Михаил Трейстер●●Проблески памяти●Сквозь слезы (Небольшое отступление от темы)
| ← | Книга: Проблески памяти Характер материала: Мемуары Трейстер, Михаил |
→ |
| Опубл.: 2003. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений• Публикуется с разрешения автора |
Улыбались ли когда-нибудь узники гетто — кому-то этот вопрос может показаться кощунственным, но все, что здесь написано, было увидено и услышано автором в реальной жизни, не признающей никаких регламентаций и запретов. Особенно задним числом.
Стихи, написанные в гетто, песни гетто… Все это было. Шедевры, созданные в тех совершенно нечеловеческих условиях, навсегда останутся памятниками великой трагедии и мужества народа.
А вот улыбались ли когда-нибудь узники гетто?
Я утверждаю — да, хоть и не часто, но иногда всё же улыбались. Улыбались ребенку, любимому человеку, улыбались, когда удавалось «закосить» лишний черпак баланды или кусок хлеба, улыбались, когда удавалось выскочить из облавы или в «малине» пересидеть погром. Тогда были свои критерии радости и удачи. Я, например, до сих пор помню радость, испытанную от найденной на дороге немецкой пачки, где оказались две целые сигареты. И нельзя оценивать эти критерии с позиций нынешнего сытого обывателя.
Если без воды человек может прожить 5 дней, без еды — месяц, то долго жить, ни разу не улыбнувшись, тоже невозможно. Это я утверждаю по опыту своего пребывания в гетто, концлагере СС и партизанском отряде. Несколько примеров.
Торг
Итак, время и место действия — 1943 год, сапожный цех базы ремонта Люфтваффе Восточного фронта, куда меня почти два года водили из гетто и обратно в колонне под конвоем.
Я давно задумывался о побеге в партизаны, а весной 1943-го окончательно понял: или сейчас, или никогда. Правда, потом посадка в концлагерь СС спутала все мои карты, но она только ускорила реализацию этого решения.
Итак, надо уходить в лес, для чего требуется соответствующая одежда, особенно сапоги, но их не купишь.
Значит, надо шить. Тем более, что найти нужный материал, по нашему, сапожному — «товар», для меня, работающего в сапожном цехе крупной немецкой базы, не проблема.
Весь набор — переда, задники, подклейка, подошвы, стельки, облямки — уже украден и припрятан в надежном месте. Нет только голенищ, по сапожному — «халяв», которые украсть невозможно, поскольку подходящего материала в цехе нет.
Слух о том, что мне нужны «халявы», немедленно распространился по цеху, конечно, без указания целевого назначения будущих сапог. В перерыве подходит ко мне один из польских евреев-сапожников и, заговорщицки подмигнув, да так, будто его перекосило, на ломаном польско-немецко-русско-еврейском намекает, что знает о моей проблеме и может помочь.
Затем вытаскивает из ящика своего верстака пару приличных хромовых «халяв». Запахло торгом, и вокруг немедленно собирается кучка совершенно не нужных мне свидетелей, но деваться некуда.
Продавец называет начальную цену — 25 марок (здесь и далее речь идет об оккупационных марках).
Я уже писал в «Проблесках памяти», что в цехе процветало воровство, причем и я не был исключением. Поэтому в карманах иногда собиралось немного денег. На этот раз у меня было 14 марок — весь мой ресурс. В долг обычно ничего не давали, поскольку должник в любой момент мог оказаться там, откуда долги не возвращают. Как и кредитор, впрочем.
Начался торг. Команда продавца — польские евреи, шумно набивают цену, моя — наши евреи и сочувствующие русские ребята — столь же азартно сбивают ее. Все-таки какое-никакое развлечение для всех. Каждая очередная ставка сопровождается ударом по верстаку. Идет торг.
Я предлагаю 12 марок, что он считает оскорбительным, но все же снижает запрос до двадцати. Я добавил еще марку, он снизил до восемнадцати и уперся. Я решаю пойти ва-банк и предложить все, что у меня было, то есть — 14, причем сделать это в более доступной и приятной ему форме — на родном для него идише. Поэтому я особенно громко ударил по верстаку, поднапрягся и выложил свой последний козырь:
— Вилст ду фарцен?
Весь состав «аукционной комиссии», включая продавца и русских ребят, немного понимавших идиш, буквально зашелся от смеха. На шум даже мастер Мюллер прибежал.
Оказывается, цифра 14 переводится как «фирцен», а слово «фарцен» означает, мягко говоря, «портить воздух», причем делать это со звуковым сопровождением. При этом вся фраза выражала вопрос, намерен ли продавец этим заниматься.
Он был настолько растроган моими лингвистическими познаниями, что вытер слезы от хохота и отдал «халявы» по цене, предложенной мною столь экстравагантным способом. А меня потом еще долго донимали вопросом, хочу ли я «фарцен»? Ну что ты возьмешь с этих сапожников…
Остается лишь добавить, что сапоги я все же пошил, берег их как зеницу ока, в них ушел в лес, где меня разули первые же встреченные мною «бойцы невидимого фронта».
А вы говорите…
Случай на Сапожной улице
Сапожники — люди хорошие, но они не физики-теоретики и не психотерапевты. Поэтому и анекдоты у них сапожницкие, такие, что не везде и расскажешь. Мне все же удалось вспомнить один анекдот, который можно рассказать на этих страницах.
Итак, слушайте.
Было одно местечко, и была в нем одна улица. То есть, она была не одна, были там еще и другие улицы, но эта отличалась от прочих тем, что жили на ней только сапожники. Отсюда и ее название.
А поскольку тогда еще не было цветных телевизоров (бесцветных тоже не было), то вся реклама каждого сапожника была написана на воротах его дома.
И вот появился новый сапожник и построил себе дом на самом краю этой Сапожной улицы. Стал думать, как ему что-то такое этакое написать на воротах, чтобы народ к нему валом повалил?
Прошелся по улице и видит на чужих воротах: «Лучший сапожник Москвы», «Лучший сапожник Нью-Йорка», «Лучший сапожник Лондона», «Лучший сапожник Парижа» и т. д. Все мировые столицы заняты, а без рекламы не проживешь. Тогда взял этот новый сапожник большую кисть и написал на своих воротах: «Лучший сапожник на этой улице». И всё.
Эту историю мне рассказал в гетто мой первый учитель сапожного дела, высокий профессионал и очень деликатный человек, родом из Узды — Мордух Каплан, погибший в концлагере СС на ул. Широкой в августе 1943 года.
Вечная ему память…
Лесной маньяк
Время и место действия — весна 1944 года, лагерь партизанского отряда № 106.
Почти весь отряд переболел чесоткой. У некоторых она перешла в более сложную форму — коросту. Люди чесались, ругались и лечились. Для локализации эпидемии больных поселяли в карантинную землянку человек на 50, освободившуюся в связи с переходом части отряда в летние помещения — шалаши и палатки. Лечились самодельной мазью, которую готовили из несоленого жира, дегтя и дробленого тола (вместо серы).
Я держался, сколько мог, даже умывался регулярно, что в тех условиях было непросто. Ну, а когда всех вылечили, наконец заболел и я. Значит, надо мазаться, причем от головы до самых до окраин — целиком.
Собрав остатки лекарства, стал искать, куда бы пойти на «помазание». Ведь не на людях же этим заниматься. Вспомнил о пустующей карантинной землянке. Укромное место на краю леса. Лучше не придумаешь.
Длинная землянка с двухсторонними нарами. С одной стороны дверь, с другой — окно, в середине — печка. Все забросано клочьями подстилочной соломы.
На фоне окна заметил какое-то мятущееся облачко. Решил, что комары — ведь болото рядом. Ничего, не съедят.
Разделся догола, вещи — на печку, достаю мазь и вдруг…
Вдруг в тело впиваются сотни, если не тысячи тончайших игл.
Оказалось, это были блохи, оголодавшие после выселения карантинных больных, которыми они прежде регулярно питались. И вот после долгой голодухи достался им подарок в моем лице, причем не только в лице, но и во всех остальных частях моего тела. Ешь, сколько хочешь.
Дальнейшие события развивались с понятной в таких случаях быстротой. Я, забыв об одежде, в чем мать родила, пулей вылетел из землянки, насмерть перепугав двух проходивших мимо новеньких девушек, которые с такой же скоростью рванули к лагерю.
Прикрыв руками нужные (блохам) места, я быстро вернулся, пробрался к печке, схватил одежду, еще быстрее выскочил на волю и ушел в лес, где намазался и оделся.
Вечером ребята из нашей землянки рассказали, что в лесу объявился какой-то голый маньяк-эксгибиционист (конечно, тогда этого слова никто не знал, пользовались простыми словами, покруче), который выскочил из землянки, бросился на наших девушек, но не смог их догнать.
Говорили, что этот человек очень опасен, и при встрече с ним надо стрелять на поражение.
Потом я рассказал ребятам все, как было, и мы полночи не могли уснуть от смеха, в деталях разбирая эту историю.
Так рождаются легенды.
