Борис Беленький●●«Враг народа». Мои воспоминания●Глава 9. 4-й курс института (1924-27 учебный год)
← | Книга: «Враг народа». Мои воспоминания Характер материала: Мемуары Беленький, Борис |
→ |
Дата создания: Могилев, 1967 г., опубл.: 2013 г.. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений |
4-й курс в институте был последним теоретическим курсом. Студенты 4-го курса менее зависимы от лекций, а более предоставлены себе — составление курсовых проектов и самостоятельное изучение спецпредметов. Так на 4-ом курсе составлялись проекты мостов, изучались изыскания жел. дор. и составлялся курсовой проект жел. дор. линии и проект автодороги, изучалась архитектура, и составлялся проект здания общественного назначения и т. д.
В этом учебном году была введена новая кафедра «Постройка железной дороги». Это был уже предмет, который готовил студента, прошедшего теоретический курс института, к предстоящей ему самостоятельной деятельности. Читал этот предмет большой строитель ж.д. в Сибири, бывший министр путей сообщения в правительстве Керенского — А. В. Ливеровский. Как начальник дистанции на постройке жел. дор. по окончании института, могу сказать, что я почерпнул много полезного из этого вновь введённого предмета. И помимо всех предметов 4-го курса, работал над очищением себя от всей академической задолженности, от всех «хвостов», без чего задание на дипломное проектирование не выдается. На 4-ом курсе по существующему положению я был несколько разгружен от общественной работы, но от преподавания в партшколах не был освобождён. В партийной жизни института борьба с оппозицией вроде приутихла. Лишь изредка бывали вспышки и схватки на партсобраниях. Чувствовалось, что бывший парторг Сосновскин затаил оппозицию внутри себя и сам старается не выступать, направляя на это единомышленников. Новый парторг П. В. Беляев артистически и с «погромными» речами частенько обрушивался на оппозицию. Сейчас, оценивая его, как коммуниста, могу сказать, что это был нечистоплотный товарищ. Академически неподготовленный и неуспевающий, он использовал своё положение представителя студентов в Правлении института и втихомолку получал зачёты, не зная и не сдавая предметы. Это был тип Хорохорина из нашумевшей тогда книги Гумилевского «Собачий переулок».
Впрочем, Беляев был не одинок. К этому времени относится разразившийся в институте скандал с председателем студенческой профсоюзной организации В. Т. Кисленковым. Он был уличён в подделке зачётной ведомости на своё имя на сдачу курса «электротехники». И, несмотря на такое руководство в институте, от оппозиции, в частности, от бывшего парторга Сосновкина люди отвернулись, даже его бывшие воспитанники. Это было время, когда следовавшим за Сталиным удалось разными софизмами разбить теории оппозиционеров.
Такими несостоятельными теориями, против которых я выступал, мне тогда представлялись: теория Саркиса о поголовном вовлечении в ряды партии рабочих (я и теперь с этой теорией не согласен); линия Зиновьева, поддержанная редактором «Ленинградской правды» Сафаровым, о наделении бедного крестьянства 150000 лошадей и т. д. Я никак по наивности своей не знал, что эти и другие предложения направлены против Сталина, лишь бы сбить его. Что всё это результат той личной неприязни к Сталину, которая существует у руководителей оппозиции. О многом я узнал лишь позже.
Летнюю производственную практику в 1927 г. я проводил на Среднеазиатской ж. д. — сначала на ст. Теджен, а затем в Ашхабаде, в Службе пути Управления дороги. Из впечатлений этого лета, видя быт, нравы, и культуру туркмен, таджиков и других народов Средней Азии, безграничные пространства, не поднятые на службу человеку, а с сомнением стал относиться к утверждениям о «возможности построения коммунизма в нашей отдельно взятой Стране», то есть усомнился в том, в чём убеждал слушателей моих партшкол. Это был внутренний процесс, самоанализ живших во мне до того представлений и верований. Не с кем было поделиться. И с этими чувствами осенью 1927 г. я вернулся в Ленинград. Здесь я вскоре узнал истину и многое понял.
Как-то ко мне зашёл студент Кулев Александр. Посидели, поговорили о практике, о делах в институте. Кулев вместе с Сосновкиным был в оппозиции. Как бы невзначай Кулев достал отпечатанные на гектографе листовки и потянул мне: «Почитай». Я тут же при нём прочёл. Это была листовка за подписью Евдокимова.
Я это имя знал: Евдокимов был потомственным старым питерским рабочим, членом Ленинградского обкома партии. В листовке приводились слова В. И. Ленина о Сталине, характеристика его и указание о необходимости заменить его на посту Генсека партии-всё то, что известно стало после из так называемого «Завещания» Ленина.
К листовке приложены комментарии за подписью Евдокимова. Я усомнился в подлинности приведенного в листовке. Кулев заверял меня в подлинности слов Ленина и рекомендовал проверить по стенографическому Отчёту 14-го партсъезда. Отчёт имелся в парткоме (на время данный из райкома партии.) Я проверил. Всё верно. Устно мне Кулев рассказал историю включения «Завещания» Ленина в стенографический отчёт. Когда на 14-ом съезде партии дело подошло к выбору Генерального секретаря, Н. К. Крупская отлучилась, чтобы принести письмо Ленина. Но она опоздала, выбора Сталина уже состоялись. Документ был всё же доложен съезду, но он не произвёл должного эффекта. Ленина в живых уже нет, а Сталин, держащий в своих твёрдых руках бразды правления — вот он. На этом всё и закончилось. Я считаю этот рассказ правдоподобным. В то время имя Ленина ещё не было окружено тем ореолом, что каждое его слово догма и безошибочно. Я, например, как и многие, другие знал о левых коммунистах во главе с Бухариным в дни заключения Брестского мира с Германией, о трёх линиях по вопросу о роли профсоюзов (рабочая оппозиция Шляпникова), «огосударствление профсоюзов» Троцкого и «профсоюзы — школа коммунизма» — платформа Рутзутака, подписанная и Лениным, о конечности или бесконечности бытия и пр. Я считал такие разногласия и споры естественным путём нахождения истины.
Иначе говоря, я рассматривал Ленина, как основателя партии, спорящего по разным вопросам с равными ему товарищами, но отнюдь не делающим из споров, как мы бы сейчас сказали, оргвыводов. На меня письмо (Завещание) Ленина произвело сильное впечатление. Я узнал из него о личной и давней неприязни Сталина к Троцкому, я узнал о характеристике, данной Лениным Сталину. Я к этому времени уже узнал о методах, применяемых Сталиным к оппозиционерам, о его азиатских методах. Так, мне стало известно, что студент нашего института Струков был арестован НКВД и просидел в заключении около 2-х недель только за то, что был в оппозиции. Впоследствии, когда после смерти «развенчивали» Сталина и раскрывали беззакония и произвол, чинимые им, говорили, что таким Сталин стал после убийства Кирова или в последние годы жизни Сталина. Это неправда. С первых дней прихода с боями к власти Сталин действовал с помощью НКВД и, опираясь на «опричников» из НКВД, решал все партийные вопросы.
Я понял со слов Кулева, что и вопрос о «возможности построения коммунизма в одной нашей стране» привлечён лишь для того, чтобы глушить оппозицию. Как будто оппозиция собирается свергнуть Советскую власть и отказаться от дальнейшей борьбы с мировым империализмом, коль утверждает, что в одной стране, окружённой враждебным миром, построить коммунизм нельзя. С этого времени я отвернулся от Сталина, примкнул к оппозиции и стал за неё голосовать. Осень 1927 г. в Ленинграде характерна сильным оживлением оппозиционной борьбы. В разных районах города происходили нелегальные собрания оппозиционеров с участием лидеров — Зиновьева, Карла Радека и др. Я знал о них, меня тоже приглашали, но я ни разу на них не был.
Объясняется это моей сильной академической занятостью. Закончив теоретический курс, я усиленно подчищал «хвосты» и готовился к дипломному проектированию. Поэтому я берёг время. Но содержание собраний мне рассказывали.
В эти дни Ленинградская парторганизация по существу раскололась. Не знаю как в Москве и других городах страны. Может быть, тогда и начался тот раскол в партии, который предсказывал Ленин и который завершился ко времени войны 1941—1945 года. Сколько было за эти 15 лет диктаторства Сталина исключено из партии, не знаю. Это хранится в тайне. Сталин сам называл это не расколом, а отколом. Не знаю, сколь верно утверждение многих, что одна половина партии исключила другую. Мне рассказывали, что на одном из ленинградских заводов голосование в присутствии приехавшего в Ленинград Ворошилова происходило так: «Кто за ЦК — направо, кто против — налево». Считать было невозможно, так как против было не меньше, чем за. Что касается студенческих парторганизаций, то здесь число оппозиционеров было особенно велико, и тогда именно родилось выражение, что студенты «вузят» (вместо бузят — игра слов: вузят — от ВУЗ).
В эти дни, осенью, кажется, 1927 года, я прочёл предсмертное письмо Иоффе. Это весьма интересный документ, но во время внутрипартийной борьбы он прошёл мало заметно. Я ранее уже упоминал имя Иоффе, между прочим, он был одним из членов комиссии по заключению Брестского мира с Германией. Затем долго был на дипломатической работе в Японии и др. местах и, наконец, как врач по образованию, занимался педагогической работой в медицинском вузе в Москве. Сейчас не помню, где я читал его предсмертное письмо. То ли оно было напечатано в № 13 за 1927 г. журнала «Большевик» (ныне этот журнал называется «Коммунист»), или я его читал в литографском издании. Мне тогда казалось странным, что такое письмо, проливающее свет на сталинское руководство ЦК увидело свет, да ещё в официальном партийном органе. Оказывается, Сталин не хотел разглашения этого письма и опасался этого. Но, по рассказам, дело сложилось против его воли так: когда Иоффе — больной, доведенный до отчаяния Сталиным, застрелился (это мой протест против порядков в партии, пишет он, вспомним попутно, что позже, по этим же мотивам покончил с собой Орджоникидзе) немедленно, как к бывшему дипломату, к нему на квартиру устремились работники НКВД. На столе они увидели среди прочих бумаг пакет, адресованный А. Д. Троцкому, и сразу один из работников НКВД забрал его. Но бывшие при этом иностранные журналисты или дипломаты вмешались: «Куда берёте? Письмо ведь адресовано Троцкому». Пришлось письмо вручить адресату и, таким образом, оно увидело свет.
В те годы Сталин ещё не полностью развернулся до своих полных любого произвола и беззакония методов. Письмо Иоффе, полное изобличений Сталина, уже не помню и привести не могу. Приведу ещё один эпизод этих дней, который передавался из уст в уста — о смерти М. В. Фрунзе. Фрунзе, как больной, был подвергнут хирургическому вмешательству в Кремлёвской больнице. И Сталин приказал из-под ножа Фрунзе не выпускать. Иначе говоря, прикончить его. И Фрунзе был зарезан. Тогда не хотелось этому верить. А нынче, после того, как я узнал об убийствах, учинённых им, о казнях по его приказу, содеянных его «опричниками», о тысячах тысяч издевательств над людьми страны, верю всему.
В 1927 г. в институте было открыто отделение «Военных инженеров путей сообщения». Первый набор на это отделение, кажется, 40 человек, состоял сплошь из коммунистов, прошедших гражданскую войну в званиях командного состава. По возрасту, они были лет на 7-8 старше среднего студенческого возраста. Общетехнические предметы они изучали под руководством профессорского и преподавательского состава, а специальные военные дисциплины слушали у специальных руководителей. У этих же руководителей слушали и мы введенный минимум военных знаний — «железнодорожный транспорт на войне». К сожалению, это разумное мероприятие не достигало цели. Курсанты военного отделения были людьми, не подготовленными к изучению дисциплин вуза, даже военных. Я заключаю это из моих с ними встреч, когда я убеждался, что очень далеко им и по русской грамотности и по знаниям элементов математики до высшей школы. Как они сдавали предметы и за что получали звание «Военного инженера путей сообщения», я не знаю. Партбилет в этом вопросе не мог покрыть и возместить незнание. Поздней осенью 1927 г. я закончил теоретический курс института, и в начале 1928 г. получил задание на дипломное проектирование — новая ж.-д. линия Казань — Оренбург.
К этому времени относится моя женитьба на Рыжновской Евгении Фоминичне (февраль 1928 г.), учащейся фармацевтического техникума. Отец её из белорусских крестьян, дослужился в Петербурге до должности начальника почтового отделения и семью свою воспитывал в духе среднего чиновничества. Младшая из дочерей Евгения получила воспитание уже в советские годы и её выход за меня — коммуниста — доказывает, что её семья недалеко ушла от рядовых тружеников. Впрочем, замуж за коммунистов вышли и две другие сестры — старше моей жены.
Закончу этот раздел моих воспоминаний тем, что, когда я защищал дипломный проект и получил звание инженера путей сообщения, я был уже отцом маленькой дочери.