Борис Беленький●●«Враг народа». Мои воспоминания●Глава 14. Год в Новосибирске
← | Книга: «Враг народа». Мои воспоминания Характер материала: Мемуары Беленький, Борис |
→ |
Дата создания: Могилев, 1967 г., опубл.: 2013 г.. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений |
Итак, 35 лет отроду я стал политически неблагонадёжным. С 1935 года, как невольник и неблагонадёжный, я стал бродягой по стране.
Прибыв в Новосибирск, я был обкомом партии направлен в Управление Томской ж.д., которое находилось здесь же. Подобных мне в Новосибирске было много. Все они осаждали Обком и другие партийные органы, а те не знали, что делать с таким наплывом людей из Москвы, Ленинграда, Киева, Харькова и др. места. В большинстве это были партийные работники, и не рядовые, а ответственные. Были и хозяйственные работники, но и те были «тузы». Среди всей этой массы высланных я был белой вороной.: инженер и притом рядовой-труженик проектант. И Обком без раздумывания решил сразу мою судьбу, направив на жел. дорогу по специальности. В Новосибирске я узнал, что высланных направляли в города и селения по всей Сибири, начиная от Свердловска до Хабаровска на Дальнем Востоке. Видимо, народа набралось немало. Какой принцип был принят при назначении города, не знаю. Думаю, никакого принципа не было. Цесарский, у которого я был в Смольном, являлся уполномоченным ЦК и единолично решал дела по своему усмотрению.
По дороге в Новосибирск в вагоне оказалось две ленинградские семьи, также высланные. Они следовали в Колпашево (на севере Оби). Оказалось, мужья обеих женщин — рабочие бывшего Путиловского завода, уже давно в Колпашеве, и теперь они с детьми и двумя старушками следуют туда к мужьям. Причина высылки всё та же: принадлежность ранее к оппозиции. Что будут делать заводские рабочие в таёжном Колпашеве? Разве только неумелыми руками будут валить лес…
Начальник службы пути Томской ж.д. (Андреев), человек на этом месте недавний, встретил меня приветливо и сразу же определил на должность главного инженера Мочищенского камнедробильного завода (это км 6-8 км от Новосибирска). Видимо, это было у него больное место: нужен был щебень, надо было усиливать верхнее строение пути, а на Мочищенский завод люди не шли. А тут подвернулся «штрафованный», так меня сразу назвали на заводе. Я не стал перечить (да в моем положении и нельзя было перечить) и в тот же день прибыл к месту работы.
Камнедробильный завод с большой натяжкой мог быть назван заводом. Богатый камнем карьер разрабатывался после взрывов вручную, кирпичами и ломами. Узкоколейными вагонетками с мотовозной тягой камень подавался к двум камнедробилкам, откуда щебень автомашинами вывозился потребителям. В километре от карьера находился небольшой посёлок. Ни школы, ни магазина, ни медпункта, ни даже бани в посёлке не было. Все жили городом, куда народ почти каждодневно ездил по своим делам. На заводе была столярная и небольшая слесарная мастерская. В целом, завод представлял собой нужное, но заброшенное производство. Министерством путей сообщения был составлен проект расширения карьера, прокладки к нему ширококолейной ветки от ст. Ельцовка, механизации работ, подводки силовой электросети и жилищного строительства. Я ознакомился с проектом и узнал, что строительство не ведётся исключительно, по вине Управления Томской ж.д. Москва готова отпустить деньги, только стройте. Управление дороги передало всё службе пути, а та пока ничего не сделала. Специальное ж.д. строительное Управление (было такое) занято было постройкой ж.д. линии Эйхе-Сокур, и обратить её на работы по расширению и реконструкции камнедробильного завода было невозможно. По мысли начальника Службы пути назначением меня Главным инженером завода он несколько разрешал проблему строительства нового завода, то есть он считал, что я буду руководить эксплуатацией карьера и одновременно вести строительство. Я не возражал. Конечно, мне было интересней претворять в дело новый проект, чем заниматься примитивной добычей камня и дроблением его. Но это была и его ошибка, и моя. Для строительства нужна была сильная строительная организация с рабочей силой, техникой, оборудованием и т. д.
Я полагал, что рабочая сила и техника мне будут приданы, но ничего этого не было, и потому из этого ничего не вышло. Единственно, что мне удалось, это перевести разработку камня на вершину сопки, вместо ямы у подножья её, откуда доставка к дробилкам была затруднена. Затем были проложены два новых узкоколейных пути и установлены ещё две камнедробилки. Эти мероприятия увеличили выпуск щебня вдвое. Несколько слов о людях завода. Директором завода был человек, весьма далёкий от техники. Он считал свою роль как руководителя в том, чтобы произносить выдержанные в партийном духе, призывающие и убеждающие речи. Говорил он всегда очень долго и доподлинно мог «заговорить». Народ его хорошо изучил и на собрания приходил либо с газетами, журналами, либо устраивались поудобней спать.
Партячейка была слабая и малочисленная, человек 7-8. Секретарь ячейки (Панов), молодой парень, занимался, главным образом, сбором членских взносов. А между тем работы ему было немало. Основная масса рабочих завода состояла из раскулаченных, бежавших из деревни от коллективизации, и даже из уголовных элементов. Даже в аппарате завода были люди, отбывавшие тюремное заключение по политическим статьям. Ничего не делалось, чтобы приобщить их к советскому обществу. В деревнях вокруг Новосибирска было много политических ссыльных. Я интересовался, «кто за что сюда попал» и установил, что в судьбах всех рука Сталина. Это результат его теории, что с укреплением социалистического строя, классовая борьба ожесточается. И потому людей беззаконно сажали и ссылали.
Летом 1935 года я был срочно командирован Службой пути в Москву в Министерство Путей Сообщения по вопросам строительства нового камнедробительного завода. Летел я самолётом и был рад новыми ощущениями. Ближайшим моим попутчиком по самолёту АНТ-9 оказался 2-ой секретарь Новосибирского обкома партии (Сергеев). Мы с ним близко сошлись, обедали и выпивали вместе по дороге, а в Свердловске ходили смотреть дом, в подвале которого была расстреляна в 1918 году царская семья. Такому сближению моему с Сергеевым способствовало то обстоятельство, что единственными из 9 пассажиров, которых в полете не рвало, были мы с ним. Я привожу эти подробности не случайно. В беседе Сергеев много рассказывал мне о партийной работе, в частности, о 1-ом секретаре Новосибирского обкома партии тов. Эйхе. Раньше я этого имени не знал. В Новосибирске услышал это имя, которым названа станция на новостроившейся жел. дороге Эйхе — Сокур (как сейчас называется станция, не знаю). В годы уничтожения Сталиным старых партийных кадров Эйхе был убит. Вероятно, это было в 1937 году. Какой предлог был избран для этого убийства, не знаю. Со слов людей слышал, что он был обвинён в том, «что он не Эйхе». Якобы, Эйхе на фронте был убит, а его документы присвоены другим лицом, выдающим себя за Эйхе. Сколько это верно, не берусь судить, но зная много подобных измышлений в годы сталинского произвола (например, о Касиоре, Постышеве, Чубаре и др.), я склонен думать, что это тоже измышление. Замечу, что, по словам Хрущёва, Эйхе умер с именем Сталина на устах, которому он безгранично верил.
Я отклонился. Прибыв в Москву, оказалось, что в НКПС мне не попасть. Сталинский приспешник Каганович после убийства Кирова издал приказ, что приезд в Москву в НКПС требует предварительное согласование. Мне это вообще не было известно. Я оказался в тупике, не уезжать же обратно с пустыми руками. Я вызвал в вестибюль инженера, проектировавшего новый камнедробильный завод, и он доложил Начальнику Службы пути. Меня к нему пропустили. В ту пору начальником Службы пути был Карпенко, бывший Начальник Курской ж.д. Он выслушал меня, по вопросам приведшим меня в Москву, записал всё и обещал завтра всё разрешить. Затем, после официального разговора, он перешёл на разговор приватный, не официальный. Он расспрашивал о работе Томской ж.д., видя мою малую осведомлённость спросил, давно ли я работаю на Томской ж.д. Я рассказал ему, как я был выслан из Ленинграда после убийства Кирова, за что и как я оказался на железной дороге. Карпенко резко изменился, куда-то сразу позвонил по телефону и попросил меня пройти к начальнику отдела кадров Кишкину.
Не понимая в чём дело, я нашёл кабинет Кишкина. Это был большой мужчина, одноглазый, с чёрной накладкой на одном глазу. Что-то хищное было в его взгляде, словно он говорил: «Ага, попался, голубчик». Впоследствии я узнал, что он, действительно, жестокий звероподобный человек. В годы Гражданской войны или после неё, при восстановлении в стране жел. дорог, этот Кишкин был уполномоченным по Транссибирской магистрали, и мне рассказывали, что немало безвинных людей он тогда загубил. И вот я стою перед ним. Он расспросил меня о цели приезда, осведомился о моей биографии в последний год и хищно, одним глазом смотрел на меня. Я чувствовал, что разговор принимает характер допроса, но сделать ничего не мог, пожалуй, будет хуже, если я взбунтуюсь. Оставив меня в кабинете, Кишкин удалился. Я сидел и думал. Вот оно! Даже сюда проник этот НКВДистский дух. Ведь этот Кишкин настоящий держиморда, не лучше жандарма царской охранки (через много лет я узнал, что Кишкин в годы сталинизма был всё же «разделан»). Сидеть пришлось долго. Кишкин вернулся и предложил мне чай с бутербродами, которые были здесь же, не ясно давая этим понять, что выход мой отсюда невозможен. Прошёл ещё час. Кишкин сообщил мне, что только что он говорил с Новосибирском, мои слова о цели командировки подтверждаются и…, что мне надо немедленно покинуть Москву. Вызвав какого-то сотрудника. Он приказал выписать на моё имя «разовый ж.д. билет без предъявления удостоверения личности»; сразу же на сегодня закомпостировать и на машине доставить меня на вокзал. Почти как заключённого, не правда ли? А ведь я был тогда ещё членом партии, и рука НКВД ещё не коснулась, по крайней мере, явно, открыто.
Через некоторое время в Новосибирске я читал приказ Министерства Путей Сообщения: «Начальнику Службы Пути Томской ж.д. Андрееву. За самовольную командировку без предварительного согласования инженера в Министерство объявить выговор и взыскать с него расходы по командировке». Думаю, что это осталось только приказом, что стоимость билета на самолет 372 руб. 50 коп. Андреев не возместил (вообще Андреев под каким-то благовидным предлогом с Томской ж.д. вскоре уволился и уехал в Ленинград). Вот такие бывают командировки.
Осенью 1935 г. я был переведён из камнедробительного завода в Техотдел Управления жел. дороги. Видимо, не было в Управлении инженеров. По крайней мере, с моей стороны не было предпринято в этом направлении ничего, хотя с новым директором завода не ладил. Старый директор — говорун был снят с работы. Вместо него был назначен некий Шутов, проворовавшийся в кооперации. Это был пьяница, любивший игру в карты и мало занимавшийся делами завода. (Удивительно! на моем пути все отрицательные типы, хотя и коммунисты). В отношении меня, видимо, он был науськан, и, по существу, я понял, что это был бесплатный (а может быть и платный) филёр НКВД, Во всём он стремился меня подсидеть, подкузьмить, но это ему редко удавалось. Народ успел его по достоинству оценить.
Перед годовщиной Октября, 1935 года 6 инженеров из Управления дороги с особыми большими были командированы на разные участки дороги для подготовки её к зимней борьбе со снегозаносами. В числе этих шести был и я. Мне досталась одна из самых заносимых линий — Алтайская. Я эту линию уже успел узнать раньше и побывать на ней с другими поручениями. Незадолго до этого Зам. Начальника Службы Пути дороги (Мариенгофом) я был командирован в Барнаул на мост через р. Обь, который внушал некоторые опасения. По словам Начальника Службы Пути, весной 1935 г. во время высоких вод для укрепления моста вокруг береговой опоры с Барноульской стороны было сброшено до 1000 кубометров камня. А вообще правобережная опора имеет небольшое отклонение от вертикали.
Это было интересное техническое поручение, и я на месте несколько дней изучал мост. В результате по моему заключению я изложил дело так: жел. дор. линия после пересечения р. Обь на правом берегу ее подходит к ст. Барнаул глубокой выемкой, более 12 м. При постройке дороги в целях экономии изыскатели или строители использовали под выемку естественную складку рельефа (овраг), спускающуюся к реке.
Это решение едва ли можно назвать правильным. Оно требовало сложного устройства водоотвода, которое было выполнено недостаточно и технически невыдержанно. Это решение вместе с тем определило расположение ст. Барнаул на крутой кривой. Помимо неудобств в эксплуатации, ст. Барнаул сильно заносило снегом и ее зимой ограждают сплошным высоким забором. Стрежень р. Обь жмется к правому берегу и по существу в межень работают один-два пролета, а левобережные пролеты работают то не полностью разве только в половодье.
Изучив всю обстановку, я определил, что надо стремиться сколь можно исправить дело струенаправлением (перестраивать мост или строить новый мост ведь не будешь). Дамбы, построенные при возведении моста, давно потеряли свою форму и роль свою не выполняют. Надо заново построить дамбы и насколько удастся отжать воду от правого берега. Водоворот в глубокой выемке решить заново.
В таком, примерно, духе, но, конечно, значительно подробней, была составлена мною записка с рекомендациями. Начальник Службы Пути ознакомился с ней и заявил мне то, что до этого от меня скрывали.
Оказывается, что в прошлом году освидетельствование моста было проведено профессором Косорезом из Саратова и его заключение, примерно такое же, как у меня. Понятно, я был польщён.
Однако, настоять на осуществлении своего заключения мне не пришлось. События сложились иначе. Очень скоро после освидетельствования моста я снова в Барнауле для подготовки линии к борьбе с заносами. Работа по исследованию моста не прошла для меня даром: находясь на воде, плавая на лодке вокруг опор моста в сравнительно теплые дни, я, не остерегаясь, пил воду из реки. По возвращении в Управление (уже после второй командировки, то есть после решения всех вопросов о снегоборьбе) я вскоре почувствовал себя не в форме. Я отощал и стал ходить к врачам. Никакого диагноза и никакого облегчения.
В поликлинике малограмотная девушка, которая и рецепт-то списывает с другого латинского текста, подозревает меня в симуляции. А я серьезно болен. На работу хоть хожу, но работать не могу. Кончилось тем, что я слег и карета скорой помощи отвезла меня в узловую жел. дор. больницу. Врач сразу определил у меня брюшной тиф (это второй раз у меня). 26 суток я выносил его на ногах и около десятка врачей, к которым я обращался, не могли установить болезнь. Вот и верь после этого медицине. Вышел я из больницы после 37 дневного в ней пребывания весьма слабым и тощим. Больница выдала мне бюллетень на 2 месяца. Надо восстанавливать здоровье, но где? В Новосибирске я одинок, семья в Ленинграде. И я решил поехать к ней.
Хорошо помню возню и процедуру по поводу моего отъезда, ведь я «штрафованный» или яснее, высланный в Новосибирск.
Еле передвигающийся я оформляю свой отпуск. Получено соглашение Начальника Службы Пути на полное мое увольнение. Приказ уже у меня в кармане. Остается у секретаря (старуха Новосильцева) получить жел. дор. разовый билет и… тут застопорило. Секретарша бегает куда-то, молчаливо от меня отворачивается, возвращается и снова уходит. Я догадываюсь, что дожидается она санкции НКВД на мой отпуск. Господи! Думаю я, даже в могилу потребуется разрешение НКВД. Часа 3 идёт мышиная возня и, наконец, она вручает мне билет. Я еду в Ленинград, чтобы больше в Новосибирск не возвращаться. За 3 дня, которые я провёл в Управлении после выхода из больницы, я успел узнать последние сногсшибающие новости. Начальник дороги Миронов и его заместитель Зуев арестованы и, как велось в те годы, разделаны по-сталински. Миронова вызвали в Москву, и он поехал в своём вагоне. Не доезжая до Москвы, к нему в вагон зашли молодчики из НКВД, и дальше никто не знает, что с ним было сотворено.
Миронов в ж.-д. мире был тогда большим именем. В мои студенческие годы он был членом коллегии НКПС. Это было ещё тогда, когда, как говорили в Москве, всех янов и полуянов не арестовывали (Яна Рудзутака и члена коллегии НКПС Полуяна). Вслед за Мироновым были убраны его заместитель Зуев и начальник политотдела дороги (какая-то армянская фамилия, не помню ее). На дороге террор. Начальник Службы пути Андреев сумел с дороги уволиться, и вместо него блаженствует временно Никитин П. И. Это был ничего не соображающий человек, к 40 годам окончивший Новосибирский институт ж.-д. транспорта. Но это длилось недолго. Новым начальником Службы пути был назначен какой-то бывший дорожный мастер (Рыжий, как его звали). Насмарку пошел приказ, Кагановича о том, что Начальником участка пути может быть только инженер-путеец. Даже Начальник Службы Пути дороги назначен не инженер, а дорожный мастер. Словно в военное время всё пошло насмарку, и восторжествовал лозунг: «Нам нужны коммунисты, а не специалисты».
Видимо, этим годам относится и «разделка» всех, прибывших из Китая. Всех подробностей этих людей не знаю. Известно лишь, что по предложению советских представителей в Китае русские люди, работавшие на Китайско-Восточной ж.-д. и другие проживавшие в Китае, приехали в СССР. Им была гарантирована неприкосновенность. Они были расселены по разным городам Сибири, в том числе, и в Новосибирске были некоторые инженеры в Службе тяги и в депо. Все они были затем арестованы, и некоторых я встречал после в местах заключения. Обвинение против всех одно и то же — подозрение в шпионаже. И хотя это обвинение было ни на чём не основанное, всех ждала одна участь — заключение и лагерь.
Перед моим отъездом из Новосибирска меня посетил сослуживец по камнедробильному заводу некий Сакен И. Н. Он был выслан из подмосковного Скопина. Жил он в ссылке на камнедробильном заводе с женой и двумя мальчиками-школьниками. До ссылки он отбыл заключение. На заводе работал геодезистом и техником и был весьма полезным работником. Видимо, его беспрерывно тяготило его правовое положение. Паспорта он не имел, да и жизнь на заводе была тяжёлая. Он спросил меня, как понимать в последнее время статьи в газетах «о создании в СССР бесклассового общества». Газета писала, что мы стоим на пороге этого. Своим вопросом он вызвал у меня улыбку. Я помнил тезис 17-ой партконференции: «Ликвидировать остатки капитализма в экономике и сознании людей». Но не сталинскими же методами — дубиной и тюрьмой, можно изменить сознание людей. Так и статьи газеты, это только афиширование. В стране ещё есть классовое расслоение, и если Сталин полагает, что уничтожением кулачества он достиг бесклассового общества, то это просто политическое недомыслие.
И, действительно, возвестив о создании бесклассового общества в СССР, он на основании своей теории об ожесточении «классовой борьбы», продолжал жестоко, с недопустимым произволом уничтожать людей не только из ранее привилегированных классов, но и сугубо советских, творивших Советскую власть. Никакая теория с этим не вяжется. Сакену я ответил, что трудно сейчас представить, как произойдёт возвещаемое становление бесклассового общества. Я могу только предположить, что будет издано какое-то постановление, что отныне нет классов в СССР, общество у нас уже бесклассовое. И так ли оно в действительности или нет, издающему постановление не важно. Важна ему форма, а не сущность, он заведомо знает, свой обман. Я тогда не мог догадаться, что под широком возвещением наступления бесклассового общества скрывалось обнародование летом 1936 г. «проекта, так называемой Сталинской конституции».
В Ленинград я прибыл в начале 1936 г., тогда я уже не был членом партии. В конце 1935 г. в Управлении Томской ж-д. происходила проверка партийных документов. Чистки партии были уже отменены (почему?), и периодически и втихомолку, под видом проверки документов или замены партбилетов на новые, удалялись из партии так или иначе принадлежавшие к оппозиции и не кричавшие по всякому поводу «Ура!».
Я был вызван в Комиссию по проверке партдокументов. У них обо мне лежала какая-то бумага и, недолго разговаривая, мой билет был комиссией задержан (№ 151478). Вскоре, как я уже изложил, я заболел брюшным тифом и оказался в больнице. По выходе из больницы я узнал, что исключён из партии. Я насколько этому не удивился. Я понял, что это всё делается по директивам Сталина. Такая же участь постигла всех мне подобных, то есть высланных в Новосибирск и другие места Сибири. Все были исключены из партии. Надо полагать, что была секретная директива из ЦК «со всеми разделаться». На местах Комиссии по проверке были беспрекословными и слепыми указаний сверху. Они даже не входили в выяснение лица проверяемого.
Хочу привести пару слов, характеризующих лицо партийного коллектива Управления дороги. В конце 1935 г. состоялась отмена карточной системы. В Управлении дороги состоялось расширенное собрание с проработкой этого решения. Собрание проводил секретарь парторганизации. Он ставил вопрос: «Когда и при каких условиях возможен у нас возврат к карточной системе?». Присутствующие высказывали различные мнения. Многие считают, что в случае войны возможно введение карточной системы. Я также (тогда ещё член партии) излагаю своё мнение и привожу известные мне цифры о неизбежности рационирования в случае войны. Секретарь коллектива не удовлетворён. Ничьи высказывания не находит правильными. Длилось это час с лишним. Всех уже занимал вопрос: «Когда же в самом деле возможно возвратиться к карточной системе?». Секретарь достаёт газету «Правда» и читает передовицу: «Никогда больше у нас не будет карточный системы». «Это и есть ответ на вопрос — никогда». Какое-то недоумение в глазах у всех. Сейчас, спустя 30 с лишним лет, могу лишь сказать, что и «Правда», и секретарь — пропагандист решения занимались бахвальством. Правы были люди, почти все утверждавшие, что война вынудит ввести карточную систему, и война с фашистской Германией 1941—1945 гг. это подтвердила. Я склонен думать, что это понимали и писавшие передовицу, но уж таковы тогда были нравы — во всём обманывать. А партия была хорошо вышколена и пропагандировала всё, что прикажут.
<math>***</math>
С пребыванием в Новосибирске у меня связано ещё одно воспоминание. Ещё до отъезда из Ленинграда я слышал от многих людей, что недавно вышедшая книга Шолохова «Тихий Дон» не принадлежит его перу, что он присвоил чужой труд. Рассказывали, что 1-я часть романа написана погибшим казачьим офицером, жена которого продала или передала рукопись Шолохову. А он уж дописал остальное.
Я не литературовед, и судить мне об этом трудно. Я обыкновенный читатель, следивший, правда, за новой художественной литературой. Но вот, оказавшись в Новосибирске, из совершенно других источников я вновь услышал эту версию. Люди при этом обращали моё внимание на различие стиля и содержания 1-й части романа и последующих глав. Я снова взял книгу, действительно, есть различие. Лет через 7 мне довелось быть в лагере заключённых с одним старым человеком, жителем станицы Вешенской, откуда родом Шолохов (фамилия его Шишкарёв). Мне было интересно узнать о Шолохове. И его слова, пожалуй, подтверждают людскую молву, что Шолохов не мог быть автором начала книги. «Шолохов, — говорил он, — был непутёвым парнем, драчливым и пьянствующим. Я помню его ещё подростком в компании таких же ухарей. Когда установилась на Дону Советская власть, он одно время работал писарем в станичном совете. Ни в какой мере не допускаю, что он мог написать такую книгу».
Я обратился к цифрам. Роман «Тихий Дон» начал печататься в журнале в 1928 г. Шолохов 1905 г рождения. Следовательно, если допустить, что это он писал, то тогда ему было максимум 21-22 года. Сопоставляя это с характеристикой Шолохова, данной ему одностаничником Шишкарёвым, получается, что едва ли это могло быть творением его рук. Далее рассказывали, что этот слух был предметом разбирательства в Правлении Союза писателей, и Шолохову было предложено себя реабилитировать. Ответом на это явилась новая книга Шолохова «Поднятая целина», и на этом разговоры стихли. Откровенно говоря, меня эта реабилитация не удовлетворила: «Поднятая целина» значительно слабее «Тихого Дона», в особенности, его первой части. Шолохов мог «Поднятую целину» написать, как очевидец событий коллективизации на Дону, а может быть, и как участник её.
Теперь по прошествии многих лет кажется странным его молчание в литературе. Ведь ничего он больше не написал! А много раз рекламировалось его ожидаемое «Они сражались за Родину». Кроме названия, ничего ведь нет. Всё это заставляет думать, что в версии о «Тихом Доне» таится и доля истины. Об этом я думал в Новосибирске, услышав от людей упорные доказательства, и потому здесь привожу.