбе их соотечественницы. Не думаю, что это выглядело нескромно; если печатают всякую чушь вроде гороскопов да анекдотов, то почему бы не поместить добрый материал? Иногда, в нескольких номерах подряд, публиковались биографии неизвестных людей. Но с биографией мамы не получилось: редактор счёл неправдоподобным, что в жизни обычного человека может проявляться Высший Промысел. Я же написал, как было. Так что в ближайшее время пошлю Вам копию этого материала бандеролью.
Вы были знакомы с папой и, возможно, почувствовали некий пиетет к судьбам еврейского народа, хотя тут никакой слащавости не было. Просто в семье родителей было вполне здоровое отношение к Библии, без буквоедства. А там, как известно, высказано много уверенности о добром будущем Израиля. Родители, хотя они глубоко не копали, всё же умели отличать божий дар от яичницы и понимали, что национализм и предназначение Свыше — не одно и то же. Тема эта сложная, и даже в Ваших словах это чувствуется. Столько течений в иудаизме, и каждое имеет право на своё мнение. Ну, а уж чего только ни натворили от лица Церкви, — тут ни один трибунал не разберётся.
Даже если говорить не о крови, то на бытовом уровне всяких гадостей хватало всегда. И мой интерес, пожалуй, можно свести к простому: лучше понимать друг друга, чтобы было как можно меньше негатива. Я хочу, чтобы «список Шиндлера» продолжался. Не знаю, наивно ли это, но мне кажется, что если мой посильный вклад в этом вопросе сделает доброе дело, то этим самым продолжится «список». Даже если и не будет каких-то заметных свершений в этой области человеческих взаимоотношений, но если удастся спокойным тоном нейтрализовать яд юдофобии, то для меня и это уже хорошо.
В этой связи я мысленно провожу параллель из жизни своего прошлого. В советское время каждый год по весне в нашу церковь наведывались студенты из университета. На кафедре по «научному атеизму» для них это было практическими занятиями. Естественно, поначалу студенты были заряжены предвзято: тут и заведомо отрицательное отношение, и снисходительные улыбки («что спрашивать с этих верующих, людей недалёкого ума?»). Но вот встреча вторая, третья, и оказывается, что в ответах верующих не всё так примитивно: что-то оказывается интересным, а что-то — просто открытием. Одно дело — атеистическая литература, другое — живое общение с людьми, с их судьбами. И на глазах происходила нейтрализация того яда противопоставления и враждебного отношения. Я не говорю, что те студенты стали верующими, но менялись отношения, взгляды становились добрыми. Из всех запомнился почему-то Володя Советов; у него было удивительно русское лицо, открытый, улыбчивый взгляд, русые волосы. Он потом директорствовал в какой-то школе Владимирской области. Жаль, что потеряны связи.
Утомил, верно, своими писаниями.
Ваш Алексей.
Четвертое
Шалом, Алёша.
Если бы я не знал тебя столько лет, то отнёсся бы к твоим словам с недоверием. Я снова вспомнил твоего отца; я и тогда точно не знал, в каком сане священнослужителя он был, — он называл мне целый перечень областей, в которых он был епископом что ли, — прости, мне тогда не это было интересно. А вот что чётко запомнилось, так это удивительное для меня серьёзное отношение к еврейскому народу. «Серьёзное» — пожалуй, не то слово; и юдофобы тоже серьезно делают своё дело. Ведь вот поди ж ты, не сразу и найду нужное слово. В общем, он буквально понимал Библию и с убеждённостью говорил, что у Израиля библейское будущее. Ведь это было в середине 60-х, советская политика поддерживала арабский мир, а он мне такое говорил. Я уже тогда стал смотреть на положение вещей иначе: значит, христианский мир не однороден. А когда он мне привёл фразу из вашего Нового Завета, — я её хорошо запомнил, — это стало зарубкой в душе: «Не отверг Бог народа Израиля».
А теперь вот ты ещё со своим «списком Шиндлера». Своеобразная мысль. Ну, тогда и я поделюсь некоторыми сентенциями. Еврейская литература очень разнохарактерная (имею в виду религиозную): от молитвенников просто — до поучительных книг, и редко какой еврей имеет об этом полное представление. Там есть очень нелицеприятные высказывания вроде: «Лучше быть праведным неевреем, чем неправедным евреем». Это стоит высокой оценки. Ведь критическое отношение к себе — всегда признак здравого понимания. В «Книге нашего наследия» читаю: «Человек должен просить о милосердии для себя как части этого мира с тем, чтобы весь мир был записан в Книгу жизни». Я уже писал тебе, что не нужно идеализировать: не все евреи — верующие, и, уж конечно, не все верующие евреи мыслят в таком духе. Пусть так, но важно, что всё-таки явлена широта духа. Ведь это не пропагандистские книги, где выпячивалось бы то, чего в природе не существует; это не показуха хотя бы уж потому, что книги эти вряд ли кто из неевреев читает. Да они и адресованы-то сугубо для евреев.
Но продолжаю свою мысль. Израиль в течение семи дней праздника Суккот просит о милости для семидесяти народов мира (т. е. для всех), а не для себя только. Наш мудрец РаМБаМ говорил: «Язычник, соблюдающий семь Ноевых заповедей, причастен к жизни грядущей», — сказать по вашему, Царства Небесного. Вообще в древности считалось: если какой-то язычник будет соблюдать семь заповедей Ноя, то его можно считать иудеем. Ты не насторожился: что это за Ноевы заповеди? Не бойся; они вполне внятны, и ничего заумного в них нет.
Не отвергай Бога.
Не богохульствуй.
Не убивай.
Не вступай в половые связи с кровными родственниками, животными, лицами своего пола и не прелюбодействуй. Не укради.
Не ешь мяса, отрезанного от живого животного.
Создай суд для обеспечения выполнения шести предыдущих правил.
Так что, видишь, ничего страшного нет. Еврейская мысль давно уже шла на сближение, и кто из христиан скажет, что эти правила плохи? Но это, к сожалению, наше с тобой прекраснодушие. Слово это любил повторять Томас Манн в романе «Иосиф и его братья». Прекраснодушие — и более ничего. А в действительности иудейский и христианский миры живут в разных измерениях, и если они где-то пересекаются, то только для того, чтобы снова разойтись, не узнав друг друга. Ты ведь радеешь прежде всего о религиозном аспекте, — вот я прежде всего о нём и говорю. А вне этого контекста, что же, — бывают и браки смешанные, и политики порой как будто бы сближаются.
Твои устремления я принимаю и понимаю чисто по-человечески: жить бы да жить всем в мире и согласии. И порою кажется, что всё хорошо; но какая-то злая воля вдруг снова разводит в разные стороны, — я стар, повидал всякое. Кто поймёт нас, евреев, когда мы сами-то неедины в понимании себя, своей истории, своих духовных корней? В России были такие светлые головы вроде Н. Бердяева, С. Булгакова, Вл. Соловьёва, которые искренно и честно хотели вникнуть в так называемый «еврейский вопрос». Наверное, они были не совсем от мира христианского, хотя были христианами, — уж очень тих был голос их совести, не услышал их российский православный люд. А теперь стало ли лучше?
Не ты ли написал мне, что уже в т. н. демократические годы ты участвовал в судебных процессах с антисемитами и нацистами? Пусть открытого огня пока нет, но мы-то хорошо чувствуем, что это просто пригашено. Помнишь, в 72-м году даже до Горького доходил дым от пожаров во владимирских лесах? Там горели торфяники, и их тушили армейские подразделения. Так вот, вроде бы и залили водой, и огня нет, а торф под землёй продолжал тлеть, и выгорал незаметно для глаза. Проваливались танки, гибли солдаты, потому что огонь был скрытый, а снаружи вроде бы и нормально. Так и в нашем злополучном вопросе. Ты думаешь, легко было нашим уезжать сюда, а ведь многие из нас люди пожилого возраста? Иной климат, иной язык (кто из нас знал иврит?), иное мироощущение. Одна отрада: здесь тебя не обольют антисемитскими помоями. Ну и конечно — социальные гарантии. Так что, возвращаясь к российской действительности, невидимый огонёк исподволь тлеет. Тлеет да тлеет себе — до поры до времени, а потом скажется многими бедами.
Всё это на уровне иррациональном; ни мне, ни тебе до конца этого не понять. Да и как поймёшь миллионы растерзанных тел и душ, принесённых в жертву «христианских» понятий? И у меня ведь нет какой-то злопамятности — просто это так долго отравляло жизнь евреев, что у нас это, наверное, уже отложено в генах, даже помимо нашего желания. Я не хочу разводить эту тему, больную и необъятную. Непонятно, как могло религиозное движение, провозгласившее «Бог есть любовь (я правильно воспроизвёл слова вашего апостола?), причинить столько горя тому народу, из которого и вышел сам основатель этого движения? Ведь две тысячи лет, с малыми перерывами, история нашего народа проходит под сумрачной тенью христианского усердия, — как сказал бы Иван Карамазов — «к вящей славе Господней».
Прости, иногда бывают моменты, когда досадное чувство трудно удерживать. Хорошо, что нас-то жизнь проверила, и наши взаимоотношения искренни и доверительны.
Твой Рувим Иосифович.
