Борис Беленький●●«Враг народа». Мои воспоминания●Глава 21. Колония № 6
← | Книга: «Враг народа». Мои воспоминания Характер материала: Мемуары Беленький, Борис |
→ |
Дата создания: Могилев, 1967 г., опубл.: 2013 г.. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений |
Колония — тот же лагерь, только в несколько уменьшенном виде. Например, больницы она не имеет, а только медпункт с 2 фельдшерами и врачом-Начальником Санчасти. Расположена была колония недалеко от ОЛП-2 — км 2. Когда наш этап прибыл туда, колония ещё не имела постоянной ограды, а была оцеплена множеством рядов колючей проволоки с запретными зонами с обеих сторон. Нередки поэтому были переговоры заключённых с кем-либо из родственников с другой стороны дороги против проволоки. До нашего прибытия, говорили, были частые побеги из колонии. И при нас было несколько побегов. Дощатая ограда была сделана при нас. Двор колонии делился на две зоны — жилую и производственную. Впоследствии еще был создан отдельный двор для детей и мамок со специальным помещением. Бараки — каркасно-засыпные, старые и холодные и для небольшого количества людей. Барак вмещал не больше 100 человек. Нары из металлических рам с вертикальными стояками из труб. Один крестообразный станок на 4 человека.
Производственная зона приспособлена к тем видам работ, которые в ней производятся. Основной производственный профиль колонии — изготовление наружных висячих и внутренних замков и железных кроватей. В кроватном цеху имелась вагранка, кокильная, никелировочная ванна, окрасочная, станочная и др. Несведущий человек, зайдя в кроватный цех, принял бы его за небольшое заводское производство заботливого хозяина. И, действительно, Начальник Колонии был заботлив и изобретателен в производстве. И хоть он напялил на себя военную форму лейтенанта, он продолжал оставаться Начальником Колонии не НКВД-вского типа, а Начальником производства. Фамилия его Окс Борис Осипович. Это был киевский еврей, видимо до должности Начальника Колонии, занимавшийся слесарным делом. Он создал кокиля, в которых отливались алюминиевые тела висячих замков, стержни спинок кроватей, гнезда царг кроватей и т. д.
Благодаря его заботам, заключенные возвели во дворе огромное кирпичное здание кроватного цеха и Здание конторы колонии.
Сырье для изделий доставалось из старья — из разобранных самолетов — алюминий, из обрезков и брака железная полоса и т. д. Вероятно, Оксу приходилось в свою очередь оказывать поставщикам сырья услуги — изделиями, людьми и т. д.
К заключённым Окс относился сочувственно, и требователен бывал только в вопросах производства, предоставляя вопросы режима Начальнику режима. Поэтому надзирательский пресс режима был легче, чем в ОЛП-2. Кроме кроватного цеха и производства замков, колония ещё имела:
1. Жестяной цех, где была непрерывная загрузка по изготовлению ведер и другой посуды.
2. Швейная мастерская, изготовлявшая большие военные и жел. дор. заказы.
3. Чулочная, изготовлявшая разные изделия.
4. Столярный цех, где изготовлялась, главным образом, мебель.
5. Обувная мастерская.
6. Механическая мастерская и пр.
Колония имела, вероятно, большие прибыли. Когда одно время я работал в плановом отделе колонии, я имел возможность видеть, что в калькуляциях изделий вводилось сырьё по полной цене, накладные расходы высокие и т. д., между тем, как основное сырьё стоило очень дёшево. Иначе говоря, колония была неплохим коммерческим предприятием. Так его сумел поставить Окс. Авторитет колонии, Окса и его помощника Трилесского упали на нет, кажется, весной 1950 года. Окса обвинили в том, что он тайно отправил в Киев и продал там вагон висячих замков, а деньги присвоил. Так это или нет, я сказать не могу. Было установлено, что вслед за вагоном он поехал в Киев в отпуск. Он был снят с работы с запрещением в дальнейшем работать в органах НКВД. Помощника Начальника Колонии Трилесского сместили с работы. Наконец, был снят третий член триумвирата — Начальник культурно-воспитательной части Тарсис София.
Эта последняя была молодой женщиной, кажется, педагог по специальности. Была она из эвакуированных и прожила войну, да и лет 5 после войны беззаботно. Её тоже «тянули», обвиняя в использовании служебного положения. Всем им «всыпали», помимо всего, в партийном порядке. Если говорить о использовании в личных целях служебного положения, то снятый триумвират Колонии № 6 не составлял исключение. Но судьба его сложилась так неудачно. Если бы не подозрение в хищении вагона замков, то всё остальное выеденного яйца не стоит. Так же, как они, в других колониях жёны начальников или они сами брали со складов всё, что придётся и в неограниченном количестве. Попросту, воровали у заключённых.
После снятия Окса мне ещё некоторое время пришлось находиться в колонии № 6 при его преемнике Лесникове. Это был действительный НКВДовец. По натуре тупой и безмозглый, он был ещё, видимо, инструктирован в УИТЛК при назначении в колонию № 6. И всё же его усилия водворить в колонии новые жестокие держимордовские порядки не приводили к желаемому результату. По крайней мере, так было до моего ухода из колонии.
Я вижу в этом 3 причины:
1) Все работы были внутри зоны, за зону никого не выводили.
2) Контингент лагеря за долгие годы привык к определённому послабленному режиму.
3) Наконец, сам характер производства требовал общения вольнонаёмных с заключёнными. Тон держиморды мог только повредить производству.
А вскоре и производство начала хиреть. Сказывалось отсутствие умелой и заботливой руки Окса.
Культурно-воспитательная часть, как во всех лагерях, занималась раздачей писем, вывешиванием газет и организацией иногда вечеров самодеятельности. Вообще, заполнение досуга вечернего здесь было большее, чем в ОЛП-2. Недаром на груди начальника КВЧ Тарсис Софьи красовалась «заслуженная» в лагере медаль «За доблесть». Она доблестно, вместе со всем НКВД ликвидировала остатки капитализма в сознании людей.
Комендатура и блюстители режима здесь вели себя несколько тише, чем в ОЛП-2. Общий тон исходил от Начальника Колонии, которого интересовал не режим, а производство. Но всё же были и шмоны и каждодневные нудные проверки и борьба с блатными (Здесь их было значительно меньше, чем в ОЛП-2. Вообще осуждённых по бытовым статьям здесь было мало) и преследование по тесным уголкам «влюбленных».
Оперуполномоченным долгое время был некий Арбузов, которого сменил Мищенко. Арбузов бесславно закончил свою карьеру в колонии, и чуть не увлёк за собой меня. Я расскажу эту историю.
В колонии был некий заключённый по фамилии Мерлин, который заведовал овощехранилищем. Он был агроном по специальности, мало разговорчивый человек вообще, держал себя несколько отдалённо от людей. Всё опасался просьб о подачках. Итак, ему приходилось немало отпускать незаконно: то надзирателю немного моркови, то кому-либо из вольнонаёмных сахарной свеклы, то луку и т. д. Да и заключённые, присылаемые на переборку картофеля, немало поедали овощей за время работы в овощехранилище. А ему ведь сводить концы с концами. Я вёл у него нормирование труда, и он мне порой жаловался: «Не могу же я раздать овощехранилище и всем быть добрым», поэтому было у него много недругов. Жил Мерлин в одном бараке со мной, где было много придурков. И вот, однажды, в бараке стало известно, что опер арестовал Мерлина и держит его в карцере. Причина ареста не была известна. Пересудов и гаданий было немало. Ожидали прояснения от вызовов опера. Ведь, если он в чём-то обвиняет или подозревает Мерлина, то неизбежно следствие. Шли дни. Мерлин в карцере. Следствие идёт, но вызываемые на допрос хранят молчание. Понятно, так обязал их Опер.
Стояло лето1947 года. Ко мне подошёл заключённый Кривошеин Семён Семёнович. Он был со мной близок, как выходец из одного со мной города Могилёва, ученик той же школы, где мальчиком я учился. В лагере он работал парикмахером, а до заключения был политработником в Красной Армии. Он принадлежал к числу людей, которые знали все лагерные секреты, да и секреты с воли. Поэтому я не удивился, чувствуя, что Кривошеин собирается мне что-то сообщить.
И он таинственно поведал мне, что ночью его вызывал Опер и допытывался о Мерлине. В чём он его обвиняет, Кривошеин не мог уловить, но ему всё же было ясно, что дело не связано с овощехранилищем, а был какой-то донос и обвинение, вероятно, политическое. И ещё более таинственно поведал Кривошеин, что опер интересовался моей фамилией. Этого уж я не ожидал. Какое я имею отношение к Мерлину?
Ещё через пару дней в глухую ночь я был поднят с постели к Оперу (всегда у НКВД привычка делать всё в глухую ночь). Тут я членораздельно узнал, что в чём обвиняют Мерлина:
1. Незадолго до этого был введён орден «Материнской Славы» и, якобы, когда кто-то в бараке спросил, где матери будут носить этот орден, Мерлин, указав на межножие, сказал: «Вот тут».
2. Второе обвинение заключалось в том, что когда ожидалось предвыборное в Верховный Совет выступление Сталина, Мерлин выключил в бараке радио.
И, наконец, как сюрприз, мне Опер добавил, что Мерлин не сам выключил радио, а по его просьбе штепсель вытащил я. Мне было очень просто опровергнуть обвинение против меня. Но НКВД разве докажешь? Тем не менее, я спокойно рассказал оперу ложность его сведений. С Мерлином я уже порядком времени не разговариваю, и он даже за такой мелочью, как выдернуть штепсель не мог ко мне обратиться. А почему я поссорился с Мерлиным, расскажу особо. Что же касается выключения радио вообще, то если опер располагает данными, что это сделал Мерлин, я лично не вижу в этом состава преступления. Выступление Сталина передавалось по радио после отбоя. В бараке тогда должна быть тишина, и никто не в праве мешать заключённым спать. Я добавил, что хорошо помню этот вечер, я уснул ещё до отбоя. Я видел, что эти мои слова о передаче по радио выступления Сталина после отбоя очень не понравились Оперу. Что касается обвинения Мерлина в отношении ордена «Материнской Славы», то если он допрашивает, как свидетеля, я ничего не могу показать, так как при таком разговоре не присутствовал.
Теперь я ему поведал историю моих отношений с Мерлиным. В том 1947 году или несколько раньше во время обеденного перерыва в бараке заключённый Кривошеин спросил меня, верно ли, что поэт Надсон был евреем? Я ответил, что Надсон не мог быть евреем, так как он был офицером императорского флота в Кронштадте. А, как известно, еврей не мог быть офицером флота. Кривошеин не удовлетворился моим ответом и стал мне возражать. В этот момент в барак вошёл Мерлин, и Кривошеин предложил: «Давай спросим Мерлина, ведь он два института окончил». А я, возьми, да скажи на это: «Хоть он два института кончил, а русский язык всё равно не знает». Мерлин, понятно, обиделся, что-то обидное бросил мне, я в свою очередь чем-то опять ущемил его, и мы разошлись врагами, с тех пор друг с другом не разговариваем.
Оперуполномоченный внимательно выслушал меня и задумался. Я же продолжал: «Если вы намерены подвергнуть меня аресту, прошу разрешить передать утром дела по конструкторскому бюро (где я в то время работал)» и положил на стол ключ от моего служебного стола. Опер посмотрел на меня, ничего не сказал и отправил меня в барак досыпать ночь. Про себя я заключил, что, как свидетель обвинения, я ему невыгоден, а обвиняемым он не может меня привлечь. И, действительно, больше он меня по этому делу не тревожил. А следствие продолжалось. Мерлина из карцера перевели в городскую тюрьму, Опер по ночам продолжал вызывать людей на допрос, и многие разводили руками. Мерлин отсидел около 9 лет, ему оставалось с год срока и, видимо, Опер прилагает все усилия, чтобы дать Мерлину новый срок.
Осенью 1947 года состоялся суд. Мерлину предъявили обвинение в «проведении в лагере контрреволюционной агитации» и приговорили к 8 годам заключения. Начинай сказку сначала. Но вскоре мы узнали, что через своего брата, видного военного работника в Москве, Мерлин опротестовал решение суда. Ещё немного времени прошло и возобновилось следствие, вернее, переследствие. На сей раз следствие поручили другому лицу — Оперуполномоченному колонии № 7 (кажется по фамилии Вейнберг). Допросы он вёл уже не в ночное время и без угроз. Был вызван и я.
Ведущий следствие, убеждая меня сказал: «Вы же понимаете, что обвинение Мерлина такое, что без показаний свидетелей его не проверишь». Я повторил свои прежние показания данные Оперу Арбазову и добавил, что, видимо, ввиду того, что я по делу ничего существенного не мог показать, меня в суд не вызывали. Расстались мы очень мирно. В холодный с ветром зимний сумрачный день 1947 года меня вызвали в качестве свидетеля в Омский областной суд. Ехало нас свидетелей, 14 человек заключённых, и суд состоялся. Меня в зал заседаний вызвали десятым. Первый вопрос, который мне задала судья (женщина), был: «За что мы поругались с Мерлиным?» Я рассказал историю с Кривошеиным о выяснении вопроса, был ли поэт Надсон евреем.
Мерлин сидевший на скамье подсудимых подтвердил правильность моих слов. Затем суд перешёл к вопросу по существу дела и в частности, знал ли я об ответе Мерлина на вопрос, где матери-героини будут носить орден «Материнской славы». Я подробно изложил безосновательность обвинения Мерлина в отключении радио во время выступления Сталина. Во-первых, ссылаются на меня, будто я по просьбе Мерлина вытащил штепсель. Этого не было. Затем, если бы даже допустить, что Мерлин выключил радио, то он имел законное право на это, так как время было после отбоя. Сейчас пытаются этому придать характер политический с антисоветским направлением. Я объясняю это местью по мотивам, о которых расскажу дальше.
Что касается второго пункта обвинения об ордене «Материнской Славы», то я при этом разговоре не был, но, как житель барака, знал бы о нём, если бы такой ответ Мерлина был. Наконец, по разрешению суда я обрисовал волчьи отношения в лагере между заключёнными. Мерлин работал в овощехранилище, то есть по-лагерному, в сытом месте и, вероятно, кому-нибудь из здесь сидящих свидетелей в чём-то отказал, что-то не дал и тот затаил злобу, «Ладно, попомни». Такова, по-моему, основа дела. Мои слова были выслушаны с вниманием, и совершенно неожиданно я сделался центральной фигурой процесса.
После моих показаний суд вторично допросил свидетелей обвинения (Левина и Сажина), которые под перекрёстным допросом выразили «неуверенность» в своих прежних показаниях, что суд расценил, как отказ от обвинения. Из 14 свидетелей только двое обвинили и то, под конец назвали свои показания «неуверенными». Остальные либо оправдывали, либо были нейтральны. Во время перерыва товарищи, пожимая мне руку, говорили, что я оправдал Мерлина. Даже прокурор, предложив мне папиросу, поинтересовался, что я собой представляю. Мне же дело представлялось иначе. И для суда, и для прокурора дело было трудное. Перед ними был человек, уже отсидевший в тюрьмах и лагерях 9 лет. Состав преступления весьма сомнителен и, вместе с тем, похерить дело они не могли. Как все в стране, они все ходили под сталинской луной. Нужно было какое-то веское обоснование, чтоб вынести оправдание.
Таким, видимо, основанием были признаны мои показания и моё выступление с защитительной речью. Прокурор от выступления отказался. Суд в приговоре многократно склоняет мою фамилию, и ссылается на мои показания, и признаёт Мерлина оправданным. Поздно, уже ночью, голодные (день ничего не ели), не курившие, но довольные исходом дела, мы возвращаемся в лагерь. Кормят нас всеми блюдами за весь день, а меня как «Героя дня» в особенности. Новость об оправдании Мерлина быстро облетела лагерь, вызвала удовлетворение и презрение к двум стукачам. Оперуполномоченный проиграл, и вскоре за провал процесса был переведён куда-то на Север.
Но перед отъездом он решил взять реванш. Им был назначен этап и, чтобы замаскировать месть нам, оправдавшим Мерлина, в этап включили ещё несколько человек. Я, конечно, был включён в число этапированных, и уже был экипирован к отправке. Но отправке меня категорически воспротивилась вольнонаёмная Медведева — Начальник планового отдела лагеря, где я в то время работал. Я нужен был ей, как работник. Она сумела добиться отмены моей отправки в этап. Я распаковался. Но большинство свидетелей угодило в этап. От Мерлина я получил из другого лагеря открытое письмо, в котором он благодарил меня за честное поведение на суде, несмотря на нашу взаимную неприязнь. По скором отбытии наказании Мерлин работал агрономом совхоза где-то под Рославлем.
Таков финал этого дела. Это был трудный поединок, и мне хотелось бы отметить, что в моей на Суде защитной речи и вообще в значительной мере сыграла моя лагерная практика «стряпчего». Немного о санчасти колонии № 6. Она была небольшая, но всё же достаточная, чтобы из имущества ее можно было воровать. Мне рассказывала женщина, с которой начальник санчасти Русакова была близка, что однажды Русакова сказала ей: «Вот наберу ещё до миллиончика, тогда уволюсь». Специализировалась она на замене тряпьём лагерного белья, в особенности простынь и одеял. Помимо этого, она, надо думать, запускала руки и в продукты. При внезапном осмотре в проходной она была в числе задержанных, но всё сошло гладко. Ведь воровали все, а всех не уволишь.
На колонии № 6 было много мамок. Для них было построено специальное здание, где заключённые няни обхаживали детей. Лагерный контингент колонии № 6 отличался от контингента в ОЛП-2. 85-90 % здесь были политические. В последние годы появились новые категории людей — бандеровцы, немного власовцев и немало людей из Западной Украины — крестьян. Этих последних обвиняли в содействии бандеровцам: то накормили, то ночлег представили и т. д. Много было в лагере женщин, и при Оксе любовь лагерная процветала. 10 лет заключения в последние годы перестали быть предельным сроком. Появились люди со сроком заключения 25 лет.
Моя личная жизнь в колонии № 6 в разное время была разной. По прибытии из ОЛП-2 я сразу был назначен нормировщиком в прессовый цех, где штамповались детали для висячих замков. Через некоторое время я был переведён в конструкторское бюро и, наконец, последним местом работы моей был плановый отдел лагеря. В этой последней роли экономиста я часто привлекался Начальником Колонии для всяких побочных работ, требующих познания в строительном деле. Во время пребывания в колонии № 6 я однажды сильно болел. Как дерево на телеге меня доставили в больницу ОЛП-2. Здесь я был уже приготовлен к хирургической операции. Спасло меня вмешательство старых знакомых по ОЛП-2 врачей (заключённых). Шёл 1949 год. Было восьмое лето моего заключения. Как всякий заключённый я считал годы, оставшиеся до воли. Мне оставалось два года. И совершенно неожиданно меня отправляют в этап. На этот раз сколько ни хлопотали за меня вольнонаёмные, ничего не помогло.
Не скрывая от меня, мне вольнонаёмные рассказали, что из Москвы пришло распоряжение об отправке некоторых категорий политических заключённых во вновь организуемые лагеря спецназначения. Одновременно со мной в этап направлялись человек 10. Это были, в большинстве, западные украинцы, мужчины (парни) и девушки. Меня включили в этап исключительно потому, что в обвинительном заключении, хранящемся в тюремном деле, обвинение было предъявлено по статье 58 п.п.10 и 11. Подчёркиваю и 11. То обстоятельство, что на следствии п.11 не имел места, лагерю не было известно. В тюремном деле это не отражено, а судебного дела в лагере не было. Этап в лагерь спецназначения со всех Омских лагерей и колоний собирали и оформляли на пересыльном пункте колонии № 7. Туда я прибыл летом 1949 года.
В начале 1944 года, ещё будучи в ОЛП-2 после прорыва блокады Ленинграда, мне удалось связаться кое с кем из родных. Из письма брата я узнал, что жена жива, жива и дочь, живут в Ленинграде и что жена вышла замуж за другого. Затем я получил письмо от жены. Она сообщала, что многократно письменно, телеграфно и лично осаждала НКВД, надеясь хоть что-нибудь узнать обо мне. Но либо ей не отвечали, либо говорили, что им ничего неизвестно. Я мог этому поверить, это в духе и нравах НКВД того времени. Затем жена писала, что, не имея обо мне никакого известия, она сочла меня мёртвым и зарегистрировалась с другим (она назвала фамилию, я его знал). Но на следующий день после регистрации он отправился на фронт в Финляндию — он был моряк, и… убит. Я ответил ей, что не обвиняю её ни в чём. Молодой женщине, оставшейся без мужа в 36 лет, вполне разрешимо устраивать свою жизнь по-новому. Деньги, которые она обещала прислать, я не приму и возвращу назад. С этих пор я не считаю её своей женой, выдаю ей полнейшую индульгенцию и беру право себе по-новому решать свою семейную жизнь.
Больше из заключения мы с ней не переписывались. Что же касается моих слов, что и я по-другому устрою свою семейную жизнь, то я действительно. Я по освобождении сошёлся с другой женщиной, которая стала моей женой. С дочерью, которой в 1944 году было уже 16 лет, я переписывался до 1947 года. После этого она перестала мне писать. То ли под влиянием матери, то ли по условиям того времени, давившего на каждого члена семьи репрессированного. Вероятней всего последнее.
Брат мой младший, работавший в большом проектном институте в Ленинграде, рассказывал мне, что в годы сталинского произвола за ним была установлена слежка. Постоянно для этого были выделены два коммуниста (смешно, что я их знал), которые стерегли каждый его шаг. И виновником этого был я.