Борис Беленький●●«Враг народа». Мои воспоминания●Глава 16. Мой первый арест

Материал из ЕЖЕВИКА-Публикаций - pubs.EJWiki.org - Вики-системы компетентных публикаций по еврейским и израильским темам
Перейти к: навигация, поиск

Книга: «Враг народа». Мои воспоминания
Характер материала: Мемуары
Автор: Беленький, Борис
Дата создания: Могилев, 1967 г., опубл.: 2013 г.. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений
Глава 16. Мой первый арест

Тюрьма «Кресты» со стороны Симбирской улицы ограждена высокой каменной стеной, и прохожему трудно предположить, что за этой стеной томятся люди, да притом безвинные. С другой стороны тюрьма массивными глухими воротами выходит на Неву. Своё название «Кресты» тюрьма получила потому, что в плане основное здание имеет вид креста. Сколько камер в тюрьме не знаю, говорят, без единицы тысяча.

Много я читал о тюрьмах-застенках за границей, о каторжных тюрьмах в царской России и должен сказать, что «Кресты» тоже добрый застенок, не уступающий худшей из тюрем. Давно исчезло понятие «исправдом» времён Ленина, а заменило его тяжёлое, мрачное слово тюрьма времён Сталина со всеми вложенными в него порядками. Меня доставили в тюрьму на рассвете. Всю ночь на городской моей квартире производили обыск. Искали весьма тщательно, перетрясли всю одежду, книги и пр. Несмотря на это, то, чего я опасался, не коснулись: в одном из ящиков буфета хранилась моя переписка с женой. Частенько в моих письмах я позволял себе иронию, порой едкую по адресу высоких лиц или порядков.

По тому времени такие письма были бы достаточным обвинением против меня. Странно, что этот ящик буфета, на самом виду, не был открыт. Видимо, производившие обыск были людьми из молодого пополнения кадров НКВД.

В тюрьме после совершения надо мной всех процедур: стрижки, мытья, фотографирования, отобрания недозволенных вещей и личного обыска, меня поместили в одиночную камеру, кажется, на втором этаже. Камера представляла собой мрачную комнату длиной на глаз 3 с небольшим с небольшим и шириной метра два. Окно высоко от пола (смотреть в него не достать) и забрано решёткой. С наружной стороны окно имеет козырёк, он темнит. Говорят, что эти козырьки — новшество, введённое по всем тюрьмам страны «сталинским наркомом» Ежовым. В камере две железные койки, тумбочка и параша.

На третий день ко мне в камеру поместили нового товарища. Он назвался Знаменским, живущим в доме, где аптека на углу чётной стороны р. Фонтанки и Международного проспекта (ныне Московского проспекта). По его словам его арестовали на улице, и пока не знает за что. Это был человек лет 27-28. Первые два дня я относился к нему недоверчиво. Я всё полагал в нём «наседку», то есть подсаженного ко мне, чтобы выведать меня. Но затем я изменил это мнение. А вообще у нас разговоры были обычные, житейские. На что обратил внимание это на его квитанцию о сдаче личных вещей в кладовую тюрьмы при доставке его туда. У меня тоже была такая квитанция.

Сличив номера на обеих квитанциях, я установил, что в те дни «Кресты» ежедневно принимали немногим более 300 человек. Куда же их девают? Либо в «Крестах» есть общие большие камеры, либо в тюрьме идёт большое движение. Наряду с приёмом идёт и отправка людей. Знаменский пробыл со мной лишь 5 дней. Затем я остался один.

Несмотря на одиночество, дни проходили для меня очень быстро. Отломав от крышки параши небольшой кусочек жести, я острым его концом начал на покрашенной панели стены решать… знаменитую задачу «О квадратуре круга» (её можно решать всю жизнь и не решить). Ежедневно, словно на работу, позавтракав, начинал я решать задачу. Временами делал перерывы на «прогулки» по камере. На улицу меня не выводили.

Охрана часто заглядывала в «глазок», вероятно, удивлялась, заставая меня устремившимся взглядом в стену. Там обычно была какая-либо алгебраическая или тригонометрическая формула или чертёж. Кормили меня в тюрьме отвратительно. Я после бывал во многих тюрьмах страны, но столь скверной и голодной пищи, как в «Крестах» не видел. Знаю, люди, читающие мои воспоминания, скажут, что моё суждение о пище в «Крестах» таково, потому что я впервые испытал тюремную пищу, что я только пришёл с воли и т. д. А когда я бывал после в других тюрьмах, организм уже принимал всё, не брезговал. Возможно, доля истины в этом есть, но очень небольшая. Но сейчас, вспоминаю пищу в «Крестах», и она вызывает во мне отвращение. Ежедневно давали капустный суп (это весь обед) — в нём следы капусты и горячая вода, больше абсолютно ничего. На протяжении всего времени, что я сидел в «Крестах» (81 день), я ни разу этот «суп» не ел, а выливал в парашу. Однажды это заметила охрана и донесла по начальству, что я, якобы, объявил голодовку. Пришлось после этого выливать суп в парашу тайком, избегая глаз охраны. Питался я хлебом и чаем. Сахарный песок посыпал на хлеб и пил с чаем. Чай был только по названию — в действительности же кипячёная вода. Передачи мне не разрешались, покупать что-либо из продуктов в тюремном ларьке — тоже. Я вскоре почувствовал, что отощал и ослабел.

Несколько раз в камеру приходил тюремный врач. Ни разу он не спросил меня о состоянии моего здоровья. Единственный его вопрос был «Есть ли клопы?», на что я отвечал, что есть. Когда в третье его посещение он, по обыкновению, спросил «есть ли клопы», я набрался смелости и сказал: «Оттого, что Вы каждый раз спрашиваете, клопы не исчезнут». И очень потом пожалел о своих словах. Вскоре, видимо, по указанию врача, в камере была сделана дезинфекция. Дезинфекция, как и посещение бани, представляют арестанту много неприятностей: в бане, как правило, вода холодная. Как заключённый из одиночной камеры я моюсь один и, так как вода холодная, норовлю скорее «мытьё» кончить. Но меня не выпускают из кабинки, пока не представится возможность вывести без опасения встречи с другими заключёнными. Даже замёрзнешь дожидаясь.

В камеру вернёшься после бани или дезинфекции, а там всё вверх тормашками: постель разбросана, параша опрокинута, пол полит карболитовой кислотой, дышать нечем. Все избегают и бани и дезинфекции. Только уголовники (воры, убийцы, грабители и др.) умудряются в бане сговариваться о показаниях, допросах и пр. Я уточняю, кто такие уголовники (в скобках), потому что по сталинскому Уголовному кодексу политических преступлений нет, все уголовники. Примерно, через неделю меня вызвали к следователю. Допрос проходил в какой-то комнатушке в нижнем этаже тюрьмы. Следователь — молодой человек в полувоенной форме подробно расспросил и выслушал мою биографию. Затем последовал стереотипный вопрос: «Расскажите о вашей контрреволюционной деятельности». Мне нечего было рассказывать. Контрреволюцией я никогда не занимался. Следователь лениво записывает мои слова.

и говорит, что я неискренен, что люди говорят другое, называет фамилию Карасёва. Я говорю следователю, что это недоразумение, что и сам Карасёв есть недоразумение. Однако прошу его пригласить Карасёва, чтобы он при мне указал, где и когда он видел мою контрреволюционную деятельность.

Кто же такой Карасёв? Он был студентом нашего института моего поколения и жил в одном со мной общежитии. Несколько раз он обращался ко мне за академической помощью, и я каждый раз убеждался, что только по недоразумению он оказался в числе студентов института. Абсолютное отсутствие подготовки, к тому же туп и даже русским языком владеет, как неграмотный мужик. Его шефом по занятиям, постоянно помогавшим ему, был студент Бирюков А., живший в комнате по соседству с Карасёвым. И списывая всё у Бирюкова, обманом проскальзывая, Карасёв добрался до конца теоретического курса. А когда дипломная работа в 1930 г. была отменена в массе, он был выпущен из института с дипломом инженера. После института я с ним не встречался до работы в «Гипролестрансе». Однажды что-то привело его к нам. Это был период усиленной и ускоренной моей работы над проектом ж.-д. линии Обозёрская — Онега. Он оказался свидетелем, как ко мне непрерывно подходили проектанты — мостовики, гидравлики, геологи, экономисты и т. д. с различными вопросами, и как я давал указания. Карасёв постоял немного, перекинулся со мной парой незначащих слов и ушёл. Я узнал тогда, что Карасёв остался при Путейском институте в качестве научного сотрудника. Про себя я усмехнулся. Более дикого издевательства над званием, «Научный сотрудник» трудно придумать. И если Карасёв даст против меня обвинительное показание, то, что могло им руководить? Исключительно зависть — эта присущая низким человечишкам черта. Он увидел меня, главного инженера проекта, за живой инженерной работой, чего у него нет и… заговорила в нём зависть. Затем, я допускаю, что им могли руководить те настроения, которыми Сталин сумел начинить партию. Как на человека недалёкого, на него могли повлиять процессы над бывшими оппозиционерами и призывы выявлять их.

Всё это я, конечно, следователю не привёл. Подумает, что я умышленно черню, чтобы умалить его против меня показания. Я сказал лишь, что знаю Карасёва, как малоспособного и малознающего в прошлом студента Следователь только и нашёлся сказать: «А вот видите, ныне Карасёв научный сотрудник». Я повторил свою просьбу сделать между нами очную ставку, но следователь так Карасёва и не пригласил и показания его (если они были) не показал.

Предварительное обвинение, предъявленное мне, гласило: «занимался троцкистской пропагандой…». В поисках против меня обвинений были допрошены люди из дома, в котором я жил, и товарищи по работе. Некоторых из них я видел по выходе из тюрьмы. Так, Безруков Фёдор Васильевич, член партии, старый матрос, председатель правления Жакта (после освобождения меня от этой общественной нагрузки) рассказал мне, что следователь угрозами вынуждал его к даче против меня обвинительных показаний. А когда он отказался выдумывать небылицы, следователь заявил, что посадит его и что предложит исключить его из партии, как защитника троцкиста. Безруков Ф. В. обвинительных показаний не дал, и следователь продержал его до 2-х часов ночи. После, окунувшись в мир сталинских жертв, в мир заключённых, я понял, что таких, как Безруков, немного. Большинство при нажиме давали, какие угодно следователю показания. Все знали творимую ложь, беззаконие, но молчали, боясь за свою шкуру. Начальника изыскательской партии Довгалёву (член партии, работала в возглавляемой мною экспедиции) следователь убеждал показать, что я как Начальник экспедиции и Главный инженер проекта, вредительски руководил работами. Довгалёва не могла дать такие показания и заявила, что мои проекты были признаны образцами для других.

Я худел день ото дня. Наконец, я начал стучать и требовать прихода Начальника тюрьмы. Через день в камеру вошёл человек типа лесного разбойника с напяленной на голову большой шапкой тюремного ведомства. Я просил его разрешать мне купить в тюремном ларьке что-нибудь из продуктов. Он обещал выяснить у следователя и удалился. Я не искушён в юридических тонкостях. Следователь разрешал пользоваться ларьком в том только случае, если заключённый давал желательные ему показания. Мне же показывать было нечего, и… я голодал. Передачи мне также не были разрешены и жена только для того, чтобы убедиться, что я не угнан, передавала мне бельё, верхние рубашки, носки и пр. Если бы у неё не приняли, значит, я отправлен из тюрьмы. Продуктов от неё не принимали. По сей день считаю, что неразрешение передач и пользования ларьком, как метод принуждения к даче желательных следователю показаний, есть нарушение элементарной законности.

Обычно в тюрьме тихо. Только угадываются шаги по ковровой дорожке (какой уют?) в коридоре охранника, да время от времени открывается клапан над глазком и охранник бросает взгляд в камеру. Но не только он смотрит в камеру. Иногда и заключённый, пользуясь неплотным прикрытием клапана над глазком, заглядывает из камеры. Не наученный никем и я подходил к глазку, и однажды мне показалось, что по коридору прошёл знакомый человек. Он проносил небольшую парашу (следовательно, из одиночной камеры, из общей камеры парашу выносят двое) в уборную. Я дважды проверил и убедился, что это Дьяков, бывший начальник военного сбора в Ораниенбауме в 1934 г., бывший курсант военного отделения нашего института. Впоследствии я узнал, что не ошибся. Это был Дьяков. За что его посадили, и какова его участь не знаю по сей день.

Через день после вызова мною Начальника тюрьмы (приходил, вероятно, надзиратель) меня вызвали на освобождение. Таким образом, я просидел 81 день. Многовато, не правда ли, чтоб проверить невиновность человека. В конторе тюрьмы мне вручили мои документы, а вещи и деньги обещали выдать на следующий день. Я просил дать мне хотя бы 15 копеек на трамвай. Мне отказали. Выручила меня незнакомая женщина, которая брала на поруки малолетнего сына-преступника. Она дала мне 15 копеек.

И вот, обросший большой чёрной бородой (в тюрьме ни разу не стригли и не брили), в ж.-д тужурке, в туфлях без шнурков (их в тюрьме отбирают), спадающих с ног, с узелком под мышкой я бреду до трамвая. Ещё 15 минут — и я дома. Недолго, однако, длилось моё пребывание дома. Через пару дней во 2-ом отделении милиции у меня отобрали паспорт и выдали «проходное свидетельство» (совсем по образу Царского правительства) и предложили покинуть город. Я обязан был явиться в Управление НКВД города Омска. 4 ноября 1937 г. я покинул Ленинград и выехал в Омск, никем не сопровождаемый. Отныне я сосланный под гласный надзор. Хоть ничего против меня не обнаружено, а всё же надо как-то оправдать мой арест и содержание 81 день в тюрьме. Ведь НКВД никогда не ошибается!!! Ирония сквозь слёзы…