Михаил Членов●●Жизнь в движении - часть 1
← | Книга: У истоков еврейского движения Характер материала: Интервью Михаил Анатольевич Членов Полит.ру |
→ |
Из цикла «История еврейского движения в СССР». Дата создания: 24/05/2011. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений |
Любовь Борусяк: Сегодня мы[1] вновь пришли в гости к Михаилу Анатольевичу Членову, генеральному секретарю Евроазиатского еврейского конгресса. В прошлый раз мы разговаривали о том, как началось еврейское движение в Советском Союзе.
Наш разговор носил общий характер, а сегодня я хочу, чтобы Михаил Анатольевич рассказал о своем участии в этом движении. Как он в него пришел и как занял лидирующее место, на котором до сих пор и находится. А ведь прошло уже сорок лет.
Михаил Членов: Прошло ровно сорок лет, потому что начиналось все в марте 1971-го года.
Л.Б.: Михаил Анатольевич, давайте вспомним события сорокалетней давности.
М.Ч.: Как я туда попал? Я с юности был привержен всяким еврейским сюжетам.
Л.Б.: Это шло от вашей семьи?
М.Ч.: В определенной степени. Послевоенный период, с 1946-го по 1948-й год, я прожил в Германии. Мы вернулись с отцом в Москву в 48-ом году. Это не самые лучшие годы были для евреев: дело врачей и прочее, и прочее. Мой отец прошел всю войну. И после этого - как оно и прежде бывало в истории России – молодые люди, побывавшие в Европе, возвращаются и начинают сравнивать: а чего ж у нас-то люди так живут?
Л.Б.: Так появляются декабристы.
М.Ч.: Декабристами они не стали, но отец именно тогда начал увлекаться еврейской тематикой, и все это на меня как-то воздействовало. Как раз тогда был создан Израиль - в 1948-ом году. Отец и меня воспитывал в таком плане. Я прочел много разных книг в юношеские свои годы, чего многие другие не делали. А поскольку я знал языки - немецкий, английский, французский более или менее, то мне было легче, и я прочел много интересной литературы на эту тему. Я познакомился с классикой еврейского образования.
Потом, в студенческие годы, я учился в Институте восточных языков, где изучал индонезийский язык. И мне здорово повезло: я уехал в Индонезию на два года, что было необычно для человека с пятым пунктом. С 1963-го по 1965-й год я жил на Молуккских островах. Это замечательные острова, я до сих пор по ним скучаю. Они находятся возле Новой Гвинеи - это крайний восток Индонезии, острова пряностей, с которых начались великие географические открытия.
И там, на Яве, в городе Бандунге, который был знаменит тем, что там проходила первая конференция неприсоединившихся стран, я себе купил первый учебник иврита. Иврита я тогда не знал, но купил учебник и с удовольствием поставил его на полочку. А до этого у меня уже стоял на полке вышедший в 1963-м году «Иврит-русский словарь» Шапиро.
Л.Б.: Вы в прошлый раз рассказывали о том, как вы его купили в Москве.
М.Ч.: Да, я тогда купил этот знаменитый словарь. И, будучи на этих Молуккских островах, я прочитал еще кое-какую дополнительную литературу у моего знакомого, который жил на одном из островов. Так что и в Индонезии сидя, я приобщался к еврейской литературе.
Потом я вернулся в Москву. Уезжал я из хрущевской Москвы, а приехал уже в брежневскую, и это было намного хуже. У меня был запрос из советского консульства в Сурабая - есть такой большой город в Индонезии, - чтобы я в Москве защитил диплом, а потом вернулся бы к ним работать атташе. Но потом выяснилось: какой там атташе, какая там Индонезия, если я беспартийный и у меня пятый пункт…
В общем, мне сразу дали понять, что совершенно напрасно у меня возникли такие мысли.
Пытался я еще раз съездить в Индонезию уже в конце 60-х годов, но ничего у меня не получалось – меня не выпускали. Полагаю, что в силу тех же самых причин. Поэтому я освоил тогда новую специальность – я стал этнографом. Я поступил в аспирантуру Института этнографии имени Миклухо-Маклая.
Понимая, что Индонезии мне не видать, как своих ушей, я стал ездить на Крайний Север. То есть совсем в другие места, но в пределах Советского Союза. Таким образом, кроме специалиста по Индонезии я стал еще и эскимологом. Много работал с эскимосами у Берингова пролива, на Чукотке, ездил на Ямал и так далее, и так далее.
Но еврейская тематика меня не оставляла, тем более что тогда, как раз в начале 70-х годов, евреи начинают уезжать из страны. Появляется как бы совершенно новая тема в советской жизни вообще, и в советско-еврейской, в частности: евреи едут в Израиль. Мы постоянно слышали рассказы о чьем-нибудь отъезде, о том, как можно достать вызов в Израиле, и прочее в таком духе. И меня это дело как-то заинтересовало.
Приятель мой, дальний родственник и в то время близкий друг, с которым мы жили в одном доме, как-то приходит ко мне и говорит:
- Слушай, мне тут дали один адрес. Пойдем в этот дом – там есть письма из Израиля. Посмотрим, что народ про него пишет.
Я-то все хотел в Индонезию уехать, проходил всякие парткомы, они меня не выпускали и так далее. Но думаю, надо бы все-таки сходить, посмотреть, послушать, что люди пишут, поинтересоваться, что там и как. Еврейские мои знания были тогда больше, чем у среднего человека моего поколения, но не сказать, чтобы уж очень какие-то большие. Иврита я не знал; идиш – язык, уже тогда уходивший из еврейского быта, - я прекрасно понимал через немецкий, но не более того. Читать на идише я не мог.
И вот мой друг приглашает меня на эту квартиру.
- Представляешь, – говорит, – африканская страна! Здорово, наверное.
И мы пошли туда. Стоим у метро «Сокольники», ждем его знакомую. Проходит двадцать минут, и у меня наступает такое облегчение: вот, мол, я не сплоховал, пришел все-таки, а если нас не встретила его знакомая, ну что ж – не пришла, значит, не пришла.
Л.Б.: Значит, не судьба.
М.Ч.: Но она вдруг приходит. Приходит судьба, и вот я в ней торчу уже сорок лет, в этой судьбе. То есть пришла некая дама и привела нас на квартиру, где жил довольно известный человек, Меир Гельфонд. Этот человек еще в сталинские времена сидел в ГУЛаге по этим делам: он в Жмеринке пытался создать какую-то еврейскую организацию в послевоенное время. Он отсидел, потом вышел и уехал в Израиль, примерно за месяц-два до нашего прихода в 1971-ом году. И вот на этой квартире были письма.
Мы туда приходим. Это была маленькая квартира; она была набита так, что встать было негде. Примерно человек сорок туда пришли одновременно: шум, гам, какие-то письма ходят по рукам. Тут же ко мне кто-то подскакивает и спрашивает:
- Тебя как зовут? Ты где живешь?
- На Речном, - отвечаю.
- Слушай, у меня там, на Речном, один адрес есть, ты не можешь взять и отволочь туда самиздат?
Ну, думаю, приехали. Все – попал! Но отказаться как-то неудобно.
- Ладно, - говорю, - давай.
А я в это время стоял и разговаривал с тещей Меира Гельфонда, Верой Федоровной Левчак. Это замечательная женщина, она что-то начинает мне рассказывать про своего зятя, про дочь и так далее. Ну, в общем, я смотрю, что прямо там меня начинают во все это втягивать. И я действительно взял какую-то сумочку с самиздатом и через неделю понес ее на Речной. А на Речном как раз находилась квартира, где был телефон, - я вам о ней в прошлый раз рассказывал. Вот так, понемножечку, я стал ходить на эти собрания.
Будучи человеком гуманитарным, я довольно быстро понял, что надо бы быстро подучиться чему-нибудь. Например, языку. Я в прошлый раз рассказывал, как мы с приятелем пришли на Горку, и я нашел там учителя иврита. И дальше я начинаю учить язык. Очень он мне понравился.
Сначала это происходило у моего приятеля на квартире, а потом перешло ко мне. И так на моей квартире образовался такой маленький центрик. Телефона я не держал - к тому времени у меня еще не было знакомых в Израиле, – но поскольку там проходили уроки, то у меня стали собираться люди. Этот принес одно, тот – другое, и так далее.
Учить язык в ту пору было не просто: учебников не было, людей, которые в совершенстве знали язык, - тоже. Были какие-то фотокопии каких-то небольших старых учебничков. Например, был такой учебник Л. Риклиса «Мори» и несколько других учебников, по которым учили иврит. Система тогда была такая: допустим, кто-то эти небольшие учебнички освоил за десять уроков, после этого он начинал преподавать язык следующим. Точно так же было и у нас.
Систему эту наладил Эрнст Трахтман, который уже давно живет в Израиле. Он начал изучать этот язык, еще будучи советским солдатом на Кубе. Он попал туда в 1962-м году, когда был кубинский кризис. На Кубе он встретился с солдатом, Павлом Менем, младшим братом Александра Меня, и двое этих ребят договорились, что они выучат язык и будут его преподавать. Так оно и случилось.
Павел Мень, который сейчас живет в Москве, и Эрик Трахтман, который живет в Израиле, они это дело изучили сами. Нужно сказать, что родители Эрика жили в Палестине в 30-х годах, а потом они были высланы англичанами в СССР за коммунистическую деятельность. Кстати, мы издали мемуары матери Эрика, Леи Трахтман-Палхан, они называются «Сорок лет жизни израильтянки в Советском Союзе». Ее выслали в 1931-м году в Советский Союз, а в 1971-м они уехали в Израиль.
Значит, эти ребята создали определенную систему. Было человек восемь-девять, которые учились у Эрика, - это называлось «первым поколением». А я учился уже у его брата, и это было уже как бы «вторым поколением». Первое поколение – это были талантливые молодые люди, по большей части математики. И потом они стали учить других. Каждый раз они брали группу в пять-шесть человек; занятия обычно проходили раз в неделю. Лучших учеников из этих групп они собирали и благословляли на самостоятельную преподавательскую работу, чтобы они продолжали учить других.
Л.Б.: Такой метод «снежного кома».
М.Ч.: Абсолютно верно. И где-то в конце 1971-го или в начале 1972-го года я тоже начал преподавать. Поскольку у меня было гуманитарное образование, я знал языки и представлял себе, как их надо преподавать. Кроме того, у меня были общие знания по еврейской культуре, и я довольно скоро стал достаточно популярным учителем иврита в Москве. А ученики – это в основном были ребята с мехмата. Потом евреев просто запретили принимать на мехмат. Полностью. Но в то время, то есть в 70-е, это еще допускалось, евреи там еще были.
Вот так сложилась группа учителей, о которой я упоминал в прошлый раз. Это была совершенно отдельная часть еврейского движения. Они не проявляли активности в политике, не ходили на демонстрации, не писали воззваний и писем.
Но это были люди, которые держали себя почти высокомерно по отношению к остальным, ощущая себя носителями некоего скрытого и тайного знания. Ну, не то чтобы тайного, но такого, которое было неизвестно другим, тем, которые бегали по демонстрациям.
А потом они все равно приходили к учителям. Все лидеры этого движения считали необходимым учить иврит. У кого-то это получалось, у кого-то – нет, по причине отсутствия времени или больших способностей, но ходили почти все.
Я включился в число этих самых учителей и начал понемножечку осваивать язык. Опять же, к тому времени стали появляться в Москве приезжие, в том числе и израильтяне, те, у кого было еще какое-то другое гражданство, европейское или американское. Они приезжали сюда как туристы, потому что собственно израильтян сюда не пускали. Не было израильского туризма в СССР, а западный был.
Поэтому можно было поупражняться, попрактиковаться в языке и так далее. Безусловно, было очень тяжело из-за отсутствия каких бы то ни было учебных материалов. Многое приходилось делать самим. Эрнст Трахтман оставил какой-то набор упражнений и грамматических разработок, которые он сам же и написал. Мы ими пользовались, а дальше добавляли что-то свое.
Кроме еженедельных уроков были разного рода клубы, кружки, где собирались люди, и где в течение 3-х часов не говорилось ни одного слова по-русски. Учителя и продвинутые ученики общались между собой на иврите.
Так образовывалось общество, которое несло не только знание самого языка, на этих уроках много рассказывали об иудаике: о религии, истории, культуре, политике, о стране Израиль. Уроки учителей, их клубы и кружки стали действительно серьезным образовательным инструментом.
Л.Б.: А люди, которые приходили туда, они все были настроены на отъезд?
М.Ч.: Почти все.
Л.Б.: В этом и была практическая ценность языка? То есть ты уезжаешь, и тебе нужен язык?
М.Ч.: Да. Безусловно, были не только такие, но их было абсолютное меньшинство.
Были люди, в том числе и христиане, которым хотелось прочесть Ветхий Завет в оригинале. Немного, но все-таки такие люди были. Были люди, которые просто стремились к знанию еврейской культуры, но 98% составляли те, кто решил уехать.
Л.Б.: И большинство уехали, в конце концов?
М.Ч.: Да. Сейчас в Москве моих учеников практически не осталось. А я преподавал с 1971-го до 1992-го года.
Л.Б.: Сколько же людей через ваши руки прошло?
М.Ч.: Около тысячи. Я одно время считал, потом бросил. У меня действительно огромное количество учеников, которые всплывают в самых неожиданных местах. Вот в Москве сравнительно недавно подходит ко мне такой весьма серьезный предприниматель и говорит:
- Помните, я у вас когда-то учился?
Я отвечаю, что мне это очень приятно. Потом как-то раз подходит ко мне какой-то человек и говорит:
- Знаете, а я к вам как-то один раз приходил на урок.
Я его спрашиваю:
- И что же вы второй раз не пришли?
- А меня, - говорит он, - вызвали в КГБ и сказали, чтобы я доносил им о том, что у вас происходит на уроках. А я отказался.
- Ну и зря отказались, - отвечаю. - Надо было ходить, у меня ничего такого секретного не было. По крайней мере, знаний бы каких-то набрались.
У меня действительно училась масса народу, в том числе и отказники, которые становились лидерами еврейского движения. С середины 70-х годов и до Перестройки в Москве было от 30 до 50 учителей, которые вели такие ульпаны, как их когда-то называли. Власть с этим делом боролась, но боролась очень по-разному: некоторых они пресекали, а с некоторыми как бы мирились.
Л.Б.: А почему не всех они прижимали?
М.Ч.: Ну, во-первых, потому что время было уже относительно либеральное, не 37-ой год все-таки, не 48-й и не 53-й. И, собственно говоря, на каком основании можно было запретить изучение языка? Просто так взять и запретить язык – некрасиво. Поэтому способ борьбы был иной. Многие учителя были отказниками, и, оставшись без работы, они пытались зарегистрироваться как частные преподаватели иврита. Им отказывали.
Л.Б.: У них не было специального образования, поэтому на каком основании они могли преподавать? Нет уж, дайте бумагу.
М.Ч.: Строго говоря, частный преподаватель не должен иметь каких-то образований, если к нему люди ходят по собственному желанию. Тем не менее, им отказывали на этом основании. Ну, и потом у КГБ был как бы индивидуальный подход.
Л.Б.: Кто-то нравился, а кто-то не нравился?
М.Ч.: Каждый должен был знать свою собственную «красную линию». Вот я же не был отказником, продолжал работать в Институте этнографии. У меня была договоренность с директором института, академиком Юлианом Владимировичем Бромлеем.
Л.Б.: А он знал о том, что вы преподавали иврит?
М.Ч.: Конечно, знал. В 1974-м году в «Новом времени» вышла статья, повествовавшая о скорбном пути советского гражданина еврейской национальности. Там среди имен учителей иврита, которых называли «ловцами душ», был упомянут и я.
Л.Б.: То есть вы прославились?
М.Ч.: Да, я прославился. Так что Бромлей, конечно, знал об этом. Он меня вызвал и сказал:
- Давайте так с вами договоримся. Если мне скажут вас уволить, я вас немедленно уволю, когда будет прямое указание. Ну, а не будет, тогда… Но имейте в виду, что карьеру вы себе уже испортили.
Ну, и так далее. Я начал с ним торговаться.
Он меня спрашивает:
- Зачем вы это делаете?
- Ну как зачем, - говорю я нагло. - Я знаю язык и преподаю его людям, которые собираются уезжать. Я думаю о том, чтобы помочь этим людям. Я – еврей. Это моя культура, мой язык, и мне обидно, если он исчезнет.
- Ну, мало ли, - говорит он, - было разных народов, которые исчезали. Вот римляне, например.
Я отвечаю:
- Вот если бы я был римлянином, мне тоже было бы обидно, если бы латынь исчезала.
Л.Б.: И вы бы тогда преподавали латынь.
М.Ч.: Этот аргумент как-то на него подействовал. И он мне сказал:
- Если не будет прямого указания, я вас не уволю. Но имейте в виду, что просидите младшим научным сотрудником до конца жизни.
Почти так оно и случилось. Вплоть до 90-го года я был младшим научным сотрудником, имея степень, имея больше ста печатных работ. Но что было делать… А торговаться я с ним начал так: я у него выторговал возможность полевых исследований на Чукотке. Я ему сказал, что хочу ездить в экспедиции и заниматься эскимосами.
- Ну, ладно, - сказал он, скрепя сердце. – Ну, хорошо.
И в результате я действительно ездил, что вылилось в открытие «Китовой аллеи», знаменитого памятника древнеэскимосской культуры на Беринговом проливе. То есть я был как бы официальным советским гражданином и сотрудником Академии наук. Сказать мне, чтобы я не преподавал язык, было гораздо труднее, чем сказать это отказнику, потому что отказник – это отрезанный ломоть.
А у меня статус был другой. К тому же я еще и печатался за границей, был к тому времени известен как этнограф и антрополог. Поэтому когда у меня бывали беседы с Комитетом госбезопасности, они говорили:
- Да преподавайте вы себе ваш язык. Но только не переходите черту, не лезьте, куда не надо.
Л.Б.: А почему вы не подавали на отъезд?
М.Ч.: По чисто личным, семейным мотивам. В 1974-м году у меня родились близнецы. В том же году умерла бабушка, с которой мы жили тогда, и жена сказала, что она никуда не поедет.
Л.Б.: Почему? Какое к этому имеют отношение близнецы?
М.Ч.: Все имеет к этому отношение. Во всяком случае, жена сказала, что она не поедет. И я остался.
Л.Б.: А потом, когда дети подросли?
М.Ч.: Дети подросли уже во время Перестройки. В Перестройку пошли уже всякие другие вещи, о которых я расскажу чуть позже. А пока я был учителем.
Л.Б.: Платили за эти уроки, или они были бесплатными?
М.Ч.: Обязательно платили.
Л.Б.: То есть это была не чисто благотворительная деятельность?
М.Ч.: Нет. Вы знаете, когда человек не платит за учебу, он совершенно по-другому к этому относится. Плата за учебу необходима, потому что когда человек платит, он действительно учится.
Л.Б.: И сколько стоил час занятий?
М.Ч.: Когда я начинал, это было два с полтиной с человека за одно занятие, а окончил я пятью рублями.
Л.Б.: Вообще это много, можно было на этом прилично заработать.
М.Ч.: Ну, не безумно много, но это было мне хорошим подспорьем, поскольку я сидел на зарплате младшего научного сотрудника и получал не шибко много.
За это время создалась определенная школа преподавания иврита. Мой учитель уехал в 1972-м году и стал мне присылать по почте ивритские книги. И, представьте себе, они долгое время доходили.
Л.Б.: И их можно было получать на почте, несмотря на то, что не было дипломатических отношений с Израилем?
М.Ч.: Но почтовые-то были: обе страны были членами Всемирного почтового союза.
Л.Б.: И их вам отдавали, все с этим было нормально?
М.Ч.: Отдавали. Другое дело, что их потом на обысках забирали, но это уже другой вопрос. Стали появляться книги, которые присылали уже наши ребята, уехавшие в Израиль: словари, художественная и учебная литература и прочее. Понемножку-понемножку все это стало накапливаться, но при обысках литературу изымали безжалостно. Правда, что-то удавалось тиражировать фотоспособом.
Л.Б.: Что-то перепечатывалось, наверное?
М.Ч.: Перепечатать иврит было невозможно, поэтому использовали фото. Тогда начали составляться какие-то библиотеки. У меня, кстати, была уже довольно большая еврейская библиотека. Я помню, у меня был обыск в 1976-м году, и я заметил, что какие-то книги они берут, а какие-то не берут. Ясно было, что иврита-то они не знают. Спрашиваю:
- Чего ты взял вот эту книгу?
- А тут, - говорит, - на 20-й странице солдат с автоматом.
Они, бедняжки, когда оформляли протокол изъятия, вынуждены были перерисовывать эти еврейские буквы.
Л.Б.: Причем слева направо.
М.Ч.: Естественно. На них больно было смотреть. Вот такой была жизнь учителей. Довольно быстро я все же перешел ту линию, которую мне советовали не переходить, и занялся культурнической, как мы ее тогда называли, работой. Я, по-моему, рассказывал об этом в прошлый раз.
Л.Б.: Да.
М.Ч.: Тогда проводились разные семинары. Например, были замечательные научные семинары. Люди, которые оставались без работы, в основном это были естественники - физики, химики и математики, - организовывали свои профессиональные семинары, чтобы поддерживать свой научный уровень. Это были знаменитые семинары, которые вели крупные физики – Азбель, Воронель и другие.
Были и гуманитарные семинары тоже. Один из них вел востоковед, китаист и мой приятель еще с доеврейских времен, Виталий Рубин, который основал первый гуманитарный семинар по еврейской тематике. Туда стала ходить интеллигенция, в нем участвовали многие очень интересные люди. Виталий был старше меня. Он прошел войну, был в немецком плену, потом сидел в ГУЛаге. В общем, он был человек очень яркий и интересный, который сделал первый такой семинар.
Потом этот семинар перешел к Канделю, который тогда был известен под фамилией Камов. Это автор сценария знаменитого мультсериала «Ну, погоди!». Настоящее его имя было Феликс Кандель. Когда Рубин уехал, Кандель взял себе этот гуманитарный семинар. А когда и Кандель уехал, его очень долго поддерживал Аркадий Май.
Тогда было с кем общаться. Каждую неделю где-то собирались люди и что-то рассказывали друг другу – жизнь была и интересная, и насыщенная. Я выступал на семинарах и постепенно втянулся в эту культурную деятельность. Мне была близка идея о развитии еврейской культуры, об изучении языка и прочее.
Потом я попал в число организаторов симпозиума, о котором я упомянул в прошлый раз. Это мне стоило довольно серьезных неприятностей. Я чуть-чуть не попал в места не столь отдаленные, но мне повезло. Правда, я прошел через множество допросов, обысков и малоприятных общений с КГБ.
У нас была разработана система, как себя вести на допросах. После той статьи в «Новом времени», вышедшей в 1974-м году, я довольно скоро получил повестку на допрос. Я еще не знал, что это такое, и не представлял себе, о чем меня будут спрашивать. А допрос был по делу о самиздатовском журнале «Евреи в СССР», который издал как раз Александр Воронель. Был такой знаменитый журнал, и Воронель меня попросил чего-нибудь туда написать.
Я решил написать туда совершенно скромную статью, которая называлась «Еврейская тема в советской этнографии». Ну, казалось бы, чего?.. Я подобрал какие-то вещи по 30-м годам, кое-что относилось и к более позднему времени, к 50-ым, и подготовил такой обзорчик. Я его дал Воронелю, чтобы тот его посмотрел - обзорчик был сделан левой рукой, - а он вместо того, чтобы посмотреть, быстренько размножил его в восьми экземплярах. К нему приходят с обыском, забирают эти материалы – ну, и попал Членов!
Повестки тогда были, я бы сказал, щадяще присланы: по-моему, за три недели до самого допроса. Было время, чтобы подготовиться. И тогда на нашем горизонте появился такой человек - Владимир Янович Альбрехт, диссидент, очень светлый и совершенно замечательный человек. Он сыграл большую роль в моей судьбе и в судьбе многих других людей.
Альбрехт создал некоторую систему поведения на допросе, которая называлась ПЛОД. Это аббревиатура от четырех принципов, которые лежали в основе поведения: «П» означало «протокол», «Л» - «личное», «О» - «отношение к делу», а «Д» означало «допустимость нравственную». На эти допросы было вызвано довольно много народу, и Альбрехт стал нас учить, как надо вести себя на допросах. Мы прошли несколько таких семинаров.
Это очень сложная, но интересная наука. ПЛОД не был отмычкой или ключом, это был, скорее, такой морально-нравственный тезис. Альбрехт исходил из того – и он нам это дело внушал, – что когда вы идете на допрос, вы вместе со следователем должны заняться совместным поиском истины. Следователь может уходить от этого, нарушать эти правила, но ваша задача вернуть его…
Л.Б.: …на путь истинный.
М.Ч.: Да. И вот когда я пошел на первый допрос, уже вооруженный этим самым ПЛОДом, я сказал, что буду только письменно участвовать в допросе. Напишите мне, пожалуйста, вопрос, а мне нужно обдумать каждое слово. Только после этого я подпишу протокол. А если нет, то – нет.
И вот следователь выкладывает на стол мою статью, так и пропавшую с тех пор, и я вижу, что на ней сверху написано: М. Членов. Он кладет ее мне на стол и пишет мне:
- Вы ли автор этой статьи?
Я беру эту статью и начинаю ее читать, а там было где-то пятнадцать страниц. Проходит, примерно, полчаса. После этого я ему пишу:
- Не подозреваете ли вы меня в авторстве этой статьи?
Ведь если он меня подозревает, то статья имеет отношение к делу, которое он расследует. Может быть, там что-нибудь антисоветское? Пускай тогда объясняет. А если она не имеет такого содержания, тогда это только его чистое любопытство, и статья не имеет отношения к делу. А значит, я не обязан отвечать на его вопросы.
Следователь раздраженно сказал:
- Никто вас ни в чем не подозревает.
Я ему пишу:
- Если вы меня ни в чем не подозреваете, тогда мне непонятен смысл вашего вопроса.
Он вспылил:
- Здесь вопросы задаю я, а не вы. Я сейчас прекращаю этот допрос, но вы будете ходить сюда каждый день. А теперь, уходите!
Больше я там не был, больше я этого следователя не видел.
Л.Б.: Наверное, он понял, что с вами связываться – себе дороже.
М.Ч.: Да. Потом у меня с этим ПЛОДом было много разных интересных ситуаций уже на допросах по симпозиуму. Помню, что тогда мы тоже переписывались со следователем.
Л.Б.: А они не отказывались?
М.Ч.: Нет. Уголовно-процессуальный кодекс не возбраняет такую форму допросов. Мы вообще хорошо знали УПК, штудировали его и знали гораздо лучше, чем эти следователи. Помню, спрашивает меня следователь:
- Расскажите, что вы знаете о симпозиуме? – А им почему-то было запрещено называть этот симпозиум «Еврейская культура в СССР: состояние и перспективы». Это казалось им западло. Я ему пишу:
- Поясните, какой симпозиум вы имеете в виду?
По ходу дела мы с ним читаем «Литературную газету» - там, на 16-й странице, были фельетончики. Пока я пишу, он читает, потом мне газету передает: прочтите мол, вот это интересно. Он видит, что я ему пишу, какой симпозиум он имеет в виду, и подсовывает мне следующий вопрос:
- Если вам известно несколько симпозиумов, назовите их.
Пишу в ответ:
- Москва – крупный научный центр мирового значения, поэтому допускаю, что здесь проходит много симпозиумов. Но на ваш вопрос ответить отказываюсь, потому что боюсь, что не смогу перечислить всех симпозиумов, прошедших в Москве. Это даст вам основания для привлечения меня к уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний.
Ну, и так далее. То есть все было очень весело. Я продолжаю работать как учитель до 1993-го года. Тогда я взял уже свою последнюю группу. Из этой группы вышли сегодняшние преподаватели, которые в настоящее время продолжают работать в разных вузах: в МГУ и так далее. Но люди постепенно уезжали, а я оставался. Оставалась также группа отказников, которых долгое время не выпускали, они сидели здесь больше, чем по десять лет.
См. также:
- Юлий Кошаровский●●Мы снова евреи
- «Черное 20-летие» мехмата МГУ
- Свидетель черных лет
- Ассоциация «Запомним и сохраним» ●●Как уехать из СССР в Израиль