Борис Беленький●●«Враг народа». Мои воспоминания●Глава 23. Лагерь особого назначения «Озерлаг»

Материал из ЕЖЕВИКА-Публикаций - pubs.EJWiki.org - Вики-системы компетентных публикаций по еврейским и израильским темам
Перейти к: навигация, поиск

Книга: «Враг народа». Мои воспоминания
Характер материала: Мемуары
Автор: Беленький, Борис
Дата создания: Могилев, 1967 г., опубл.: 2013 г.. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений
Глава 23. Лагерь особого назначения «Озерлаг»

Хотя всяких слухов или, как называли их в лагере «параш», мы наслышались много в каждой колонии, всё же, выехав на широкую арестантскую дорогу, мы жадно ловили новости от людей, с которыми свела нас судьба. Первая остановка на пути в лагерь особого назначения была пересыльная тюрьма на ст. Новосибирск. Мы в ней пробыли 3 дня и много услышали нового, интересного. Меня познакомили с одним товарищем, который также следовал в спецлагерь.

История его заключения ещё более чудовищна, чем моя, и поразила меня. Он был делегатом 16-го съезда партии. Когда проходили на съезде выборы Генерального секретаря партии (тайным голосованием), оказалось, что Сталин получил меньшее число голосов, чем Киров. После этого стали выдёргивать тех делегатов, в отношении которых были предположения, что они отдали свои голоса Кирову. Таких арестованных делегатов съезда набралось немало, и все они были «разделаны», кто в тюрьму, кто в лагерь. Он один из таких. Сидели мы в Новосибирской пересыльной тюрьме в большой камере. Разговоров было много. И, между прочим, он рассказал, как произошло падение, а затем «разделка» Енукидзе, секретаря ВЦИКа. Сталин поручил Енукидзе написать свою биографию. Енукидзе долго трудился (видимо надо было высосать из ничего) и, наконец, передал свой законченный труд Сталину. Ему не понравилось. Ничего не сказав Енукидзе, он поручил написать свою биографию Берия. Тот сумел потрафить, и с тех пор возвысился, а Енукидзе был убран.

Люди из разных мест рассказывали об условиях содержания в тех лагерях, где они были и, между прочим, о побегах. Из их рассказов мне запомнились два. По реке Обь пароход, гружённый заключёнными, направлялся куда-то на север. По дороге заключённые, завладев пароходом, заставили капитана пристать к глухому лесистому берегу. Многие из заключённых, захватив оружие обезоруженной охраны, пустились в лес. Но в целом побег оказался неудачным. Селения в этих местах столь редки, что новые люди сразу оказались подозрительными и были задержаны. Убежать удалось очень немногим. А вот, другой случай побега, не менее неудачный. Какой-то заключённый полковник в лагере около или в районе Салехарда сумел с помощью организованной им группы заключённых обезоружить охрану лагеря. Вооружив своих единомышленников, они двинулись в соседние лагеря, обезоруживая всюду охрану и освобождая заключённых. Их набралось с оружием 300 человек.

Дальше среди руководителей произошли разногласия по дальнейшим действиям. Одни, более горячие головы, предлагали идти к Карскому морю, дождаться там иностранного корабля и покинуть пределы Советского Союза. Другие считали этот план невыполнимым. Дорога дальняя, необжитая, тундра, да и удастся ли сесть на иностранный корабль. Поэтому они предлагали идти в сторону Урала, по дороге увеличивая силы отряда, покуда не выйдут в населённые места и рассосутся между людьми. Они доказывали, что едва ли им до Урала придётся встретиться с организованной военной силой. Договориться между собой сторонники двух планов не смогли, и, разделившись, каждая партия пошла своим путём.

Оповещённая о происшествии Москва, направила в тундру военные бомбардировщики, и беглецы с воздуха были убиты. Что же касается второй группы, ушедшей на Урал, то она неизвестна. Видимо, продолжал рассказчик, многие из них не были пойманы.

Ещё до прибытия в лагерь особого назначения мы почувствовали, что в положении политических заключённых намечается резкое ухудшение. Так, на Колонии № 7 в Омске отбывший срок архитектор (не помню фамилии) и бывший учитель украинец Сикало не были выпущены на свободу, а в сопровождении охраны куда-то отправлены. После нам всё стало известно: НКВД разработал новые положения о лагерях и уже осуществляет их. По этому положению «большие политические преступники» и многократные рецидивисты по уголовным преступлениям подлежат содержанию в специальных лагерях. По отбытии срока заключения люди из спецлагерей направляются в ссылку в определённые отдалённые места. Сведущие люди говорили, что инициатива этого положения и создания лагерей Особого назначения принадлежит министру внутренних дел Берия. Из Новосибирска нас направили в Тайшет, на пересыльный лагерь. Здесь мы разгрузились основательно и в количестве раз в 10 большем, чем выехали из Омска.

Здесь в Тайшете мы узнали последнюю новость из деяний НКВД, так сказать, экстраординарную. По всей стране идет вылавливание бывших политических заключённых, отбывших срок заключения, и водворяют их снова в тюрьмы и лагеря. Делается это так: по обнаружении таких их сразу арестовывают и в НКВД заводят дело. Если НКВД удаётся сразу состряпать обвинение, Особое Совещание своим решением подвергает их повторному заключению в лагерь на тот или иной срок. Если же обвинение сочинить не удаётся, человека направляют в отдалённые места в ссылку. В том и в другом случае их называют «повторниками». В Тайшете на пересыльном лагере таких повторников было много, и каждый из них с недоумением рассказывал о своей горькой участи и невиданных до сих пор порядках в стране. Тайшет оказался центральной пересылкой лагеря Особого назначения — «Озерлага». Вообще в Тайшете, казалось, всё жило духом НКВД и лагерей. По дороге от станции жел. дороги мы встретили группы заключённых японцев, группы русских, под конвоем, идущих в разных направлениях, много снующих НКВД-ушников и прочих охранников. Как я уже неоднократно упоминал, вновь созданный лагерь Особого Назначения назывался «Озерлаг». Это его шифр, и напрасно мы по-всякому пытались разгадать значение этого слова. «Озерлаг» простирался от ст. Тайшет Восточно-Сибирской жел. дороги до станции Усть-Кут (река Лена) вновь строившейся жел. дор. линии. Протяжение этой линии, а, следовательно, и лагеря 706 км, из них до Братска, (то есть до пересечения линией реки Ангары) 318 км. Отдельные колонии «Озерлага» отстоят одна от другой на 1-2 км, так что общее число колоний около — 400. Так мы определили тогда. Все колонии, то есть лагерь в целом работает на сооружении новой жел. дор. линии.

Каково же особое назначение лагеря, куда согнали «избранных» из многих и многих лагерей Страны? Если ответить на этот вопрос коротко, то можно сказать, что особое его назначение заключается в том, чтоб ускорить уничтожение нас. Собственно, к этому стремиться все НКВД и в других лагерях, но ухудшение условий содержания в «Озёрлаге» (о чем будет рассказано дальше), является фактором, ускоряющим осуществление цели НКВД. Система НКВД в этом отношении ведь такая: сначала человека оглушают — арестовывают и прячут в тюрьме, то есть из большой зоны помещают в очень маленькую камеру тюрьмы. Затем из этой маленькой зоны выпускают в зону побольше — лагерь. А по отбытии срока заключения дают право прозябать в зоне несколько побольше — в ссылке. В самую большую зону (то есть в страну, покрытую лагерями по фильму «Железный занавес»), не выпускают. Для этого ввели «повторников». Такова была система сталинского правосудия и законоуложения. Количество людей в Озерлаге нам, конечно, не было известно, но некоторые выкладки насчёт этого будут мной приведены ниже. Сколько в стране подобных грандиозных спец. лагерей мы не знали. Только о трёх дошли до нас сведения: «Озерлаг», в котором находились мы, «Песчанлаг» в Мордовии и третий, где-то на реке Печора у Воркуты (названия, вернее цифры его не знаю). Однако их было значительно больше, об этом я услышал уже позже.

Условия жизни, режим и работа в «Озерлаге» резко отличны от Омских лагерей и во многом приближаются к содержанию в тюрьме. Я приведу лишь некоторые отличия:

1. Охрану лагеря несут регулярные воинские части, не подчиняющиеся в несении Службы даже начальнику лагеря.

2. Колонии лагеря существуют отдельные для мужчин и для женщин, общение между ними исключено.

3. Отправка и получение писем разрешается лишь 1 раз в год.

4. Расконвоированных или мамок нет.

5. Местность, где расположены колонии, не обжита на всём протяжении так, что встреча с вольнонаёмными людьми или с заключёнными из других лагерей или свидания с родными исключены.

6. Заключённые снабжаются номерами, которые пришиваются к одежде спереди и сзади, и их окликают по этим номерам.

7. На ночь бараки снаружи запираются так, что отправление естественных надобностей возможно только в парашу.

8. Газеты, книги и радио в лагере не разрешаются, а НКВД в лагере между тем имеется. Зачем?

9. При входе в зону по окончании работы заключённые ежедневно подвергались личному обыску.

10. Вывод на работу — выход из бараков с помощью собак по формуле — «без последнего».

11. Наличие БУРа (барака усиленного режима), в котором часто запирается целиком бригада после рабочего дня.

12. Наконец, отвратительная пища и постоянный недостаток продуктов, замена их суррогатами.

И много других ограничений. Если вникнуть в этот перечень ограничений, то легко увидеть, что некоторые из них заимствованы у царской охранки, но большей частью, это творчество НКВД и превосходит царские по жестокости. По распределению из Тайшета я попал в Братск на колонию, которая производила работы по постройке моста через р. Ангару. Контингент заключённых и в Братске, и в Тайшете, и, в целом, в «Озерлаге» отличается от лагерей Омска. Во-первых, заключённые с 10-летним сроком считаются малосрочниками. Основная масса заключённых имела срок в 20 и 25 лет.

Затем в этом лагере я впервые встретил людей, приговорённых не к «Исправительно-трудовым лагерям», а к «каторжным работам». Должно быть, в то время это было введено в практику Советских судов, которые выносили приговоры к «каторжным работам». Каторжники в содержании ни в чем не были ущемлены против остальных заключенных. Заключённых, пригнанных сюда изобычных лагерей, вроде меня, было меньше, чем заключённых нового типа — долгосрочников: западно-украинцев, поляков, венгров, югославов, корейцев, японцев, латышей, литовцев и, конечно, русских. Все они держались и селились по баракам как бы национальными куриями и защищали друг друга. Нередко были побоища между отдельными группами. Так, я помню большую драку с причинением серьёзных ранений между поляками и корейцами. Через суд почти никто из них не проходил. Судьбу каждого решал красный карандаш «Особого Совещания».

В чём же обвинялся этот народ? Очень много было людей, побывавших в плену у немцев, и это служило единственным против них обвинением. Латыши, литовцы и поляки — это жертвы «классовой чистки», после включения Западной Белоруссии, Латвии и Литвы в состав Советского Союза. Немцы (их было немало) — это жители Республики немцев Поволжья, ликвидированной Сталиным во время войны. Западно-украинцы обвинялись, главным образом, в какой-либо связи с бандеровцами: накормили бандеровцев, предоставили им ночлег и т. д. Корейцы и японцы оказались у нас в плену, и за что угодили в лагерь, непонятно. Скорее всего, за антикоммунистические деяния у себя на Родине.

Некоторые заключённые представляли для меня интерес, и я немного о них расскажу. На пересылке в Тайшете соседом по полу, на котором мы спали, оказался старичок, обличенный в старую, рванную русскую шинель. Он назвался Грековым и за раскуркой поведал мне свою грустную историю. Он генерал старой русской армии. Одно время на Северо-западном фронте вместе со знаменитым Иудой Ивановым в 1-ю империалистическую войну воевал против Германии. Затем был начальником штаба у генерала Брусилова во время знаменитого Брусиловского прорыва. Я вспомнил, что, действительно, встречал имя генерала Грекова в литературе о Брусиловском прорыве. Во время Гражданской войны он был одно время военным министром в правительстве Петлюры. После поражения Петлюры он уехал за границу и поселился в Вене. Зная английский язык, он определился представителем в Вене какой-то английской торговой компании и с этим жил.

Когда Советская армия вошла в Вену, однажды к нему в представительство явились два русских инженера со странной просьбой: «Проводите нас на могилу Штрауса, Вы ведь здешний, и наверное, знаете её». Контора представительства находилась в доме, который назывался домом Штрауса. Подозрительной, рассказывал Греков, показалась мне их просьба. Однако передо мной стояли два чисто одетых русских офицера, и когда они сказали, что машина к моим услугам, я вышел с офицерами к машине. Раньше события развертывались, как в калейдоскопе. Машина доставила его на аэродром, оттуда самолётом в Москву и, наконец, мучительным и долгим этапом в Тайшет. Ему надо отбывать заключение 25 лет в специальном лагере. «Должником останется Советской Власти» — подумал я.

Рядом с Грековым на полу спал большой мужчина, который ни слова не понимал по-русски. На нём, несмотря на лето, было хорошее добротное зимнее пальто, и это выделяло его из окружающих. Его история тоже занимательна. Он католический ксендз из Ужгорода в Западной Украине. Однажды ночью к нему постучали, вызвали на улицу (была зима), насильно усадили в автомашину, доставили в тюрьму и оттуда этапом сюда в Тайшет. Всё это он рассказал по-немецки, прибавляя иногда польские слова, а Греков пояснял. Несмотря на дикость этих случаев, на азиатские приёмы, я верил, что это так, как они рассказывали. НКВДовцы превратились с благословения Сталина в эти годы в башибузуков, извергов, зверей. Однажды, помню, прибыл в лагерь этап исключительно из немецких офицеров, с неделю тому назад гулявших по Берлину. По их словам, они были схвачены на улицах, и без задержки препровождены сюда, в Тайшет. Держали они себя очень гордо, вызывающе, но режим вынуждены были соблюдать. Русских офицеров в «Озерлаге» было много и среди них высоких воинских званий Они не могли мириться со своим положением и при удачном случае совершали побеги. Вообще убежать из «Озерлага» дело весьма и весьма трудное. Кругом необжитый край, селений нет, дикая тайга, а расстояния до людей много сотен км.

И всё же побеги были. Об одном таком большом побеге немного расскажу. Было это в мостовой колонии в Братске (вообще в Братске было до 7 колоний). Вечером автомашина привезла в лагерь картофель. Пока производилась выгрузка, некоторые заключённые пригласили шофёра (вольнонаёмного) в ближайший барак выпить стакан чаю. Шофёр согласился и пошёл с ними. Тем временем машину оседлали заключённые, один сел за руль и с разбегу машина ударила в ворота. Ворота были деревянные, лёгкого типа, а местность к воротам шла под уклон. Во дворе уже темнело. Какой-то солдат из охраны и с ним заключенный, которые пытались препятствовать побегу через открывавшиеся ворота, получили удары ножом. Но машину постигло несчастье. Она за воротами застряла в придорожной канаве. Беглецы, покинув машину, пустились врассыпную. По ним стреляли, но было уже темно и никого не задело. Убежали 11 человек заключённых.

Дальнейшие события в лагере развивались так: Часов в 10 вечера по лагерю раздался звон становиться побригадно на поверку. Считали часа два, повторяли, еще раз и запутались. Никак не установить, сколько же убежало. Не спали мы всю ночь, и на рассвете снова стали проверять поимённо, по формулярам. Недоставало 11 человек. На работу всех не выводили 3 дня. Утром первого дня двух беглецов притащили в лагерь. Одного пристреленного намертво молодого парня, а другого на плечах с перебитыми ногами. Его поместили в лазарет. В лагере его почему-то звали «американцем», хотя он был русский.

Расследование обнаружило, что сговор к побегу был у 36 заключённых, но в последнюю минуту только 11 человек влезли в машину, остальные сдрейфили. Вожаком был некий Пётр (фамилию не помню). Говорили, что это у него не первый побег, что до этого он уже бежал из какого-то лагеря в Средней Азии. По внешности он мне представлялся мужчиной лет 35, широкоплечим и невысокого роста, плотным, видимо, умевшим влиять на друзей. Помню, когда в бане возник какой-то спор, он подошёл к готовому подраться и двумя словами спор прекратил. Когда машина за воротами застряла в канаве, беглецам некогда было думать, и они разбежались, часть в лес, который окружал Братск со стороны Тайшета. Сюда, якобы, убежали 4 человека, из которых двоих поймали. Большая же часть, 7 человек, пустились к берегу Ангары, до которой метров 80. Отцепив на берегу первую попавшуюся лодку, они, что есть силы, стали грести на другой берег. Погоня за ними пустилась на катере, и, казалось, скоро они будут пойманы. Но тут неожиданно на катере заглох мотор. Пока его налаживали, беглецы были на том берегу, а там лес, тайга. Так ни с чем вернулась погоня. 9 заключённым побег удался. 30 дней с собаками продолжались в тайге поиски и всё безрезультатно, а половина заключённых это время сидела в лагере и не выходила на работу. Не было конвоя.

В мостовой колонии в Братске были и удачные и неудачные побеги одиночек. Так, один пустился бежать на объекте сразу после поверки, рассчитывая, что конвой после этого сразу разойдётся по местам своей стоянки, и он успеет за это время скрыться в кустах. Он был пристрелен насмерть.

Другой случай побега одиночки удачный. Убежал художник. Его часто конвой эксплуатировал для рисования своих портретов, и охрана знала его в лицо. Он часто выходил через проходную и возвращался без конвоя. В день побега он также вышел и долго не возвращался. Вечером на поверке обнаружили, что его нет. А ещё через несколько дней от него пришло письмо на имя Начальника лагеря. Содержания письма точно мы не знали, но по рассказам в нём было немало от «ответа запорожцев турецкому султану». Убежал он просто. Линия жел. дороги на протяжении 300 км от Тайшета до Братска уже была во временной эксплуатации, и ежедневно от Братска отправлялся один пассажирский поезд. Вот к этому поезду и подгадал художник, доехал до Тайшета, а оттуда дорога широкая.

Почти с первого дня моего пребывания в мостовой колонии в Братске за мной увязался молодой, лет 23-24 парень, переведенный в спецлагерь из обыкновенного лагеря в Куйбышеве. Впоследствии я пристроил его на работу к себе. (О чем расскажу дальше. Он хорошо чертил). Тогда меня удивило, что в его возрасте он уже почти 9 лет в заключении и через год заканчивал срок. Значит, он был арестован 14-15 лет отроду и обвинён в политическом преступлении. И я его об этом спросил. Он рассказал мне свою весьма сложную эпопею. Родом он из Москвы. Отец инженер-строитель, мать — врач, работает в больнице им. Склифасовского. Он учился в одной из московских школ, был секретарём школьной комсомольской организации и вообще активистом. Я смотрю на него и вижу несущимся бойким мальчиком по улицам и площадям Москвы с фотоаппаратом за плечом, рисующим с натуры (он действительно, не дурно рисовал), бегающим по кино, выставкам и т. д. Словом, в моём представлении он тогда был современным жизнерадостным мальчиком Москвы. А он продолжал рассказ. В 1941 году ещё до войны он имел два привода в НКВД. Первый раз за то, что он фотографировал Мавзолей Ленина. Подошедший к нему в красной шапке сказал: «зачем ты снимаешь, ведь есть в продаже готовые открытки». Он ему ответил, что открытки дают снимок с одной стороны, а ему хочется иметь вид с другой стороны. Он был доставлен в НКВД и отпущен. Второе приглашение в НКВД он имел из-за девочки, с которой гулял и часто ходил в кино. Его пригласили и предупредили, чтобы, как комсомолец, он знал, как себя вести. Она дочь сотрудника французского посольства. Шли дни, приближалось лето, и он подумывал, где провести каникулы. Но тут неожиданно вторглись события непредвиденные.

У его матери был старший брат. После еврейских погромов 1907 г. брат из Орши эмигрировал в США и поселился в Бостоне. За много лет скопил деньги и сделался владельцем небольшого консервного завода, выпускавшего тушеное мясо (я видел у него банки с мясом под его фамилией). Так вот, месяца за два до войны в Москву на имя его матери пришло письмо от дяди примерно, следующего содержания: «Бог меня благословил, и я живу хорошо. Но я уже стар и некому передать моё дело. Я хотел бы, чтобы ты прислала ко мне своего младшенького, я его обучу, и он будет моим наследником». Речь шла именно о нём, это он младшенький. Мать ответила дяде, то есть своему брату, что напрасны его старания. Они, мол, в Москве живут, ни в чем, не нуждаясь, и мальчик сам не захочет уезжать из России. Но дядя был настойчив и от своей мысли не захотел отказываться. Вскоре родители мальчика получили вызов в НКВД. Сначала туда пошёл отец. Ему сообщили, что в посольство США пришли документы на выезд его сына в Бостон и ему, отцу, надлежит явиться в посольство. Отец пришёл туда, там ему повторили, сказанное в НКВД. Окончательный ответ в посольстве он не дал, заявив, что надо посоветоваться с женой. В посольство США пошла и мать, она заявила, что против поездки сына в США, но он сам уже большой парень, пусть сам решает. Мальчик был вызван в НКВД и на вопрос, хочет ли он поехать в США ответил, что «на постоянно не хочет, а поехал бы посмотреть и вернулся бы обратно». В этом он даёт честное комсомольское слово. На этом и договорились.

Мальчика дома начали экипировать в дорогу. Шьют новый костюм, покупают новую обувь и т. д. Настал последний предотъездный день и… ночью его арестовали. Решением Особого Совещания его подвергли заключению сроком на 5 лет. Видимо, говорит он, два первых приводов в милицию сыграли здесь усугубляющую роль. Из Москвы его направили в лагерь УИТЛК в Куйбышев. В 1941 г., в первый год его заключения, началась война с фашистской Германией. В лагере состоялся объединённый митинг вольнонаёмных с заключёнными. По окончании митинга вольнонаёмные покидают лагерь, и ему удаётся проскользнуть между ними за ворота. Город он не знает, но расспрашивая прохожих, идёт к ж-д станции. Не доходя до вокзала, видит — стоит воинский эшелон. Он подходит к солдатам и просит взять с собой. Те, по-простецки — «залезай!». Затем они стали расспрашивать, кто он и откуда Он, не утаивая, сказал, что из лагеря. (Я думал, что о побеге из лагеря он скрыл). Солдаты доложили старшему, и он не возражал. Поехали по направлению к Москве через Смоленск. Для солдат он был шустрым 15-летним пареньком (лагерь не наложил на него изнуряющую печать). Вот и Смоленск. С солдатами он выбегает на платформу и видит много военных в форме лётчиков. Он обращается к одному из командиров лётчиков, называет фамилию своего старшего брата, командира эскадрильи, и спрашивает о нём. Командиру-летчику эти расспросы показались подозрительными. (Он с этим старшим братом от разных отцов. Отец старшего брата по национальности финн). Командир берёт мальчика за руку, и они уезжают куда-то далеко. Приезжают в какую-то лётную часть и… перед ним его брат. После расспросов брат оставляет его у себя. Первые дни проходят в безделье. Ему очень хочется летать, и он пристаёт с этим к брату. Тот уступает его просьбам и изредка подымает его в воздух.

Однажды во время такого полёта самолёт встречается с врагом, и мальчик получил ранение. Его направили в госпиталь. А там, как известно, записывают, откуда, какая часть и т. д. Он рассказал без утайки: из лагеря в Куйбышеве и т. д. Госпиталь сообщает лагерю и по выздоровлению его судят снова за побег и к первому сроку добавляют ещё 5 лет. Таким образом, общий срок заключения у него 10 лет. Он подлежит освобождению в 1951 году, почти одновременно со мной. Но на этом история не кончается. У мальчика был брат от одного отца — Яша. Он работал в секретариате Орджоникидзе. После самоубийства Орджоникидзе секретариат был разгромлен Берией, и Яшу посадили в лагерь (по решению все того же Особого Совещания). В лагере товарищи подучили его, и он стал работать на метеорологической станции. Через некоторое время он был этапирован на Дальний Восток, на мыс Дежнёва, и теперь уже числился метеорологом. Группа ребят сговорилась совершить побег по льду Берингова пролива в Аляску, до которой 60 км. Подготовились, приобрели лыжи, костюмы и ночью пустились в путь. Многие были застрелены, но другим удалось достичь берегов Аляски. И, конечно, Яша, как хороший спортсмен, среди них. Очутившись в США, Яша сразу занялся поисками бостонского дядюшки. И в Россию пришло письмо, которое в Одессе опустил матрос с американского судна: «Бог помог. Я всё хотел младшенького в наследники, но Богу угодно было привести ко мне Яшеньку. Да будет Он благословен…» И стал бывший комсомолец, работник секретариата Орджоникидзе наследником владельца консервного завода. Из Спецлагеря по отбытии 10-летнего заключения уже не мальчик, а мужчина 24 лет он был направлен в ссылку в Удерейский район на Ангаре. Дальнейшей судьбы его не знаю. (Фамилия его Додин Б.).

Как же сложилась моя участь в «Озёрлаге»? На следующий день по прибытии в мостовую колонию меня направили на земляные работы. Мы разгружали из вагонов грунт в насыпь на подъезде к мосту через р. Ангару. На этой работе я пробыл недолго. Меня опознал знакомый мне по постройке ж-д линии Рославль-Могилёв-Осиповичи («Росмосдор»), где я был Начальником Чаусской дистанции. Это был Ковалёв. На линии «Росмосдор» он работал геодезистом и здесь на Ангаре он также был вольнонаёмным геодезистом. Он предложил мне работать в Техотделе, и вскоре в моих руках сосредоточилась вся документация по выполняемой лагерем ежемесячно работе. И не только мостовой колонией, но и всеми прочими колониями Братска. Тогда я и взял к себе на работу московского школьника (Додина), о котором я столь подробно рассказывал. Он научился хорошо чертить продольные профили, поперечники и недурно рисовал.

На работе в техотделе я имел постоянные столкновения с начальником и прочей администрацией лагеря. Они требовали от меня фальшивых записей о выполненной лагерем работе и завышения их. Это давало бы лагерю лучшие показатели, большие суммы оплаты и другие материальные блага. Я на этот путь не становился. И рано ли, поздно ли администрация лагеря заменила бы меня в Техотделе другим лицом. Но тут случилось событие, которое разрешило этот вопрос. Меня персонально вызвали на пересылку в Тайшет. Знал ли Начальник лагеря, зачем меня вызывают? Полагаю, что знал. Он убеждал меня, что меня вызывают, как инженера для технической работы где-то в Управлении. И я ехал с лёгкой душой.

В Тайшете на пересыльном пункте, словно неодушевлённый предмет, я был брошен в массу бездомных людей. Никто не принял меня, никто мной не интересовался, никто не указал, что делать, где расположиться и т. д. Дня 3 так и болтался я по двору, спать пристроился в одном из бараков на полу и ждал, что же дальше? Однажды услышал, мою фамилию выкликают к воротам. У ворот стояла автомашина, на которую влез конвой и 4 человека заключённых. Я был пятым заключённым пассажиром. Какой-то оперативник подошёл к машине и спарил четвёрку наручниками. Я остался без наручников. Ехали мы км 8-10. Машина остановилась, я слез и, в сопровождении оперативника пошёл в какой-то двор. Машина уехала дальше. В конце двора — длинный добротный деревянный дом с решётками на окнах. Мы вошли, я остался под наблюдением часового у двери, а оперативник пошёл в кабинет Начальника. Это было Управление НКВД.

Меня ввели в кабинет Начальника. Он стал задавать мне вопросы: где учился, когда закончил ВУЗ и все. Точка. "Да, — сказал он — Вы мне и нужны. Достав из стола небольшую фотокарточку, он спросил меня, знаю ли я, изображенных на ней лиц? Я ответил, что знаю, и назвал двух из них, это были студенты Путейного института, учившиеся одновременно со мной: Кантор и Лобацкий. Третьего я не мог опознать, он мне подсказал: «Это Баскин». Затем он мне заявил: «Я полковник НКВД Саламатов, буду с вас снимать допрос относительно двух, изображённых на фото — Кантора и Лобацкого».

Я рассказал, что в студенческие годы Кантор был комсомольцем, активистом, политически развитым парнем, руководил комсомольским кружком текущей политики. В 1927 году принадлежал к оппозиции. После окончания института я его не встречал. Знаю, что он работал в Управлении Кировской (бывшей Мурманской) жел. дороги в Ленинграде. Что касается Лобацкого, мне непонятно, почему НКВД интересуется им. Он не был ни коммунистом, ни комсомольцем. Полковник Саламатов посмотрел в какие-то бумаги и возразил мне: «Но Лобацкий жил в одной комнате с Кантором в общежитии» Да, ответил я. Они жили в одной комнате, но Лобацкий был далёк от политики. Разве за то, что он был соседом Кантора должно его преследовать? Ничего в отношении, интересующем Вас, сказать не могу. Я видел его однажды, года через 3 по окончании института на Невском проспекте в Ленинграде. Остановились, поговорили. Он тогда работал в какой-то организации, ведавшей Балхашстроем, и даже спросил меня, не хочу ли я поехать за длинным рублём Главным инженером Балхашстроя. Пошутили и разошлись. Полковник Саламатов всё записал и дал мне прочесть. Помню, одну фразу я попросил изменить. В его редакции она носила обвинительный характер, чего я не говорил. Затем, в анкетных данных я попросил записать, что я не судим.

«Как, — воскликнул полковник, — девять лет Вы в заключении, и не судимы?» «Да, не судим. Посадили силой штыка, но никакого суда надо мной не было. А Особое Совещание это не суд, я не подпишу протокол допроса». Полковник исправил и написал «не судим», хотя до этого пытался убедить меня, что ОСО ость тот вид закрытого суда, который указан в конституции СССР. Он убеждал меня, хорошо зная обман своих слов. «Есть ли ко мне вопросы?» — спросил он напоследок. «Да, — сказал я, — прошу меня направить обратно в мостовую колонию, из которой я прибыл». Он позвал оперативника и сказал ему: «Передайте на пересылку, чтоб его обратно отправили в Братск на мостовую колонию». Но было видно, что сказал он это, лишь бы отделаться от меня.

И, действительно, через 3 дня с очередным этапом я угодил на другую колонию и не в Братск. Новые люди, новая среда и новая работа. Колония занималась, главным образом, земляными работами на полотне жел. дороги, водоотводом от полотна. Но был и лесоповал, и погрузка леса на ж.-д. платформы для отправки на внешнюю сеть. Меня определили на геодезические работы по устройству водоотводов. Ознакомившись с условиями работы, я установил, что здесь как ив «Омскпромстрое» вольнонаёмный прораб (бывший заключённый) норовит всякими способами занизить оплату работы лагерю и тем удешевить работы. И столкнулись мы с ним на оплате работ за длинную и тяжёлую нагорную канаву — и даже не в нормах, а в определении объема работ. Не имея возможности опровергнуть подсчёты объёма, он просто кричал: «Много», а когда я продолжал настаивать, обратился к Начальнику Колонии (майору Сидорову) и тот, даже не спросив меня, заменил меня другим лицом. Я был освобождён от геодезических работ.

Одно время после этого моя работа состояла в том, что два раза в неделю я занимался с бригадирами, обучая их начальным знаниям по сооружению ж.-д. полотна, кроме того я решал задачи по водоотводу от полотна. Но это длилось недолго. Я был включён в бригаду на погрузку вагонов лесом. С нами км в 20 от лагеря работали румыны и молдаване. Это были крупные высокие мужчины в постолах и зимних высоких папахах. Работали они довольно лениво, хуже нашей бригады. По-русски они плохо изъяснялись, но всё же мы узнали, что они высланы с далёкого юга, за что, не ведают. Здесь они живут во вновь организованном посёлке, и других работ, кроме погрузки леса, не имеют. Иногда к ним приходили их цыганоподобные женщины. Было видно, что они тяжело переносят своё изгнание из родных мест и жизнь здесь под надзором НКВД.

На погрузке леса я простудился и заболел воспалением лёгких. Проболел дней 15, а когда встал с постели, какой-то приезжий оперуполномоченный вызвал меня и уговаривал сделаться сексотом НКВД (это уже в третий раз меня к этому склоняют). Я резко ему ответил, что 9 лет я этим не занимался и теперь не буду. Поэтому или по другим причинам я был направлен в этап во вновь организуемую колонию на правом берегу Ангары, в гуще «Озерлага». Лагерь этот на 445 км от Тайшета или 126 км от Братска. Ближайшим населённым пунктом от лагеря был небольшой городок на р. Ангаре — Заярск. От него просёлочная дорога ведет к Иркутску, а к лагерю дороги нет. Лагерь был создан для работ на большом каменном карьере, для постройки ряда тяжёлых железобетонных труб и земляных работ на полотне дороги. Одна из наиболее тяжёлых труб была двухочковая с отводом водотока на 439 км.

Так как во вновь образуемую колонию набирались люди из разных колоний, то сбор был назначен по пути на промежуточной инвалидной колонии № 178. Наша группа прибыла туда в количестве 200 человек. Почти одновременно и несколько позже нас прибыли люди из других колоний. Всего собралось около тысячи человек. Наше пребывание на колонии № 178 было хоть не длительным, но вполне каторжным. Мест, где бы можно было спать, хоть на полу, не было, и мы притыкались на улице, где кто мог. В бараках инвалиды и старики, отсчитывающие последние вздохи, тяжело видеть их прозябание. Но вместе с тем я интересуюсь их историей и узнаю немало о «похождениях» сталинских молодчиков из НКВД. Вот старик, еле передвигающийся, Он старый большевик, был консулом в каком-то городе в Китае. Его вызвали в Москву и по дороге арестовали. Никакого обвинения не предъявили, а посадили в лагерь. И вот уже «доходит».

А вот рядом с ним ещё совсем нестарый мужчина, лет 38. Он из Москвы. Пострадал он за посла Израиля в СССР Голду Меер. Это большая история, когда пострадала большая группа евреев — жителей Москвы. Он рассказал мне об этом следующее. В осенние еврейские праздники Голда посетила синагогу. Из уважения к послу суверенного еврейского Государства обуянные национальным фанатизмом молящиеся приостановили богослужение и, обратив взоры на галерею, (у евреев, как и у магометан, женщины сидят во время богослужения на галерее) стали приветствовать Голду. В дополнение к такому, по мнению НКВД «непорядку» Голда обратилась к Сталину с просьбой разрешить желающим евреям выехать из СССР в Израиль. Сталин ответил ей, что таких желающих выехать не знает. Тогда Голда передала ему список таких желающих. Через несколько дней все по списку были арестованы и водворены в лагеря, а Голда Меер выслана из СССР. Рассказавший это мне обезноженный инвалид пострадал за аплодисменты Голде в синагоге.

Вообще в этом лагере всё было организовано так, чтобы ускорить истребление людей. Пища отвратительная (я о ней расскажу ниже), лечения никакого и т. д. Администрация лагеря решила использовать двухнедельное пребывание следующих на новую колонию для заготовки топлива. Лес был км в трёх. И вот выводили человек 300 в лес, люди подбирали сухостой и на себе тащили его в лагерь, а конвой с собаками следовал сзади. Начальник колонии, мужчина кавказского типа, облачённый в военную форм, которая сидела на нём, как на корове седло, без стеснения говорил: «Разве нам ваша работа нужна? Нам надо, чтоб вы скорей сдохли…», откровенность, достойная коменданта Освенцима. И соответственно этому он действовал. Помню наше отправление из этой инвалидной колонии на новую колонию 445 км. Двор инвалидной колонии разделён надвое. Жилой двор и второй как бы предвор. Там же и небольшое, вроде производственного, здание и проходная с охраной. Рельеф местности такой, что второй двор образует естественное углубление, вроде чаши, куда вода сбегает со всех сторон.

С утра была дана команда этапникам (то есть следующим на новую колонию) собраться на втором дворе и ждать подачи ж.-д. вагонов. Была сделана проверка людей, и проход в жилую зону закрыт. Было это после обеда. Наступили сумерки, за ними ночь, а вагонов всё не было. Народ лежал в чаше двора на своих шмотках. Полил сильный дождь, перешедший в ливень. Всё промокло, под нами чаша, полная воды. Народ стал спасаться, кто, как мог. Стали накрываться тряпьём, укрываться под защиту производственных зданий, лишь бы не сидеть или не лежать в луже. А в это время из проходной, с вышек, словно в неприятеля непрерывная стрельба. Народ из без того обессиленный бессонной ночью, мокрый, не находящий себе места, жался друг к другу и не понимал, зачем и в кого стреляют. А из проходной явно слышался голос «героя» — Начальника лагеря и отборная ругань. Что он достигал этим, что он преследовал было не понять. А выстрелы не утихали всю ночь. Ну, чем он отличается от головореза-фашиста? Думается мне, что Начальник лагеря и охрана беспрерывной стрельбой не столько терроризировали нас, сколько подбадривали самих себя. Однако, в целом это были действия варварские, фашистские. Вагонов не было всю ночь и даже до полудня следующего дня и можно было спокойно впустить людей в жилую зону. Наутро люди не были способны даже к простым движениям, и первое с чего начался день — это полное оголение и высушивание себя, вещей и тряпок.

В пору с Начальником Колонии 178 был и оперуполномоченный. Я помню такой с его стороны издевательский случай. Во дворе заключённые выстроились на проверку. Опер стоял здесь же и смотрел на ряды. Он обнаружил, что где-то в ряду нет равнения. Он подошёл к этому месту, вызвал заключённого и 7 раз подряд заставил его по команде садиться и вставать. Было жалко смотреть на этого заключённого, а опер стоял и усмехался. В этапе на новую колонию было немало уголовников-рецидивистов и по дороге в вагонах они показали себя полными «хозяевами», достаточно пошуровали по узлам и котомкам. Просто грабили. Хорошо ещё, что на следующий день мы прибыли на новую колонию.

Двор обычный, по углам вышки, за зоной дома для охраны, в зоне старенькие бараки, колодец, проходная и особый барак, так называемый БУР — барак усиленного режима, карцер, как называли блатные, «тюр-тюрьма». Следовательно, всё это «хозяйство» было лагерем и до нас. Кто населял его и давно ли покинул, неизвестно. Начали «обживаться». Разместились по баракам, очистили кухню, появились Начальник режима, надзиратели, а вышки оседлал конвой. Но это уже не вольнонаёмная охрана, а солдаты действительной военной службы, как во всём «Озерлаге». Сделали проверку и дали первый льготный день. На второй день Начальник лагеря (Войта) и оперуполномоченный (Павлов) знакомятся с людьми. Ведётся запись инженеров и техников. Перед очи начальников явился, и я и получил назначение геодезистом. Мне было предложено подобрать себе бригаду, человек 6-8 для работы со мной и составить список нужного геодезического инвентаря. Я занялся этим.

На второй день часа в 4 меня вызывают снова к Начальнику лагеря. В кабинете и опер. Знакомятся с моими анкетными данными и объявляют мне, что я буду работать прорабом колонии. Я прошу освободить меня от этой роли. Вчера я получил назначение геодезистом. Затем, как я успел увидеть, в колонии много блатных, с которыми я не сумею совладать. Никакие мои доводы не принимаются. Начальник и опер заявляют, что они сумеют блатных обуздать и мне этого не следует опасаться. И так, с первого дня существования новой колонии я её прораб. Кто из заключённых подложил мне эту свинью, и по сей день не знаю. А может быть, я Начальником лагеря выужен по документам. Потянулись трудовые дни. Строили мы двухочковую большую железобетонную трубу на 439 км с отводом русла водостока, ещё несколько высоких труб километра на 2 дальше, на 445 км мы работали в каменном карьере, на протяжении 10 км делали сооружения по водоотводу (трасса почти сплошь по косогору) и возводили в отдельных заброшенных местах земляное полотно как в насыпи, так и в выемках.

Наряду с прорабом-заключённым, был и прораб вольнонаёмный по фамилии Никулин. Он бывший заключённый, по отбытии срока заключения оставшийся в НКВД на работе. До заключения он был движенцем на какой-то ж.д. юга. Этим определялись его познания жел. дорог. В строительстве и службе пути он мало знает, и потому чисто техническая сторона работ лежала на мне. Между прочим, от Никулина я узнал, что инженер Воронин Николай Иванович, бывший студент водного факультета нашего института, отбывал с ним заключение в одном лагере. Ещё в Ленинграде я узнал начальные шаги его тернистого пути (его арестовали за принадлежность к оппозиции, жена умерла, малолетняя дочка осталась беспризорной). С Никулиным у меня установились хорошие отношения, и колония работала довольно интенсивно. Бывали такие дни, что колония показывала сверхработоспособность.

Так, на 437 км надо было в течение дня путь, лежащий в низине на объезде около 1 км разобрать, перенести вверх на постоянное полотно и уложить намертво. Опаздывать было нельзя, перегон был закрыт только на 8 часов. Дело было зимой, мороз свыше 35◦. И колония с задачей справилась. Правда, людей было выведено около 400 человек. И высшей наградой от Никулина лагерю были 50 пачек махорки. Блатные в спецлагере не очень расходились. Несколько их утихомиривал БУР, где условия немногим легче карцера-тюрьмы, а на работу всё равно выводили. Затем, если блатной уклонялся от выхода на работу, охрана вызывала своих верных помощников-собак. И всё же, даже выйдя на объект, они нередко саботировали. Прилягут где-нибудь в укромном месте и ничего не делают.

Я весьма часто выходил на объекты работ. В мои обязанности входило следить за технически правильным ведением работ и давать указания об этом. Наблюдать за надлежащей производительностью труда (то есть чтобы не филонили) я предоставлял бригадирам. Так как это определяло благо живота. Кроме того бригадир каждодневно находился с людьми, а я лишь время от времени. В зоне я оставался, если требовалось решать какие-либо вопросы производства, либо по требованию Начальника лагеря. Но и на этой колонии не закончился срок моего заключения.

Примерно в феврале 1951 года лагерь на 445 км был ликвидирован, и заключённые распределены по другим колониям. Какая тому причина мне не известно. Полагаю, что недостаток военнослужащих для конвоя определил это решение. Я был направлен в колонию на ст. Вихаревка (на этой же линии Братск-Лена). Мне оставалось до истечения срока месяца 4. Сначала, с месяц, я работал на шпалорезке рабочим. Весь вихаревский лагерь (там было несколько колоний) работал на неподалеку расположенном лесозаводе. И на этом заводе мне было поручено оборудовать весь двор узкоколейной жел. дор. сетью. В качестве рабочей силы мне дана была многочисленная бригада японцев. Они совершенно не говорили по-русски, и мне было трудно давать им указания. Выручило моё небольшое знание английского языка. Среди японцев почти половина говорила по-английски. Я с ними изъяснялся на ломаном английском языке. Важно, что мы друг друга понимали. С этой работы в начале июля 1951 года я был направлен в Тайшет на пересылку. Истекал срок моего заключения. Каково было моё освобождение, я расскажу дальше.

В последнее время в литературе появились некоторые описания содержания заключённых в советских лагерях. Например, Солженицына «Один день Ивана Денисовича» (журнал «Новый мир»), Дьякова «Повесть о пережитом» (журнал «Октябрь») и т. д. С моей точки зрения они приукрашивали истину. То ли из желания обойти цензуру, то ли из желания показать сохранившееся в лагере своё советское лицо, они истину искажают. А между тем, давно пора показать правду. Скажем, Солженицын всё превращает в хаханьки. В тот день Ивану Денисовичу удалось избежать карцера, товарищ поделился с ним из посылочки, удалось «закосить» лишнюю миску супа и… всё хорошо. Таких дней было 3652. Нет, товарищ Солженицын! Не все дни были такие. Почему ни Солженицын, ни Дьяков не говорят о многих тысячах умиравших от истощения даже в обыкновенных лагерях. Почему нет ни слова об окружении тебя «сексотами». Опера, так что и здравые советские мысли побоишься произнести. Почему они забыли написать о шмонах, раздетых заключённых в стужу на улице. Нет ни слова о сидении в лужах или стоянии на коленях по команде конвоя, направляясь на работу или идя с работы. Наконец, Солженицыну и Дьякову разве неизвестно, что в годы сталинского лихолетья, длившегося 30 лет, страна превратилась в сплошной лагерь, в котором погибали старые большевики и честные советские граждане. Надо бы это не забыть и хоть немного написать.

Написать правду не для перенесших это мрачное время, а для следующих за ними поколений. Мне хочется немного рассказать о внутризонном быте, да и немного о работе, чтобы рассеять представление, ложно созданное необъективной литературой. Мне пришлось быть в заключении в 4-х колониях спецлагеря, и могу утверждать, что быт и жизнь лагеря во многом зависит от индивидуальности начальника колонии, несмотря на многие общие черты.

Вот, к примеру, начальник колонии Шамота. Он сильно пьёт, делами колонии мало занимается. Всё передоверил лагерным придуркам. На колонии произвол, воровство и, конечно, заключённые страдают. Его сменил майор Сидоров. И если руководство Шамоты заключалось в том, что по временам он выходил перед колонией заключённых и пьяным голосом повторял: «Контингент распустился, я буду наказывать», то майор Сидоров этим не ограничивался. Это был держиморда. Он никому не давал никаких поблажек, принуждал к труду жёсткой рукой и наказывал щедро.

Вот пример его действий. Заключённый Думанский, работающий в зоне на подсобных работах, получил по почте посылку. При распаковке её здесь в проходной оказался мальчишка лет 7-8 сын Сидорова. Думанский возьми и угости мальчика шоколадкой. Об этом узнал Сидоров и немедленно водворил Думанского в карцер, а затем отправил в особую колонию (была ещё и такая в спецлагерях). Пока Думанский сидел в карцере, блатные его «раскурочили» (разграбили). Нарядчик из заключенных рассказывал, что Сидоров неоднократно бубнил: «Подумать только! Только что созданы спецлагеря, и уже в Америке о них знают. Не иначе, как заключённые сообщают». Солдафон и недалёкий и, видимо, нашпигованный в управлении «Озерлага» или в НКВД, он принимал обвинения заключённых, как действительные. В его глазах каждый заключённый был большим государственным преступником и думать ему Сидорову, не о чём. Словом, Сидоров был надёжным сторожем. Не могу утверждать, но многие говорили, что администрация колоний и лагерей в целом это штрафованные за какие-либо проступки военные, направленные сюда, как в ссылку. Если это так (а это по их поведению весьма вероятно), то понятно рвение, с которым они стремились выслужиться. (И в этом заимствованы царские приемы: в полицию и жандармерию шли проштрафившиеся в армии).

Третий тип начальника колонии был кавказец на инвалидной колонии № 178. Я немного о нём уже приводил. Могу лишь добавить, что это был человек «ни богу свечка, ни чёрту кочерга». Поэтому, думаю, его откуда-то выжили, "Заключенным, мол, всё сойдёт. Наконец четвёртый тип начальника я видел в колонии на 445 км в лице Войты. Это был разумный и в общечеловеческом смысле и порядочный человек. С воинской частью, несшей охрану, он был на ножах, так как не допускал произвола с их стороны к заключённым. Он требовал работу, но без издёвки. В лагере был порядок и без воровства. И не его вина, что кормёжка была голодная. Весьма часто лагерь оставался без продуктов, и положительно нечем было кормить. С блатными он вёл суровую борьбу, но я заметил, что утомился он в этом деле и порой отступал. Тем ни менее работники режима, надзиратели втихомолку творили безобразия: воровали из посылок, издевались во время шмонов, занимались и рукоприкладством. Был такой надзиратель, по национальности татарин. Заключённые прозвали его чумой. Фамилии его никто не знал. Свою роль, видимо, он видел в том, чтобы всячески отравлять жизнь заключённым: то он на поверке придерётся к кому-либо что тот не ровно стоит, выступает из рядов и посадит за это в карцер, то при выноске на себе дров из леса придерётся, что мало взяли и настоит взять бревно не под силу, хотя это вовсе не его дело. Конвой сопровождает заключённых в лес, а не надзиратель. Но такой уж был Чума, всюду совал свой нос. Случился с ним однажды такой комический случай. Был среди заключённых поляк — художник. Чума заказал ему какую-то картину. Как-то после поверки этот поляк подходит к надзирателю и говорит: «Гражданин Чума, одну картину я вам сделал». Окружающие засмеялись, а Чума сказал: «Так меня не называйте». Он понял, что поляк плохо понимает по-русски.

Такой как Чума, конечно, исключение. Но вообще надзиратели были жестокие и нечестные. Часто в колонию прибывали заключённые из других колоний и, обмениваясь с ними мнением, я приходил к выводу, что в администрации преобладают Начальники типа кавказца из инвалидной колонии № 178. Такие Начальники без стеснения говорили: «Нам ваш труд не нужен, нам нужно вас извести и чем скорее вы погибнете, тем для нас лучше».

Внутренняя жизнь в зоне наблюдалась работниками режима. Это в большинстве были молодые люди, отслужившие военную службу. Все они злые и жестокие. И откуда только берётся эта злость? Видимо, при определении их в надзиратели им прививают дух НКВД. Во время личного шмона надзиратели норовят обязательно чем-нибудь напакостить: продержать людей голыми на улице, в стужу хоть под дождём, хоть в другое ненастье. При осмотре вещей, проявляя «сверхбдительность», разрежет кусок мыла на мелкие кусочки, у меня, например, плоскогубцами раскрошил на кусочки пластмассовый стаканчик. Много, много подобных примеров.

А с блатными эти блюстители режима действуют часто заодно. Так, на колонии был заключённый Гребельский, в прошлом помощник коменданта Москвы. Это был хвастливый неразумный, не могущий забыть своё прошлое амплуа человек. Его достопримечательностью были его сапоги. Они были высокие сшитые из цельной вытяжки с двойной подошвой. И вот, у Гребельского пропали сапоги. По распоряжению Начальника колонии Войта провели повальный обыск во всех бараках, в личных вещах, в подсобных помещениях, но сапог не нашли. А через несколько дней сапоги оказались проданными в посёлке, где жили семьи вольнонаёмных. Такая операция могла быть сделана только с помощью работников режима. И действительно, после узнали, что сапоги лежали в зоне под кроватью одного из больных в медпункте, и надзиратель при обыске держал их в руках. Этот же надзиратель помог блатным переправить сапоги за зону и продать их.

В обязанности надзирателей входила ежедневная поверка, запирание и отпирание бараков на ночь и по утрам. И даже в этом простом деле они фокусничали, превращая его в некое «таинство». Подсчитают — не сошлось. Считают второй и третий раз, и просто надругаются. После запора барака заключённые, лишённые глаза надзирателя, закурят. А надзиратель спрячется, выследит, и виновному карцер обеспечен. В бараке курить запрещается. Из Оперуполномоченных встретил я лишь одного, лишённого человеконенавистнического духа НКВД — это в колонии 445 км. Это был якут, по фамилии Павлов. Конечно, своё дело он делал, как все оперы, то есть имел сеть тайных агентов, кое-кого при надобности призывал к порядку, сажал в карцер или БУР и т. д.

Но всё же в лагере не чувствовалась тяжёлая рука Оперуполномоченного. К тому же он был любознательным, выписывал литературу, читал и расспрашивал. По работе прораба колонии я ежедневно при назначении вывода на следующий день людей встречался с Начальником колонии и Опером. И часто он мне задавал вопросы по прочитанному, а иногда давал литературу для чтения. Но остальные Оперы — это типы такого же порядка, как в колонии 178, о чем я уже рассказывал. В спецлагере заключенных в системе соблюдения режима не было, не было и расконвоирования. Управление «Озёрлага» находилось в Тайшете. Оттуда в колонию часто приезжали различные чины, то ли с инспекцией, то ли просто на прогулку. Однажды, помню, приехало их 3 человека, и занялись печатаньем оттисков пальцев у заключённых. Мы называли это «играть на рояле». У каждого заключенного брались 3 отпечатка пальцев. С моей точки зрения, — это создание альбомов оттисков пальцев политических преступников есть очередная акция НКВД, создать капитальный материал, свидетельствующий о серьезной и бдительной постановке дела в НКВД. Не вижу в этом нужды. Большинство «политических преступников» — это честные советские граждане, возведённые НКВД в контрреволюционеры. Затем, при том огромном количестве заключённых, которое было в сталинские годы, никакие альбомы не помогут обнаружить в случае надобности человека.

Просто — это очередная забава НКВД от нечего делать.

Вторым «мероприятием» НКВД было введение для заключённых спецлагерей номеров. Белые лоскуты материи с номерами, написанными тушью, были у каждого пришиты спереди и сзади. В случае надобности конвой окликал заключённого по номеру. Мне представляется, что введение номеров НКВД заимствовал у фашистской Германии. Я читал, что у них в концлагерях имён не было, а были номера. Конвой в «Озерлаге» был жестокий, звероподобный. Считали у ворот при выходе на работу, считали и обыскивали по возвращении в зону после работы. Считали, придя на объект работы, недаром шутили, что заключённый пишет матери; «Маменька, я жив, не беспокойся. Я не потеряюсь, меня 3-4 раза в день считают».

По дороге и обратно после работы конвой весьма часто командует: «Взяться за руки» Когда по дороге приходиться обходить какое-нибудь препятствие, например, лужу, болото и т. д., конвой с целью восстановить нарушенные ряды, обычно командует: «садись!» И что бы под тобой ее было, ты вынужден садиться. Нередко поэтому люди приходят на работу или с работы мокрыми и в грязи. Никаких послаблений конвой не признаёт: «Шаг вправо, шаг влево конвой считает побегом и применяет оружие без предупреждения». Точно также за невыполнение распоряжения конвой применяет оружие. На работах, если объект более или менее длительный и имеются вышки, оцепление или ограда, конвой уходит по местам охраны. Но хуже, если таких постоянных мест нет. Тогда конвой по своему усмотрению втыкает в землю палки, указывающие границы рабочей зоны, за которые выходить нельзя.

В работе не всегда и вспомнишь о границе, да и палки редки, и тогда подвергнешь себя опасности быть пристреленным. Такой именно случай был на ст. Вихаревка: колония ежедневно выводилась на работу в лесозавод. Против завода стоял небольшой деревянный дом, предназначенный под контору завода. В нём шли плотницкие работы. Возле дома снаружи лежал штабель досок и другого пиломатериала, откуда плотник по надобности брал для работы. Конвоир (один человек и рабочих один человек) палкой установил границу у торца штабеля. И вот плотнику понадобилась доска, которую он мог извлечь только с торца. Он и зашёл за торец, чтоб достать её, и в это время конвоир пристрелил его под предлогом: «зашёл за границу зоны». Это было явно преднамеренное убийство. Труп убитого лежал головой на полметра за торец штабеля, а остальное тело вдоль штабеля, то есть внутри установленной конвоиром зоны. Даже с формальной стороны не было оснований стрелять в него. Но заключённый всегда отдан во власть конвоя, а тут он один был владыка. Конвоир «за отличие» получал дополнительный отпуск. Ну, как другим не подражать счастливчику?

Я всегда чувствовал, что конвой периодически инструктируется и воспитывается в духе НКВД. Им рисовали нас агентами Гитлера, шпионами и, вообще, страшными людьми. Но всё же были и среди них люди, у которых было сомнение. Они видели среди заключённых военных, бывших лейтенантов, капитанов, полковников и даже генералов. А среди невоенных они видели нормальных спокойных людёй, непохожих на врагов. И порой им хотелось узнать, за что сидят люди? Помню, это было зимой 1950 года. Я направлялся, как прораб, с группой заключённых на полотно жел. дороги. Со мной поравнялся Начальник конвоя и стал расспрашивать, кто я такой, за что сижу? Я без стеснения ему объяснил всю мерзость действий НКВД, рассказал, что за редкими исключениями тут все честные советские граждане. Он покачал головой и задумался. Больше он меня не спрашивал. Было видно, что мои слова не были для него откровением, что он не впервые слышал подобное. Характерно, что в переписке и приказах Управления «Озёрлага» (мне как прорабу приходилось их читать) заключённые назывались «вторыми». Слово заключённый или сокращенно з-к отсутствовало. В их глазах мы были существами, человекоподобными, но не людьми. Труд в разных колониях был разный.

Пожалуй, самая тяжёлая работа была на Братской колонии на мосту и на прижиме. Что такое прижим? Подход к мосту через Ангару имел 3 варианта. Два из них предусматривали сооружение двух глубоких выемок в скальных грунтах. Нечто похожее на глубокую выемку в скале при перевале через Уральский хребет (подход к Свердловску). Третий — принятый вариант решает задачу созданием площадки для полотна жел. дороги вдоль берега реки и отвоеванием этой площадки у нависающей над берегом скалы. Для этого производятся взрывные работы, и размельчённый камень сбрасывается в реку, образовывая береговой откос и создавая площадку для пути. Путь следует к реке и местами радиусы закруглений весьма скупы, отступают от нормы. Все это делается с целью экономии. Ясно, что работы по устройству полотна на прижиме дешевле устройства глубокой скальной выемки.

Заключённыё должны были камень, взорванный ночью на береговой скале, тачками сбрасывать в береговой откос и разравнивать его в площадке полотна. Эта очень трудоёмкая работа производилась вся вручную без всякой, хотя бы примитивной механизации. К тому же эта работа таит в себе опасности: нарушенная взрывом скала вдруг образовывает трещины и даёт неожиданные отвалы. Был случай, когда во время обеда люди, сидевшие внизу, были задушены обвалившейся скалой. Работа по сооружению моста через Ангару разная, Здесь есть и механизация. Но на подходе непосредственно к мосту физически тяжёлая работа по отсыпке и укреплению земляного полотна высотой около 16 м делалась вручную. Мост, полотно и все прочие здесь сооружения созданы руками и хребтом заключённых, и безобразно обманно Иркутская комсомольская газета писала в то время с пафосом, что комсомольцы строят мост через Ангару. Зачем этот обман, кому он нужен?

Комсомольского духа там и не бывало. Такие же каменные и земляные работы, а также работы по сооружению железобетонных труб и небольших мостов были на колонии 445 км. И здесь имели место неожиданные обвалы скалы после взрывных работ в карьере, повлекшие за собой смерть заключённых. На колонии 445 км была ещё тяжёлая работа по заготовке топлива для лагеря. Она производилась вручную, и санями вручную же по бездорожью всё доставлялось в лагерь на расстояние 3 км. Мне думается, что всё это делалось умышленно, чтоб изнурить заключённых. Я лично слышал от Начальника колонии 178 (инвалидной) однажды сказанную фразу: «Нам не нужна ваша работа, нам нужно, чтоб вы скорей сдохли». Видимо, таков был им инструктаж сверху. Оценка работы заключенных в «Озерлаге» велась так же, как и в Омских лагерях — производилась в %, и бригадир распределял блага живота по своему усмотрению. Это касается главным образом хлеба. Что касается дополнительного приварка вечером, то распределение порций его по бригадам принадлежало прорабу (на колонии 445км — мне). Прораб исходил из лимита этих порций на месяц и успеха в работе бригад, которых он периодически посещал на объекте. На ст. Вихаревка работы были исключительно на лесозаводе, и там назначение пайка производилось по нормам выработки. Такие нормы здесь имелись. Что я могу сказать об этой оценке труда заключенного? По идее она правильная и может служить стимулом для повышения производительности труда. Пища — самое дорогое заключенному. Но в действительности цель не достигается. И причины тому следующие:

Много фальши и обмана в трехдневках бригадиров, иногда даже не злоумышленной, а из желания вытянуть и поддержать бригаду. Но главное не в этом. Главное в том, что «Озерлаг» почти беспрерывно страдал от отсутствия положенных по норме продуктов. Так, долгое время не было крупы и её заменяли «капустой». Но эта капуста была только по наименованию. На самом деле, это были отлупившиеся верхние листы мёрзлой покрытой снегом капусты. Сами кочаны шли в посёлок вольнонаёмным. Месяца 3 не было сахара. Под конец заняли сахар в какой-то соседней колонии. Посланный туда для доставки ярый блюститель порядка Чума умудрился в зашитых мешках вместе с сахаром привезти снег. Явное воровство. Чаще всего кормили кашей из неободранной овсяной крупы. Из неё же и суп. И надо было видеть, как интеллигентные, культурные люди пальцем вылизывали стенки глиняных мисок. Но и овсяная крупа была не всегда. Всю зиму 1950-51 года кормили супом из грязных, мёрзлых, верхних опавших листьев капусты, а на второе — размазня из ржаной муки. Доставленный за 5 км на работу такой «обед» обычно прибывал мёрзлый и, к тому же, принимался заключённым, непосредственно сидя на снегу. Совершенно неудивительно, что люди тощали, заболевали и умирали.

Умные начальники колоний понимали серьёзность положения и старались чем-либо приукрасить быт заключённого. Начальник колонии 445 км Войта разрешал отличившимся на работе бригадам писать домой внеочередное письмо (нормально разрешалось 1 письмо в год), по истечении месяца в зависимости от результатов работы частенько Войта разрешал общий дополнительный ужин отличившимся из своих «директорских фондов». Конечно, это бывал весьма бедный ужин: Кусок селедки и овсяная каша или ржаная размазня. Но заключенный и этому бывал рад. Придурков на колониях «Озерлага» было мало и все они особыми льготами на голодной колонии не пользовались. Разве только тем, что некоторые из получающих посылки иногда с ними делились.

Культурно-воспитательная часть в «Озёрлаге» была, но чем она занималась трудно сказать. Радио и газет у нас не было, было запрещено. Иногда заключенные устраивали вечера самодеятельности, но КВЧ обычно, кроме разрешения, в этом не принимала участия. Раздачу писем 1 раз в год производил культорг из заключённых. Письма заключённым приходили, конечно, не один раз в год, но их не выдавали, и они пропадали целыми мешками. Между прочим, рассказывали, что в одной из женских колоний «Озёрлага» сидела в заключении знаменитая певица Русланова. Её освободили. И перед освобождением она устроила концерт, на котором 3 дня пела. Были певцы и в наших колониях, но в их выступлениях КВЧ неповинна. Начальник КВЧ в тех условиях, которые у нас были, человек лишний. Обязанность перлюстрировать письма заключённых лежала на Опере. Санчасть в колониях «Озёрлага» имелась небольшая в виде медпункта и стационара коек на 10-15. Существовала специальная больничная колония, принимавшая больных со всех колоний лагеря. Медперсонал санчасти колоний (состоял из заключённых), иногда далёких от медицинских познаний.

Побегов из колоний «Озёрлага» не было. Некуда было бежать. Кругом неоглядная необжитая пустырь, с колониями через 1-2 км и маленькие при них селения обслуги лагеря. Все жило и упованием на скорое окончание срока, а большесрочники (25 лет) — на милосердие Советской власти. И даже вольнонаёмная администрация, мне представляется, жила бивуачно, ожидая изменений.

Несколько слов о вещевом довольствии в лагерях. Как бы хорошо не был экипирован человек при аресте, за 10 лет заключения в лагерях (а это в 30-е годы было средним сроком, и только в годы войны он был доведён до 25 лет заключения) требовалась смена изношенной одежды. Особенно плохо было в Омских лагерях с обувью. Собственно её не было. Видимо, так же обстояло и в других лагерях. И тогда появились так называемые чуни. Делались они из резины камер автомашин и имели вид резиновых лаптей. Были они большие неуклюжие, далёкие от формы человеческой ноги и при ходьбе болтались и спадали с ног. Чтобы их удержать на ногах, заключённые наворачивали множество портянок из тряпья, и чуни снизу подвязывались верёвкой. Человек в таких чунях делается тихоходом и малоподвижным. Для работы деятельной, по существу, он был негож. Заключённые рассказывали, что появление чунь было «изобретением» какого-то заключённого. Почему-то чуни в лагере назывались ЧТЗ (Челябинский тракторный завод). То ли их первое появление было в лагерях Челябинска, то ли оно совпало с строительством ЧТЗ, непонятно. Позже в 40-е годы чунь не стало. Вместо них стали заключённым выдавать старые обноски, иногда непарные. Откуда они поступали неизвестно, вероятно, списанные из военных складов. В лагере их латали, перелатывали и именовали обувью. Словом, с обувью все годы моего заключения я испытывал нужду и мучения. Так обстояло почти у всех. Так было в Омске и нисколько не лучше в «Озерлаге».

Ещё хуже было в зиму. Валенок, или как в Сибири, называли, пимов, не было. Считалось величайшей удачей, если удавалось получить какие-либо старые обноски некогда бывших валенок. А ведь работы почти исключительно были под открытым небом (на строительстве зданий в Омске и на строительстве жел. дор. в «Озерлаге»). Поэтому часты были обморожения, заболевания и деградирование людей. Примерно так же было и с одеждой. Под этим словом в лагере были старые латанные изгаженные гимнастёрки и штаны. Вероятно, они прибывали из тех же источников, что и обноски обуви. В Омске, я помню, по настоянию Санчасти, эту одежду перед выдачей стали стирать. Несколько лучше было с тёплой одеждой. В холодное время людям выдавались телогрейки, а иногда части людей бушлаты, а на головы ушанки. Ещё хуже обстояло с одеждой у женщин. Женской верхней одежды в лагере не было, и потому женщины одевались в мужскую одежду и только недавно пришедшие в лагерь или получившие из дому были одеты в женское. Не лишне здесь отметить, что лучше всех в лагере были одеты блатные и придурки. Первые часто отбирали у свежего поступления в лагерь понравившиеся им вещи. Что же касается придурков, то они приобретали у недавно прибывших этапов вещи за разные блага: или с оплатой какими-либо продуктами или за устройство придурком в какое-либо учреждение лагеря. Внешний вид лагерников был удручающий. Это были по виду бродяги, голодные и оборванные. Вполне понятно, что администрация стремилась уберечь их от чужого глаза.

В этой связи весьма интересен рассказ заключённого, прибывшего с Колымы. В годы войны на Колыму из США приехал Уоллес, говорили, для выяснения добычи золота. На Колыме вольного населения мало, всё делается заключёнными. С целью скрыть это от Уоллеса, на время его там пребывания работы были прерваны, а заключённые распущены по баракам. С целью создания показного благополучия в магазинах было выставлено много дефицитных, ранее отсутствовавших товаров. Некоторые заключённые, воспользовавшись этим, купили костюмы. И, как только Уоллес из Колымы уехал, у этих заключённых костюмы отобрали, работы возобновили и всё пошло по-старому. Догадался ли об обмане Уоллес?