Рассказы стариков

Материал из ЕЖЕВИКА-Публикаций - pubs.EJWiki.org - Вики-системы компетентных публикаций по еврейским и израильским темам
Перейти к: навигация, поиск


Характер материала: Эссе
Автор:
Леонид Гроервейдл
Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений
Рассказы стариков
Казатинский вокзал. Фото В.А. Егорова.

Мои родители были из Казатина. Вся родня оттуда же. С детства помню, как по праздникам, когда собирались за столом все родственники, кто смог прибыть, начинались рассказы про детство и молодость.

С тех пор сложилась в моей памяти картина Города Детства – где вокзал, водокачка, улицы Почтовая и Красноармейская (бывшая Драгунская), Аудитория, село Казатин и много чего ещё.

Рассказывали мне мама с папой, дяди и тёти. Никого уже нет.

А теперь я и сам осваиваю потихоньку профессию старого хрена. Думаю, пора рассказать, что я слышал от старших про старые времена.

Содержание

Дед Бенцион

Мой предок со стороны отца пришёл в Россию в самом конце XVIII века, чтобы получить землю. Тогда по указу Екатерины II в бывших землях расформированного Запорожского войска давали землю кому угодно, чтобы населить эту территорию.

Предку достался участок возле местечка Самгородок в нынешней Винницкой области. По семейному преданию, его фамилия была Гольдштейн. Значит, он пришёл из австрийских владений, где в то время евреям давали немецкообразные фамилии в обязательном порядке.

В России пьяный писарь записал ему в паспорте нечто совсем другое, но предок не протестовал – какая разница между двумя этими глупостями? С тех пор я всегда могу знать, кто мой родственник – по редкой фамилии.

Впрочем, носитель этой фамилии может быть родственником настолько дальним, что уже и не родственником. За 200 лет наш клан, слава Богу, разросся. В каждом поколении семейный хутор доставался старшему сыну, а остальные шли искать себе доли, куда глаза глядели и ноги вели.

Наша фамилия в XIX прослеживается в муниципальных документах Минска и Киева. Но большинство не уходило далеко от дома предка, селились в Подолии и рядом – в Молдове или Одессе. В начале прошлого века только в Казатине были два больших рода с нашей фамилией, которые уже не считали друг друга родственниками – их общий предок жил при Николае Палкине.

Дед Бенцион родился в 1880 году. Я видел его паспорт, выписанный в царские времена. В графе «сословие» было написано «еврей-земледелец». Это земледелие кончилось в 1906 году, когда в ходе столыпинской реформы землю у евреев отобрали.

Дед попробовал заниматься заготовкой скота, одолжив денег у тестя, но дело не пошло. Через некоторое время друг устроил его работать там же, где работал сам – механиком на крупорушке пана Юзефа.

Тот пан был знаменит тем, что нарушил картельный договор между всеми окрестными панами и платил своим работникам вдвое больше, чем все. Поэтому мог выбирать себе самых лучших работников, и работали на него не так, как на других панов.

Когда его сын – молодой лоботряс – давил автомобилем чью-нибудь корову, пан давал потерпевшему убыток двух коров. А когда тот же паныч заделывал какой-нибудь девке брюхо, пан брал её к себе в дом служанкой, а ребёнка потом воспитывал, как положено воспитывать внуков. Так что народу в панском доме было много. После революции всё многочисленное семейство пана Юзефа уехало в Польшу. Крупорушка продолжала работать.

Дед женился на троюродной сестре с той же фамилией. Возникли сложности в отношениях с семьёй. Его мать (моя прабабушка) была цудрите. Факт, что её мальчик женат, воспринимался ею как неприятная глупость. Мальчик должен отдавать ВСЕ свои деньги маме! Надо же содержать пятерых сестёр! Как это - должен заботиться о своей семье? Мы его семья, а не эта мерзавка! Отец деда права голоса не имел. На почве этих странностей связи с семьёй практически прервались, и мой отец не помнил ни свою бабушку, ни своих тёток.

У деда долго не было детей. Ходили к лучшим докторам, пробовали всё, что было известно тогдашней медицине. Не помогло. И пришлось деду – прогрессивному, нерелигиозному человеку – идти к цадику. Как раз в это время в Самгородок приехал один такой.

Дед с бабушкой вошли в комнату, где почтенный ребе сидел и читал священную книгу. Они не сказали и слова, когда цадик чуть повернул голову в сторону бабушки и сказал ей: «Назовёшь Пинхасом». Бабушка спросила: «А если будет дочка?». Цадик ответил: «Я сказал – назовёшь Пинхасом».

И родился дядя Петя. Через несколько лет – дядя Лёма (Соломон), а в октябре 1918 года – мой отец Авраам. Он не успел увидеть своего отца. В январе 1919 года дед умер. Он был всю жизнь «тяжело здоровым человеком», организм не умел сопротивляться болезням. И надо же было случиться, чтобы его первой в жизни болезнью оказался тиф…

Семья переехала из Самгородка в Казатин. Детей растил дед со стороны матери, которого звали Лейб. Он был лучшим в уезде портным, обшивал всё начальство. Ещё в царской армии его назначили портняжить для всего полка, чем он и занимался всю службу. Бабушка тоже шила – помогала своему отцу. Этим и жили.

Дед Давид

Дед со стороны матери Давид родился в какой-то глухой деревне. Там было две еврейских семьи. Однажды местная молодёжь для поправки своих дел вырезала всю семью соседей по фамилии Тартаковские. На суде один из убийц сказал, что когда решали, каких евреев резать, решили тех, а не этих – пожалели «кучерявого Дудыка».

Семья, от греха подальше, перебралась в Казатин. Дед вырос, отслужил в царской армии и искал, чем бы прокормиться. Видимо, находил, потому что вплотную встал вопрос создания семьи. Он полюбил мою бабушку.

Но тут началась война с Японией. Призыву подлежали недавно демобилизованные «ратники». У деда не было никаких претензий к японскому императору – в отличие от русского, с его кишинёвским погромом и прочими добрыми делами. Он решил убраться из России в Америку, а потом вызвать туда свою невесту.

Для того, чтобы ему дали заграничный паспорт, бабушка пошла поговорить с писарем из полицейской канцелярии, который был в неё влюблён. Дед уехал в Нью-Йорк вместе с братом бабушки Вольфом.

Там он прошёл все положенные этапы притирки. Работать у него получалось, в отличие от Вольфа, который долго нигде не держался. В некоторый момент он поступил помощником к фотографу. Быстро научился всему и стал работать наравне с хозяином.

Но хозяин вдруг умер. Его вдова стала предпринимать энергичные действия, чтобы наложить лапку на молодого работника. Деду такая перспектива не нравилась – он хотел к своей любимой девушке.

Тут как раз кончилась война, в России произошла революция, свобода, парламент… Купив у вдовы хозяина всё оборудование фотолаборатории, он (вместе с Вольфом) отбыл назад в Россию.

Всю дорогу вёз сувенир – американскую газету с карикатурой. На рисунке русский царь стоял на корточках, спустив штаны, а маленький японец колотил его палкой по голой заднице. Стоявший рядом лакей говорил: «Ваше величество, давайте, я подержу штаны». А царь отвечал: «Не надо, я самодержец».

Перед самой Одессой деда надоумили выбросить эту газету. В порту шмонали по полной программе. Свобода в России оказалась странной.

В Казатине дед взял патент и открыл фотоателье. Одни из первых заказов было снять трупы неких братьев Валдаевых, расстрелянных карательным отрядом. Один из них был революционером, другой просто прибежал, когда брата схватили…

Фотография попала в киевские и одесские газеты. Был скандал. Деда немедленно лишили патента. Вплоть до 1917 года он регулярно давал на лапу полиции, чтобы не трогали.

Среди семейных фотографий у нас в альбоме – портрет бабушки, наклеенный по обычаю тех времён на картонный бланк с данными фотографии. Там напечатано, что фото сделано в Одессе, в фотоателье Такого-то, на улице Этакой.

Я долго не понимал, зачем жена фотографа поехала сниматься в Одессу. Понял, когда мама рассказала мне эту историю, и как дед регулярно ездил в Одессу к коллеге, который заказывал в типографии картонные бланки и для себя, и для него.

Дед был передовых взглядов. Когда бабушка после свадьбы надела парик, сказал ей: «Сними этот конский хвост». Перед субботним походом в синагогу завтракал хлебом с салом.

Он играл на флейте и хорошо пел. Участвовал в любительской оперной труппе. В опере Гольдфадена «Ведьма» исполнял роль ведьмы ("Ком, ком, ком цу мир, ком цу мир, майн таер киндерле"[1]). В доме говорили по-русски и старались быть в русле русской культуры, так что мама научилась читать и писать по-еврейски только в школе – у подруг.

У деда было пятеро детей. Моя мама – самая младшая, родилась в 1919 году, когда вокруг был ад кромешный. Но фотографироваться любили все, так что у деда всегда была работа и заработок.

Домом командовала домработница Мавра. Когда у детей случались проблемы, звали не маму, а Мавру. Моя мама всю жизнь цитировала её мудрые высказывания: «Горячо? А пiд носом вiтер е?»; «Брюхо болить? Поди висрiсь!» и т.п.

Когда припирались погромщики и спрашивали, есть ли в доме жиды, Мавра им отвечала «Якi тут жиди! Тут фотограф и зубний лiкарь!». В более серьёзных случаях семья шла прятаться к соседу – попу.

В 1920 году сын соседа по имени Даня окончил гимназию и угодил под призыв в армию. В ту армию, которая в данный момент контролировала Казатин – белую. Через некоторое время он вернулся домой в форме прапорщика – повезло унести ноги после разгрома.

Кто-то стукнул, и Даню привели к деду тем же путём через сады, каким дед ходил в их дом. Постучавшим в дверь чекистам дед сказал: «Вы что, плохо видите? С каких это пор еврей прячет белых офицеров?». Даня уехал из Казатина живой.

Дядя Дон

Дядя Дон был дальним родственником мамы. Или просто близким другом – я не выяснял эти подробности. Он был лет на 15 старше моих родителей.

Ходил на костылях – одну ногу до колена оставил в 1942 году под Харьковом. Работал директором большого книжного магазина «Москва» на самой центральной улице города – Тверской (тогда – улица Горького).

Он рассказывал про те времена, которых папа с мамой помнить не могли по малолетству. Всю гражданскую войну в Украине он видел в сознательном возрасте. Видел, как петлюровцы расстреливали красных, как белые вешали махновцев.

Видел, как в город приехал министр Украинской народной республики «по жидiвськiм справам» Пиня Красный. Он сидел на веранде с хозяевами дома, где его принимали, и пил чай. Вдруг прискакали верхом два молодых еврея и стали кричать, что в Самгородке погром – солдатня режет людей. Они требовали, чтобы Пиня немедленно поехал с ними и остановил убийства. Пиня важно ответил: «Революции без крови не бывает» и никуда не поехал.

Когда город взял Махно, по стенам расклеили его приказ:

1) Евреям города в течение двух суток доставить триста пар сапог. За неисполнение будет триста пар отрубленных ног.

2) Евреям города в течение суток доставить три бочки водки. За неисполнение будет три бочки крови.

3) Железнодорожному району доставить триста девушек для ублажения революционных бойцов (видимо, еврейки были бандитам не по вкусу)…

А через некоторое время ночью по канавам поползли солдаты. Утром город контролировали поляки. Сволочились изо всех сил. Били, тащили, что под руку попадёт, поймали раввина, затащили в парикмахерскую и отрезали ему бороду вместе с куском кожи с подбородка.

Про казаков Первой конной дядя Дон не рассказывал... Только про отряд красных партизан, у которых вместо сёдел были подушки, а стремена висели на верёвках.

Из тех времён сохранился анекдот, который рассказала мама. У одной еврейки встали на постой махновцы. Первым делом выгребли из буфета серебряные ложечки и потребовали водки и жратвы. Когда они достаточно назюзюкались, хозяйка осторожно забрала ложечки обратно. Но махновцы не теряли бдительность в любом состоянии. Они сказали: «Старуха, ты нас обокрала!».


Дядя Дон начинал свой рассказ о том, как он стал военным, такими словами.

- Вот некоторые говорят: «Я служил с Жуковым, я служил с Рокоссовским». А начнёшь спрашивать – оказывается, сидел в окопе на том фронте, которым этот маршал командовал. А я эту шпану видел с близкого расстояния.

В начале 1920-х годов дядя Дон окончил педагогический техникум (тогда это было, как сейчас защитить кандидатскую диссертацию). Работал в колонии для малолетних, а в 1926 году был призван в армию на один год.

Для «одногодичников» были специальные места службы (предполагалось, что это будут «политбойцы»). Все его друзья попали в Борисов, в пехотную часть. Дядя Дон попросился туда же, но в Борисове осталось место только в кавалерии. Так он стал красным конником.

Как оказалось, времени на общение с друзьями не было. Рабочий день кавалериста на три часа длиннее, чем у пехотинца: кроме всех обычных солдатских дел, надо ещё ухаживать за конём и чистить сбрую. А по воскресеньям – проводить политмассовую работу с личным составом.

Одной из дивизий в группировке, стоявшей в Борисове, командовал Рокоссовский. Под его началом служил комполка Жуков.

Когда год службы подходил к концу, в гарнизоне случился скандал. Во время отчётных манёвров кавалерийская дивизия отстрелялась намного лучше двух пехотных. Этого не могло быть никак, потому что стрельбой кавалеристы занимались в разы меньше.

Проверили и нашли жульничество. В каждый окоп сажали по три бойца с винтовками – по пять патронов на каждого. Командирам приказали распределить людей так, чтобы в каждой тройке был один приличный стрелок. Ему давали 13 патронов, двум другим – по одному.

Шум-гром-тарарам, увольнение из армии с треском и без пенсий – и общее партийно-комсомольское собрание гарнизона. Комполка Жуков выступил с речью, долго нёс про партию и революцию, а в конце предложил всем одногодичникам укрепить собой Красную армию, оставшись в кадрах. Кто за? Попробуй не поднять руку!

Так дядя Дон оказался в армии на 10 лет – до 1937 года, о чём речь впереди. О тех временах большинство его рассказов – про то, как, когда, где, с кем и что пили.

Например, как артист балета угостил дядю Дона самодельным яблочным вином. После попойки голова осталась предельно ясной, и он пошёл на вокзал принимать поезд с призывниками. Там, как обычно, на перрон вывели гармониста, надо было устроить весёлую свистопляску, а у дяди Дона вдруг отказали ноги. Стоять он ещё мог, а шагу ступить – нет. Через несколько лет выяснилось, что, по крайней мере, один новобранец это заметил.


Выпадает из этой тематики только рассказ про командира эскадрона Раппопорта.

Этот красный командир был из породы размашистых евреев. Боец, гуляка, гусар гусаром, привыкший действовать на арапа. В своё время он служил в Бердичеве и ни в чём себе не отказывал. В результате оказался должен сколько-то всем лавочникам в городе.

Тут ему выпал случай поступить в военную академию. Послал документы, приняли, собрался ехать. А лавочники, узнав об этом, собрались и написали коллективную жалобу начальству с просьбой заставить его заплатить долги.

Раппопорта вызвали к командиру. Тот показал жалобу и спросил, как это понимать. Раппопорт ответил: «Наглая клевета». Получил приказ разобраться с этим делом, а не то академия обойдётся без него. И немедленно по выходе из штаба пошёл к главному раввину Бердичева.

«Здравствуйте, товарищ раввин. Я Раппопорт». Раввин спросил, чем он может помочь товарищу Раппопорту. Тот задал встречный вопрос: много ли евреев в Бердичеве поступили в военную академию?

- Да пока ни одного.

- Я первый – сказал Раппопорт – а из-за этих чёртовых лавочников всё может сорваться.

Раввин вызвал лавочников и велел забрать жалобу.

Раппопорт сказал командиру, что это была клевета, как он и докладывал, и отбыл на учёбу. Закончил академию и получил под команду эскадрон.

В положенное время он должен был провести в своём эскадроне соревнование по каким-то там кавалерийским делам – скачкам, рубке и т.п. Разумеется, немедленно пригласил на соревнование командира дивизии – Рокоссовского.

Тот приехал. А конники Раппопорта нараппопортачили – всё делали не так, не выполняли команд, действовали несогласованно. После пары сбоев Рокоссовский сказал: «Сначала научитесь организовывать соревнования, а потом приглашайте начальство». И уехал.

Дяд Дон добавил, что уверен: то, как Рокоссовский это сказал, Раппопорт помнил до конца своей жизни (он погиб в 1941 году).

Казатинские картинки 1920-х годов

Прогнали Тютюнника, Махно и всякую мелкую нечисть – и настала мирная жизнь.

Как-то на сборище родственников приехавший из Киева двоюродный брат отца вспомнил, как тот пел в детском саду: «Тра-ля-ля – тра-ля-ля, нас зовут волчата». Отец очень заволновался и велел ему замолчать. Уже было начало 1980-х годов, но у отца остались старые рефлексы.

Кого звали волчатами, я узнал только в Израиле.[2] Понятно, что долго это не продолжалось. Когда отец окончил первый класс, еврейскую школу закрыли, и он пошёл в русскую, где его посадили за парту рядом с моей мамой. Так они и сидели рядом несколько лет.


Рассказы разных родственников о тех временах несколько различаются. Старший сын Вольфа – мамин двоюродный брат дядя Йосиф – вспоминал, что было очень много очень дешёвой еды. Люди ходили оборванные, но не голодные.

Фрукты были огромные, много мяса и фасоли, сметана и молоко лились рекой. Есть грибы считалось последним делом (была поговорка «дешевле грибов»). Впрочем, отец дяди Йосифа держал, говоря по-современному, кафе-мороженое.

Когда дядя Йосиф впервые научился писать, он написал записку от своей мамы к своему папе: «дай ему десять копеек». Вольф взял записку и полез было в карман, потом показал её своему собеседнику – родственнику и сказал: «А ведь это почерк не Оснат. Слава Богу, он уже умеет писать». И дал 15 копеек.

В украинской школе, где учились дядя Йосиф и его младший брат дядя Ася (Ицхок-Айзик), был учитель украинского языка. Он любил подкрасться сзади к ученику-еврею и рявкнуть на ухо какой-нибудь вопрос по грамматике. В результате дядя Йосиф хорошо запомнил, что «ї с двома крапками пишеться пiсля́ голо́сiвок» и многие другие полезные сведения. Учителя потом забрали гепеушники за то, что он был офицером петлюровской армии.


Дед Давид фотографировал в своём фотоателье и часто получал заказы на выезд – снимать людей по разным поводам у них дома. Мама вспоминала, как он собирался и сам себе вслух зачитывал список того, что нужно взять: «Статив, объектив, пластинки, кассеты…». Это всё было то самое оборудование, приехавшее в 1905 году из Нью-Йорка.


Мой отец получал с собой в школу булочку и 5 копеек. Проходя мимо колбасной лавочки, он туда заходил и получал за этот пятачок колбасных обрезков, которых хватало на хороший бутерброд.

А у одного из его друзей в доме настолько не было денег, что не на что было купить подсолнечное масло. Он видел, зайдя в гости, как мать друга сначала тушила в сковородке лук на воде, а потом на этом «жарила» картошку…

В целом, как отец сформулировал уже в 21 веке, «жили хреновато; заниматься было нечем». Некоторые уезжали в большие города, но это слабо помогало – работы не было и там. А из советских бюрократических контор евреев уже тогда стали потихонечку выпихивать (см. эпизод «чистки» в «Золотом телёнке») – места понадобились новым персонажам.

Открылись возможности работать на железной дороге. В царские времена евреям туда ходу не было. Один пошёл к начальнику станции просить работу – тот на него спустил собаку. При советской власти эта проблема отпала, и старший брат отца дядя Петя пошёл работать помощником машиниста. То есть кочегаром, бросавшим уголь в топку паровоза.

Прадед Лейб и бабушка Перл шили для нового начальства и для состоятельных людей. По субботам Лейб брал отца и дядю Лёму с собой в синагогу. А на неделе в школе им рассказывали, что бога нет.

Ребята ходили компаниями, примерно равного возраста. У дяди Лёмы были свои друзья, у отца свои. Два сына Вольфа, как правило, крутились вместе с маминым старшим братом дядей Фимой и ещё несколькими мальчишками. Летом стандартным местом, куда все ходили, был пруд у водокачки, из которого поступала вода на станцию и в город. Там купались, загорали и играли.

Культурная жизнь вращалась вокруг Аудитории – летнего зала с крышей-навесом, где показывали кино, играли спектакли заезжие труппы, играл местный симфонический оркестр (любительский, но очень квалифицированный) и проводились разные собрания.

Кино бывало разного качества. Разумеется, наибольшей популярностью пользовались американские фильмы, особенно комедии Чаплина, Гарольда Ллойда, Бастера Китона, Монти Бенкса. На втором месте в рейтинге была Грузия-фильм, где снимали боевики с Натой Вачнадзе.

Однажды руководство Аудитории устроило трюк в стиле твеновских Короля и Герцога.[3] Появилась афиша: только один сеанс; фильм «Американка в Багдаде» студии Грузия-фильм. Билеты смели, зал был переполнен. Фильм был про то, как в деревне Багдад (родине Маяковского) две бригады соревновались в выращивании картошки сорта «американка».

Любимая шуточка мальчишек в те времена: «в Аудитории новое кино». Попавшийся спрашивал, какое, и получал ответ: «батька Махно каже хрен у вiкно». Впрочем, предмет, казуемый в окно, мог варьироваться от дули до чего-то совсем непечатного, подходящего по стихотворному размеру. Я часто вспоминал эту фразу, смотря современные кинофильмы.

На кино и прочие удовольствия отец и его друзья сами подрабатывали. Одна из возможностей – работать у производителя газировки. Дядька варил сироп из фруктов, смешивал с водой, разливал по стеклянным бутылкам, газировал каждую отдельно специальным прибором и закупоривал жестяной крышечкой. А отец и его друзья наклеивали на бутылки этикетки. Как-то раз они клеили этикетки на грушевую воду, и тут запас наклеек кончился. Спросили хозяина, что делать. Тот велел клеить «яблочные», продолжая разливать из того же котла. Он был прав: кому какая разница, кроме последнего зануды?

Однажды отца по дороге из школы поймала компания подростков с железнодорожной стороны. С него спустили штаны и трусы в познавательных целях – увидеть, как выглядит обрезанный член. Поиздевались в своё удовольствие. Отец пришёл домой в слезах. Дядя Лёма со своими друзьями пошёл к родителям главаря этой шпаны и сказал: «Если мы узнаем, что вы его слишком слабо выпороли – спалим ваш дом». Эта банда к отцу больше не приставала.

Став чуть старше, он начал заниматься классической борьбой и выработал приём сравнительно мирного решения конфликтов: поймать противника за запястья и сжать так, чтобы тому больше не захотелось. Действовало.


Казатин был небольшим городком, где все друг друга знали. Особенно в еврейской части, отделённой от посёлка железнодорожников. Все ходили за хлебом особого сорта «арнаут» к турецкоподданному пекарю Мишоянцу, которого почему-то называли греком. Все лечились у доктора Шмидека, говорившего с красивым чешским акцентом.

По утрам на улицу выходил алкоголик Копл Дер Шикер, он же Копл Канада (он побывал в Канаде и вернулся оттуда). Он провозглашал лозунг: «Хай живе советский власть, красный армия и Цент-ро-спирт!». В те времена еврей-забулдыга был настолько уникальным явлением, что слово «пьяница» - «дер шикер» - годилось быть персональной кличкой. Кончил Копл из рук вон плохо. В пьяном виде он бранился со своей женой (или она с ним). Ругань переходила в драки, и однажды жена огрела его по спине первым, что под руку попалось. Граблями.

Вечером шёл с работы инструктор райкома, бывший председатель местной евсекции. Он прожил много лет во Франции и завёл себе французские привычки. На работу ходил одетый с иголочки, а по дороге домой непременно покупал букет цветов для жены. За это ему устроили проработку на партсобрании, обвинив в буржуазном перерождении.

Ближе к вечеру старики собирались на лавочках и начинали беседу словами «лом мир а би́селе га́вкен аф дер совецке власть» - «давайте немножко погавкаем на советскую власть». Тогда это ещё не было смертельно, и никто не знал, куда везёт кривая.

Конец НЭПа

В 1928 году, когда по всей стране с плакатов, из газет и репродукторов лезло «Граждане, сдавайте валюту», и даже кот Бегемот был озабочен этой проблемой,[4] моего деда привели в районное отделение ГПУ.

Посадили на стул у стенки. Сверху висел рукомойник – который без водопровода, бачок с поршнем внизу. Он протекал, с поршня всё время капали капли – деду на лысину, в одно и то же место. Попытки сдвинуть голову приводили к удару по лицу.

В промежутках между ними велась тихая вежливая беседа на хорошем литературном идише.

– «Сдайте золото».

– «У меня нет золота».

– «Не обманывайте. Вы частник, непман – значит, богаты, значит, золото есть».

После первой попытки объяснить гепеушнику, что невероятно доходное частное предприятие – фотоателье, где дед эксплуатировал сам себя – кормило семью с пятью детьми, дед понял, что тому это не важно.

Поговорив некоторое время с применением водички, следователь отправлял его в камеру, где сидели на полу, поджав ноги, тридцать человек. На всех в день полагалось ведро воды – и на питьё, и на мытьё.

После нескольких итераций в беседе возник новый поворот.

– «Говорите, нет золота – так купите и сдайте!».

– «Да где же сейчас можно его купить?».

– «У Билыка».

С этим деда выпустили. Он собрал все деньги, какие смог найти, и пошёл к Билыку – последнему в городе бедняку, сидевшему в своей драной халупе и уже точно знавшему, что его ждёт. Купил золото, принёс и отдал следователю. А Билык принёс ему деньги и получил это золото для следующей продажи.

Когда все в городе, кого можно было так обработать, были обработаны, Билык исчез, и его больше никто не видел. Следователя тоже больше никто не видел, как и его непосредственного начальника. До сих пор никто не знает, какого уровня была эта уголовщина – частного или государственного. Но граждане золото сдали.


Через год фотографию деда национализировали. Чёртова нэпмана совсем было выгнали нафиг, да вышла заминка: кто-то должен был фотографировать. И его приняли на работу в государственное учреждение под начало проверенного партийного кадра, бывшего начальника бани, снятого за неуспешность.

Всё бы ничего, но партийный товарищ стал учить деда работать. Дед долго терпел. Но после приказа делать пробные отпечатки на испорченной фотобумаге, чтобы экономить хорошую, запустил ему в рожу линзой от фотоаппарата (стеклянная кругляшка размером с хоккейную шайбу).

Не попал. Хмырь выскочил в окно и побежал жаловаться, что классовый враг хотел его убить. Слава Богу, тот, кому он пожаловался, имел мозги. Кадра отправили руководить чем-то ещё, а заведовать фотографией назначили деда, дав ему в подчинение его самого. Эта государственная должность и служащая карточка сильно помогли три года спустя, при голодоморе…

Начало тридцатых годов

В 1932 году дядя Дон ехал откуда-то куда-то по делам и по дороге сошёл в Казатине – проведать друзей. Он удивился тому, что белым днём на улицах мало народу. Зашёл к родственникам. Его собрались угостить чаем, к которому дали маленький кусочек хлеба. Он понял, что это – последнее, что есть в доме, отказался и ушёл. Пошёл к моему деду Давиду. Дед прочёл ему лекцию про то, что такое советская власть, и как с ней бороться.

Дядя Дон закончил этот рассказ так: «Я был при клинке. Испугался, что кого-нибудь порубаю, кинулся на поезд и уехал».

По дорогам валялись трупы. Их никто не хоронил, но они исчезали. Собаки и вороны были не при чём, потому что их всех съели.

Председатель горисполкома по делам ходил в ближнюю деревню. По дороге назад встретил бабу с младенцем и удивился: младенец был завёрнут в такое же одеяльце, какое он недавно достал для своего ребёнка. Пришёл домой – а жена в обмороке. Ребёнок пропал. Председатель со всех ног кинулся догонять бабу. Догнал раньше, чем она успела дойти до хаты и зарезать младенца…

Семья деда держалась на «служащей» карточке и продуктовых посылках из Ленинграда и Киева, где жили замужние старшие дочери.


Семья отца выживала сезон 1932-33 года на денежных запасах – пока на базаре ещё что-то продавали. Летом 1933 года нигде ничего уже нельзя было купить, и стало ясно, что надо уносить ноги.

У городских людей были паспорта, так что уехать было можно. Под Москвой можно было прокормиться портняжным делом. К тому же в Москве уже работали многие двоюродные и троюродные дяди (братья, племянники – при таком разбросе в возрасте многочисленных сыновей и дочерей племянник старше дяди был нормальным явлением).

Был родственник в каком-то строительном подразделении Мосгорисполкома. И родственник – мастер на Первом авиационном заводе. И родственник в ГПУ…

Тот родственник, что работал в исполкоме, занимался какими-то делами, связанными со строительством канала Москва-Волга и часто бывал на стройке. Строили зэки, и поступило распоряжение всем служащим в зоне канала получить личное оружие. Наш родственник сказал, что ему пистолет не нужен – он с обрезом. Какой-то дурак не понял шутки и долго выяснял, откуда взялся обрез.[5]

Дядя Петя, самый старший брат отца, уехал ещё в 1930 году. С помощью родственника, работавшего в структуре Мосгорисполкома, он устроился в ту же контору, в бухгалтерию. В порядке набора туда молодых рабочих-комсомольцев (дядя Петя ведь был железнодорожником).

Приехали в подмосковный посёлок Кунцево. Сняли комнату в большом доме, принадлежавшем некоему крещёному еврею из Литвы, который сдавал жильё только евреям. Прадед с бабушкой занялись шитьём, а отец и дядя Лёма поступили в ФЗУ (фабрично-заводское училище) Первого авиационного завода – с помощью дяди, само собой.

Учились столярному делу. В те времена самолёты делали столяры. Обычная московская жизнь рабочих подростков. Утром пешком до Триумфальной арки, потом на двух трамваях до места учёбы.

Завод находится рядом с нынешним метро «Аэропорт». Раньше там действительно был аэропорт, лётным полем которого служило знаменитое Ходынское поле (потом на нём устроили стадион). От аэропорта остался московский центральный аэровокзал.

Время от времени «фабзайцев» посылали помогать подшефной кондитерской фабрике имени Бабаева. После работы их сажали с ложками к ведру с ломом от тортов «Наполеон». Самой большой удачей при этом считалось найти и слопать «футбольный мяч» - большой комок крема.

Сборочный цех завода полностью состоял из евреев. В других местах завода их тоже было много. В 1935 году дядя, работавший мастером в сборочном цехе, сказал племянникам, что нечего терять время – пора работать. В это время поступило ясное распоряжение больше евреев на завод не брать, так что дядя торопился пристроить ребят, пока дверь не захлопнулась.

Впоследствии этот дядя закончил авиационный институт, стал инженером. Отец поддерживал связи с его детьми, но через десятилетия жизнь развела их в разные стороны.

Тридцатые годы

Голодомор кончился. В деревнях рождались новые дети – взамен съеденных. В Казатине жили лучше и веселей. Дед завёл себе модный в те времена белый чесучёвый костюм и белую фуражку. У него были большие густые усы. Мальчишки кричали, издалека увидев его: «дядя Сталин».

В кругу своих он называл хозяина страны «Йоселе дер эрште» - «Йосечка Первый». То, что в стране царь, было уже всем понятно, и тогда это вызывало некое неудобство у привыкших к революционной риторике (всё ещё продолжавшейся в официальной прессе).

Мама училась в школе. В спектакле школьной самодеятельности он играла Марину Мнишек, а неравнодушный к ней парнишка, занимавшийся освещением, постоянно менял цветные светофильтры в прожекторе, так что в сцене с Самозванцем она успела побывать синей, зелёной и фиолетовой.

Закончив школу, она поехала в Киев со своими подругами, и все они вместе поступили на филфак университета. Киев запомнился ей насыщенной культурной жизнью. Ходили в оперный театр («Державну оперу», сокращённо «держоперу»), где шестипудовая Литвиненко-Вольгемут пела партию Лизы в «Пиковой даме».

Смотрели студенческие спектакли театрального института. Юрий Тимошенко, ещё не ставший Торопунькой, играл Оптимистенко в «Бане» Маяковского.

На студенческие вечеринки охотно приходил поэт Володимир Сосюра – тогда ещё весёлый, остроумный и в гробу видавший всякий официоз. Один молодой художник предлагал маме позировать для картины «Наталка-полтавка».

В гости к маме и её подругам приходил дядя Фима – студент медицинского института. Мамина подруга квалифицированно объясняла ему, что «медик» и «медник»[6] - однокоренные слова. Иногда дядя Дон, переведённый служить в Киев, ночевал у них после гусарских похождений.


Отец работал на авиазаводе. Заработки были по тем временам очень хорошие. Компания молодых рабочих после работы шла на улицу Горького в рыбный магазин, где за копейки продавались бутерброды с икрой и красной рыбой. Стоя вокруг столиков, пили под эту закуску пиво (тогда его можно было купить и пить везде).

В 1936 году началась война в Испании, и пошли большие заказы. В цехе ночевали, домой уходили только в субботу вечером. Денег стало много.


Родственник, первым приехавший в Москву, кончил плохо. Его мамаша тоже была цудрите. Она периодически приезжала к нему и забирала все деньги до копейки – «ничего, ты ещё заработаешь». Ему приходилось одалживать на жизнь у своих. Ни о какой личной жизни, о девушке, о женитьбе и речи быть не могло. Он заболел нервным расстройством, попал в «Белые столбы» и умер там.


А дядя Петя получил урок советской жизни. Он имел нормальную работу (в бухгалтерии своей конторы), нормальное жильё, жил в своё удовольствие и присматривался к девушкам. Пора было заводить семью.

Однажды вечером к нему подошёл товарищ по работе и попросил взаймы 30 рублей – по тем времена много денег. Товарищ попал в критическую ситуацию – пригласил на свидание девушку, а деньги забыл дома. Завтра утром вернёт.

Дядя Петя сказал, что у него нету – никто не носил с собой больших денег. Напомним молодым, что тогда банков не было, все получали деньги на работе наличными. Брали с собой на день на проезд и на обед, остальное держали дома.

Товарищ попросил взять из служебного сейфа, ключ от которого был у дяди Пети. Рабочий день закончен, никого больше нет в конторе. А утром он придёт пораньше и принесёт деньги, и дядя Петя их положит на место.

Дядя Петя вошёл в положение товарища. Ночью за ним пришли из милиции. Хищение средств из государственного учреждения. Бдительный товарищ вовремя сообщил куда следует. Как выяснилось, пригласил он ту же девушку, на которую имел виды дядя Петя. Устранил конкурента.

Также выяснилось довольно скоро, что он оказал дяде Пете большую услугу. 1937 год он встретил уже в лагере, отсиживая сравнительно небольшой срок по нетяжёлой уголовной статье. На фотографии 1940 года он снят в военной форме среди солдат своего взвода.


А дядя Йосиф в 1935 году поступил в московский институт Цветметзолото – предшественник нынешнего МИСИС. На первую практику его послали на Урал, на горно-металлургический комбинат. Директор комбината позвал его посмотреть, как будут вскрывать новый пласт.

Директор ездил повсюду на конной таратайке. Сходя с неё, кнут брал с собой и довольно часто применял при разрешении конфликтов между рабочими. Публика на комбинате, особенно на добывающей его части, была такая, что без кнута не договоришься.

Один работник, который приехал верхом посмотреть на вскрытие пласта, подошёл к дяде Йосифу и спросил: «ты из Цветметзолото, группа цм-35?». Дядя Йосиф подтвердил и спросил, откуда тот знает.

- А я староста этой группы.

- Ещё чего! Я староста!

Тут он вспомнил, что в начале года старостой был какой-то парень постарше прочих, который быстро куда-то делся.

Оказалось – это он. Что случилось?

Выслали. За троцкизм.

- Ты что, имел дело с Троцким?

- В глаза не видел! Просто у меня есть дядя, старый большевик. Он меня привёл в партию, я всегда голосовал, как он. Его тоже куда-то выслали.

- А почему ты не уезжаешь отсюда? У тебя лошадь, тут никакой охраны, места безлюдные.

- А куда ехать?

На время практики дядю Йосифа назначили руководить каким-то маленьким участком. Однажды в ходе какой-то работы он велел одному из стоявших рядом людей что-то принести. Тот бросился со всех ног и принёс.

Бригадир этого участка подошёл к дяде Йосифу и сказал ему тихонько, что этому человеку давать работу нельзя. Такое указание от кого следует.

- А кто это такой?

- Ссыльный поляк.

Конец тридцатых годов, или о пользе антисемитизма

Отец и дядя Лёма были передовыми рабочими, активным комсомольцами. В те времена такие не должны были подавать заявление о приёме в партию; их автоматически «передавали» после достижения 18-летнего возраста.

У дяди Лёмы это прошло как-то тихо. А отца в начале 1937 года вызвали к начальнику цеха. Там сидел тип из режимного отдела. Он сказал, что к отцу есть вопросы, и повёз его на Лубянку.

Вошли в кабинет к начальству. Там сидел офицер с тремя «шпалами» на синих петлицах – подполковник НКВД. Сели. Отца спросили, почему он не указывает в анкетах тётю Сару, живущую в Америке.

Отец ответил, что нет никакой тёти Сары. Есть тёти Фейга, Шпринца, Хана и Дина. При звуке этих имён подполкана явственно передёрнуло. Он спросил, уверен ли отец в том, что говорит. Отец ответил, что уж своих тёток он как-нибудь знает и повторил имена. Гестаповца заколбасило. Он спросил режимника: «Зачем ты его привёз?» и рявкнул отцу: «Иди работай!».

Приехали обратно на завод. Отец побежал на участок дяди Лёмы и рассказал ему, что было. Слава Богу, успел. Дядя Лёма, которого увезли туда же через полчаса, придерживался той же версии.

Дома он сказал, что это спасло их обоих, потому что он знал о существовании тёти Сары. Это была самая старшая сестра деда Бенциона, которая в 1910 году уехала с мужем в Америку. Он ещё успел о ней услышать в детстве, пока отношения с бабкой вовсе не прекратились…

В том году исчез директор завода – герой гражданской войны – и многие начальники цехов и отделов. До уровня отца это не дошло, но все стали меньше разговаривать и больше думать, с кем ходить пить пиво.

Дядя Лёма работал в отделе технического контроля на исправлении дефектов – самая квалифицированная работа. Впоследствии он стал там мастером участка.

А отец продолжал столярничать. Он был молодой, сильный, работал быстро, и с него «снимали» нормы выработки. А потом в каждом цехе ввели должность нормировщика, и администрация завода стала искать людей на эту работу. В сборочном цехе долго не думали и назначили моего отца, который видел этот процесс неоднократно. Он работал в системе отдела труда и зарплаты до самой пенсии.


В институте Цветметзолото пропала половина преподавателей. Начиная с кафедр марксизма-ленинизма, политэкономии и философии. На военной кафедре преподавал старик с ромбами в петлицах. Говорили, что он когда-то был адъютантом царя.

Когда пришла пора сдавать зачёты по военным предметам, на кафедре вместо комкора оказался молодой лейтенант. Он спросил дядю Йосифа: «Ты учил?».

- Учил.

- А по чему учил?

- По конспекту.

- А где взял конспект?

- В библиотеке. (Тогда студенты на лекциях не тупо записывали, а слушали и думали, а готовые конспекты, напечатанные на гектографе, получали в библиотеке).

- Привези конспект.

Дядя Йосиф поехал домой за конспектом, привёз, отдал лейтенанту и получил зачёт без единого вопроса. Перед следующим зачётом он уже взял конспект с собой.

Другой лейтенант задал те же вопросы, взял конспект и поставил зачёт.

Старого военспеца больше никто не видел.


В киевском университете почти не осталось преподавателей, которых мама видела на первом курсе. На втором курсе преподавали уже совсем другие, которые тоже время от времени исчезали.

А в дивизию, где служил дядя Дон, приехала комиссия по проверке членов партии.

Дядя Дон, начавший кадровую службу в 1927 году в должности помощника полкового учителя (учил новобранцев грамоте), числился в политотделе. К 1937 году он был каким-то там комиссаром, что приблизительно соответствовало майору. Водил компанию с офицерами примерно равного возраста и звания.

Комиссия спросила, есть ли родственники за границей.

- Есть, в анкете указал: двоюродный брат в Кракове.

- Связь с ним поддерживаете?

- Нет. В анкете указал.

- А ваша мать с ним поддерживает связь?

- Да.

- А вы с матерью?

- Да.

- Значит, есть связь с родственником за границей. Врёте в анкете! Обманываете партию! Идите отсюда!

Дядя Дон вышел, чувствуя что-то неладное.

В дивизии пропустили через эту комиссию почти всех старших офицеров и многих лейтенантов. Всем что-нибудь припаяли.

Одного тягали за участие в банде Маруськи.[7] Это был кубанский казак, один из двух на всю дивизию орденоносцев. Орден Красного знамени ему дали как раз за внедрение в банду Маруськи и решающий вклад в её ликвидацию.

Через неделю друг из политотдела дивизии плача сообщил дяде Дону в тихом месте, что пришли документы на исключение его из партии. Это означало автоматическое увольнение из армии. Дядя Дон знал, что происходит в стране, и не стал изображать из себя барана на мясокомбинате.

Он срочно переоделся в гражданскую одежду, поехал к сестре в Саратов и залёг там на пару месяцев, не показывая носа наружу. Он точно знал, что искать его никто не будет: никого не интересовали конкретные «враги народа», убийцы выполняли количественный план по посадкам и расстрелам, развёрстанный по республикам и областям. Саратовское НКВД не знало о нём – и не тронуло.

Через пару месяцев он поехал на Кубань к старому приятелю. Тот работал в книготорге, где нужны были люди, и никто не требовал членства в партии и не интересовался предыдущей работой. Он устроил дядю Дона к себе.

В конце 1938 года, когда в НКВД сменили команду и для вида выпустили некоторых заметённых в 1937 году, дядя Дон попросил командировку в Киев. Приехал, осторожно походил мимо домов знакомых, поспрашивал. Из всех офицеров их дивизии и их жён, попавших под каток 1937 года, вернулась одна – бывшая первая красавица их полка. Вдова, с отбитой печенью.


В 1960-х годах на заводе, куда попал мой отец (о том я напишу дальше) работал бывший генерал гебухи Каверзнев, чей сын стал знаменитым политическим обозревателем и странно умер после возвращения из Афганистана.

Его начальник Давид Маркович Гусак,[8] друг моего отца, рассказывал, как он спросил бывшего генерала: сколько же водки надо было выпить, чтобы приговаривать к расстрелу невинных людей.

Генерал ответил, что обходилось без водки. Просто командование сказало, что, согласно указаниям товарища Сталина, сопротивление классовых врагов нарастает. Кругом враги, их надо ловить. Кто мало ловит – тот или лодырь-саботажник, или сам враг, со всеми вытекающими последствиями. Не хочешь к стенке – притаскивай врагов. Ну и притаскивали, где кого находили, начиная с тех, с кем поругались во дворе…


Кстати, один из многочисленных двоюродных дядьёв моего отца в тридцатые годы был секретарём одесского горкома. В 1937 году его сняли в связи с переходом на другую работу. Снимая, сказали прямо и открыто, что пришло время, когда еврею больше нельзя командовать в Одессе.

Его назначили директором какого-то завода ближе к Москве, так что его семья не оказалась в оккупированной Одессе. Не тронули в ходе террора (слишком глупо было убивать только что назначенного руководителя важного объекта). Во время войны завод стал ещё важнее, дядя отца получил звание полковника.

Начало войны

В 1939-1940 годах отца дважды призывали на десятимесячный срок в армию. В первый раз обучали как десантника, второй раз – как механика-водителя танка. Ему запомнился первый медицинский тест: посадили на вращающийся стул, раскрутили как следует, а потом приказали встать и идти. Проверяли, как справится с головокружением.


Дядя Йосиф окончил институт в 1940 году и был послан по распределению на Урал. В те времена инженер был настолько важной птицей, что по прибытии должен был лично представиться директору завода.

Пришёл к директору. Тот посмотрел на него и зарычал: «Ну, чего вы припёрлись!? Кому вы тут нужны?». Чёрт его знает, что он имел в виду и почему озлился. Дядя Йосиф не стал выяснять причину, а использовал ситуацию, чтобы вернуться в Москву, а не торчать в этой дыре вдали от семьи и друзей.

Он попросил директора написать и подписать отказ от молодого специалиста. Тот взял лист бумаги и быстро накатал требуемое. В приёмной дядя Йосиф получил печать на этот документ и сразу уехал в Москву. Через несколько дней он с помощью друзей устроился на филёвский 22 авиационный завод (теперь это завод имени Хруничева, делает тяжёлые ракеты).

Вскоре его вызвали в комиссию наркомата высшего образования по распределению – выяснять, почему не работает там, куда направили (с Урала пришло требование вернуть). Он пошёл. Там какой-то чиновник начал на него орать про долг перед страной и что-то ещё. Дядя Йосиф молча вышел.

А когда его вызвали в отдел кадров, принёс туда бумагу от директора уральского завода. Директор филёвского завода был величиной не меньшей, чем уральский дурак, а специалист-металлург ему был нужен самому. Так что от дяди Йосифа отстали.


Отец жил в той же комнате в Филях, снятой в 1935 году – уже один. Дед умер, а мать переселилась к дяде Лёме, который к тому времени женился и поселился отдельно. Однажды отец вернулся с работы, выключил лампочку и лёг спать. В те времена в большинстве домов не было выключателей. Лампочку выключали, выкручивая её из патрона на пару оборотов, держась прямо за колбу (при мощности в 15-25 ватт она была не очень горячей). Включали обратной операцией – вкручивали до контакта.

Проснулся от стука в дверь и мата. Пришёл патруль выяснять, кто нарушает светомаскировку. Когда Москву начали бомбить, был приказ в тёмное время не зажигать свет. Оказалось, отец спокойно проспал немецкий налёт. От сотрясений, вызванных близкими разрывами бомб, лапочка сама собой вкрутилась и зажглась.

Бдительные патрульные записали его данные, обещали неприятности и ушли. Но через пару дней отцу сообщили, что завод переезжает в Куйбышев. Он не обязан переезжать; можно уволиться – и на фронт. Отец предпочёл переехать.


Новое расположение завода было на знаменитой Безымянке – огромном промышленном районе, подготовленном в 1940 году для мегаломанского плана увеличения производства самолётов и прочей военной техники. Пригодилось при эвакуации.

С одной стороны большого аэродрома разместился московский первый завод, а с другой – воронежский восемнадцатый, которым командовал легендарный Шенкман. Оба делали штурмовики Ил-2, «летающие танки».

Зима 1941-42 годов была тяжёлой. Работали по 16 часов, ночевали в цехах. Идти в общежития не было ни времени, ни сил, ни смысла: там было холодно. Кормили чёрт-те-чем. Столовые обоих заводов обслуживали всех, кто приходил с рабочей карточкой. Так что самой важной информацией было – что дают в какой столовой: кашу из магары (какое-то условно-съедобное растение) или манную. Все хотели попасть туда, где была лучшая еда.

Однажды дядя Йосиф, работавший на восемнадцатом заводе, пришёл через аэродром в столовую первого завода. У ящика с мытыми ложками происходил абордаж: кто успел – тот сцапал ложку, остальные ждут, когда с мойки принесут новую партию, теряя время перерыва и рискуя, что кончится каша.

Дядя Йосиф схватил ложку, но с другой стороны её схватил кто-то ещё. Дядя Йосиф посмотрел на супостата – а это дядя Лёма. Так он узнал, что казатинские друзья тут, рядом.


Заводы строились по ходу дела. Первые станки запустили вообще в голой степи, пробросив кабели по земле. Рабочие стояли на ветру в тридцатиградусный мороз. Догадались поставить вокруг них временные заслоны от ветра, потом соорудили стены, а уж потом крыши цехов.

Люди пухли от голода и мёрзли, при этом работали, выполняя каторжные «нормы». В середине зимы на восемнадцатый завод прибыл уполномоченный Дементьев (потом он стал министром авиационной промышленности). Он принял меры, и на завод эшелонами погнали из Астрахани свежую сельдь. Стало чуть-чуть не так голодно.

На первом заводе организовали бригаду рыбаков при отделе рабочего снабжения. В неё определили целую деревню поволжских мужиков. Они сами плели сети из ниток, что шли на парашютные стропы, ловили рыбу и кормили весь персонал завода.

По ленд-лизу завод получал американский метиловый спирт. Это смертельный яд: от большой дозы сразу кранты, от небольшой – слепота. Но его крали и пили. Потом поумнели и стали возить в деревни, менять на еду. Понятно, что случалось с деревенскими, которые делали водку из этой отравы.

На строительстве работали зэки. Теоретически они должны были быть отделены от свободных людей, но в бардаке, когда одновременно со стройкой идёт работа, это было недостижимо.

В одном из отсеков строящегося здания сидело конструкторское бюро; над ним сверху монтировали продолжение стены. Один инженер снял свою шубу и повесил на спинку стула. Работавший сверху зэк спустил крюк на верёвке, аккуратно подцепил шубу и уволок.

В металлургическом цеху стояла печь, где варили какие-то сплавы. Дядя Йосиф командовал этим участком. Когда открывали печь, чтобы выпустить металл, все инстинктивно норовили подойти поближе, чтобы погреться, хотя это было смертельно опасно.

Один зэк, совсем плохо одетый, сунулся слишком близко к отверстию. Дядя Йосиф подскочил, чтобы его отогнать, тот сопротивлялся. В это время кипящий металл булькнул. Дядя Йосиф успел отскочить, ему обожгло руку. А зэка облило всего, и он умер на месте. Чтобы не потерять руку, дядя Йосиф попросил помощи товарищей, и его лечили старым сталеварским способом. Ожоги нейтрализуются аммиаком, который содержится в моче. Встав в круг, работники обработали обожжённую руку, после чего можно было уже бежать в здравпункт на перевязку.

Времени не было ни на что, даже на испытания сделанных самолётов. Прямо с заводского аэродрома лётчики летели на них на фронт – и не долетали. Штурвалы были спроектированы слишком тугие; за долгие часы полёта лётчики уставали их держать или засыпали, пружина натягивала штурвал в положение вниз, и самолёты разбивались.

По этому поводу пришло письмо лично от Сталина. «Мы миримся с тем, что лётчики гибнут в бою, но не можем допустить, чтобы они гибли, не долетев до фронта». Письмо читали в цехах, собрав всех работников.

В тупом советском фильме «Особо важное задание» подменили тему – якобы Сталин был недоволен малым количеством выпускаемых самолётов. Как будто их количество зависело от директора и коллектива завода… Сталин понимал, что завод выполняет план. Хочешь больше самолётов – спусти план и дай под него материалы и людей, а не пиши письма.

Первый завод делал 10 самолётов в день, восемнадцатый – 30. То есть за месяц – 1200, несколько воздушных штурмовых дивизий.

Весной 1942 года, когда строительство было закончено, устроили воскресник по уборке строительного мусора. Работали только инженерно-технические работники; рабочие продолжали гнать самолёты. Вокруг одного из корпусов расчистили гору дряни, по которой месяцами ходили в дверь. Оказалось, что под ней был первый этаж здания.


Отец в этом всём работал нормировщиком. С одной стороны – не такие жуткие затраты сил, как у рабочих. С другой – служащая карточка, на которой можно было протянуть ноги. После приезда Дементьева администрация обратила внимание, что ИТР (инженерно-технические работники) того и гляди дойдут, и стала организовывать раз в месяц подкормку – ужин для итээровцев, с жареной рыбой и даже с небольшим количеством выпивки.


Мама в 1941 году окончила четвёртый курс университета. Студентов по советскому обычаю послали на летние работы в колхоз – помогать то ли сено косить, то ли урожай собирать.

Однажды вечером в августе, вернувшись с работы, мама и её подруга Арося зашли к деревенской женщине попить воды. Хозяйка сказала им, чтобы срочно бежали, и показала, в какую сторону. Они спросили, почему, и получили предложение посмотреть в другую сторону. Там в деревню входили немцы.

Дед Давид с бабушкой Маней вовремя уехал из Казатина в Киев к старшей маминой сестре тёте Пене, работавшей в аптеке. Они ушли из Киева пешком по мосту через Днепр и видели, как за их спиной этот мост разбомбили немцы.


Дядя Фима окончил мединститут и был призван в армию. Его послали на какие-то офицерские курсы в тылу, чтобы не давать звание лейтенанта совершенно гражданскому человеку. Это спасло его от киевского котла.


Старшая мамина сестра тётя Сара эвакуировалась с дочкой из Ленинграда в Ростов на Дону к родственникам. Она была с тяжёлым характером, быстро переругалась с этой роднёй и сняла комнату где-то у чужих людей.

Когда пришли немцы, в ту же квартиру прибыл на постой немецкий офицер. Его денщик нёс, кроме чемодана командира, скрипку. Увидев в квартире ещё одну комнату, офицер приказал денщику не входить, сам вошёл, посмотрел, дал девочке шоколадку и предупредил Сару, чтобы пореже выходила во двор. Через некоторое время он снова пришёл и сказал, что они уходят, и сразу после этого Сара тоже должна немедленно уйти из города. Потому что немцы скоро вернутся, причём другая дивизия, при которой евреям не выжить. Она так и сделала.


Зимой 1941-42 годов все сёстры собрались у самой старшей – тёти Миры в Новосибирске. Мама прибыла в летнем пальтишке. Муж тёти Миры был архитектором. В это время город стремительно строился, приняв эвакуированные заводы и военно-конструкторские учреждения, становясь из захолустного областного центра столицей Сибири. Так что дядя Боря стал нужным человеком и получил две комнаты.

Вот в них и спало всё семейство – на полу и всём, чём можно. Дед в дороге набрался вшей, которых потом долго выводили все. Только через пару месяцев удалось как-то расселиться.

Мама устроилась лаборанткой на химический завод, переехавший из подмосковного Щёлкова. Там делали что-то из материалов, приходивших по ленд-лизу из Америки. Бочки с метиловым спиртом были закрыты завинчивающимися крышками (так сейчас закрывают бутылки с газировкой). Никто не догадывался отвинтить, крышки срубали долотом вместе с резьбой.

Разумеется, метиловый спирт воровали и пили и там. Кой там хрен «метиловый-фигиловый»! Спирт – и не морочьте нам голову! Была громкая история, как на большой весёлой вечеринке накрылось сразу около 20 человек. Единственный выживший был до войны учителем химии. Почувствовав странный вкус водки, он побежал в сортир и сунул два пальца в рот. Ослеп, но не умер…

Мама вспомнила эту историю в конце 1980-х годов, когда в «Известиях» написали о точно таком же происшествии на том же Щёлковском заводе – уже не в эвакуации. Всю зиму она нормально переносила сибирские морозы благодаря сухому континентальному климату. А в апреле лёд на Оби поломался, воздух наполнился паром, и при слабеньком морозе мама обморозила лицо до серьёзной кожной болезни.

Война

В последний год жизни, в Ариэле отец показал мне большую семейную фотографию 1925 года. Он рассказывал: «Вот это я, вот дядя Лёма, вот дедушка, вот дядя – он погиб на войне, вот дядя Гриша, тётя Лиза и их дочка».

Дядя Гриша был тот самый друг деда Бенциона, который помог ему получить работу на крупорушке. Он был женат на двоюродной сестре деда. Она была директором школы. У них была единственная дочка, страдавшая проблемами развития. Мать занималась с ней по специальной программе, это дало результаты, так что она была уже почти совсем нормальной, когда их убили немцы. Дядя Гриша несколько раз приходил к ним из леса – в казатинское гетто


Дядя Дон пошёл в армию с первого дня войны. Ему дали старый чин, восстановили в партии – история 1937 года больше никого не интересовала. Кавалерия снова была в деле, особенно в период с октября по март, когда танки (ни советские, ни немецкие) и всё прочее просто не могли нигде пройти.

Он видел, как несколько вражеских истребителей разгоняют конную дивизию так, что её потом три дня собирают обратно. Летом 1942 года, «когда Тимошенко обкакался с наступлением» (формулировка дяди Дона) только кавалерия благополучно унесла ноги – в отличие от пехоты, которая шла на своих двоих.

А зимой того же года дядя Дон получил пулю в ногу. В рану вбило вату из штанов и прочую грязь, началась гангрена, и ногу пришлось отрезать. Так дядя Дон вернулся в книготорг.


Дядя Фима получил назначение во Вторую ударную армию, которая должна была прорвать блокаду Ленинграда. Командовал армией герой обороны Москвы генерал Власов. История известная. Армия не получила подкрепления, встречный удар со стороны Ленинграда не был нанесён, многие солдаты перемёрли с голоду в лесах, и немцы окружили оставшихся.

Было решено выходить небольшими группами. Готовились к отходу. Начфин дивизии, в которой служил дядя Фима, разложил на капоте машины свои ведомости, сумку с деньгами и раздавал людям зарплату. Подъехала другая машина и протаранила эту со стороны, где стоял начфин, раздавив его вдребезги. Стало ясно, что дяде Фиме и другим специфическим военным лучше уходить отдельно от всех прочих.

Их группой командовал политрук, имевший опыт выживания в похожей обстановке (он драпал по этим же лесам в 1941 году). Он умел ориентироваться в лесу, находить еду – а в летнем лесу при этом умении можно прокормиться весьма неплохо, если людей немного.

Он никогда не подходил близко к деревням и хуторам. Когда встретили большую группу и, согласно уставу, влились в неё, он велел своим товарищам держаться вместе. Однажды их отряд обнаружили, и пришлось убегать от немцев. Политрук дал команду бежать не туда, куда все, а наоборот. Бо́льшую группу немцы догнали и перебили.

Один раз ночью переходили через дорогу. Перебегали по одному. Те, что перебежали и те, что ещё нет, прятались в лесу по разные стороны от дороги. Дядя Фима шёл последним. Когда он был посреди дороги, увидел немца. Тот был один и стоял, направив на него винтовку. У дяди Фимы был пистолет, тоже направленный на врага. От выстрела его удержало соображение, что другие немцы услышат – и всем конец. Возможно, немец подумал то же самое; повернулся и убежал.

Вышли к своим, попали в проверку. Но поскольку людей было больше трёх, и все говорили одно и то же, смершникам не удалось их сгноить. Тут начались такие дела, что все стали нужны, и дядю Фиму послали служить дальше – в медсанбат. Там он и прошёл всю оставшуюся войну.

В медсанбате была медсестра – деревенская девушка из-под Курска. До войны у дяди Фимы была подруга, дело шло к ребёнку и свадьбе. Но на войне понятия изменились. Никто не думал о будущем, поскольку не надеялся до него дожить. К тому же дядя Фима ничего не знал о том, что с его подругой, удалось ли ей спастись из Киева… В общем, эта медсестра стала моей тётей Аней.

А подруга, слава Богу, выжила. У неё была дочка. Но тётя Аня блокировала все попытки восстановить контакт с ними. Она очень любила дядю Фиму и боялась его потерять.

Однажды дядя Фима остался в медсанбате за старшего. Как раз было перебазирование на новое место. Колонна телег с персоналом и имуществом двигалась сама, без сопровождения. Вдруг вдалеке показались немецкие танки. Дядя Фима скомандовал срочно повернуть и удирать. После этого было устроено партсобрание, на котором другой военврач обзывал его трусом – за то, что не повёл врачей и медсестёр в бой с врагом…

А в другой раз был немецкий авианалёт. Дядя Фима и тётя Аня были заняты на операциях и никуда не могли уйти. Все свободные от смены медики убежали в ближайший овраг. А там как раз сосредоточилась перед атакой штрафная рота. Всех женщин штрафники изнасиловали, а всех мужчин перебили. Им нечего было бояться – выжить никто не надеялся…

В 1944 году фронт проходил недалеко от Казатина. Дядя Фима отпросился у начальства и поехал туда. Пришёл к доктору Шмидеку узнавать, что было.

Доктор Шмидек при немцах поехал в Польшу и купил липовую церковную метрику для своей жены. Вернулся, предъявил документ властям и вытащил жену из гетто.

Никого из нашей родни, застрявшей в городе, не осталось. Да и других евреев тоже.

Доктор рассказал, что по городу одно время ходил другой Фима – двоюродный брат моего дяди, названный по еврейскому обычаю в честь того же деда. Он был сыном младшего брата деда Давида – Туцика (Тувии).

Во время Первой мировой войны Туцик попал в плен к немцам. В Германии был голод, а в лагерях военнопленных и вовсе ад. Солдаты посильнее отбирали еду у тех, кто не мог за себя постоять – прежде всего, у евреев, не собравшихся в группы.

Туцик доходил, когда на него положила глаз некая немецкая деваха. Она была не первой красавицей и понимала, что после войны, на которой перебито столько мужиков, её шансы на замужество нулевые. Она прикормила пленного еврея и поставила ему условие: для продолжения подкормки жениться на ней. Туцик взвесил шансы, понял, что альтернатива – смерть, и послал невесте письмо, чтобы не ждала его.

После войны, когда в Германии была нищая голодная жизнь, а в советской Украине хотя бы было что поесть, семья приехала в Казатин. У дочки и сына были еврейские имена и альтернативные немецкие. Когда мамаша лупила сынка, она орала: «Вальдек, ду бист фарфлюхтер юде!».[9]

В 1928 году Туцик умер. Вскоре в СССР настали такие времена, что его вдова предпочла унести ноги в фатерланд. Там она не особо распространялась о происхождении детей. Так что в Казатин Вальдек-Фима прибыл в солдатской форме. Доктор Шмидек видел его на кладбище у могилы отца. А ещё он ходил по городу и искал родственников. О чём он при этом думал – чёрт его знает; он же видел, что делают с евреями.

Бургомистром города был Вилли Грумвальд – старый приятель всех моих родственников, свой парень, сын немецких колонистов. Никаких особых деяний он не совершил – ни хороших, ни экстремально страшных. Делал всё, что полагалось по немецким правилам…

В конце оккупации он почти удрал с немцами, но несколько полицаев решили сдаться советским войскам и искали козырь. Они прикончили Грумвальда, отрезали его голову и с этим пришли сдаваться. Им не повезло. В тот самый день другие полицаи убили экипаж танка-разведчика, советские военные были очень сердиты, и этих полицаев повесили.

А одна из наших родственниц пересидела всю оккупацию в погребе у соседки-украинки. Когда немцы ушли, она вышла в город осмотреться. Не учла, что немцев нет, а полицаи ещё тут. Её арестовал полицай Бойчук, ещё до войны застреливший из мелкокалиберной винтовки еврейского мальчика (его отмазал брат, работавший в прокуратуре). Её привязали за волосы к заднему бамперу грузовика и протащили за ним несколько километров… Бойчук скрылся; никто не слышал, чтобы его поймали.

У дяди Фимы тоже была история про метиловый спирт. В 1944 году в медсанбат попал один отравившийся, которому удалось вовремя промыть желудок, так что дело обошлось слепотой. Он рассказал, как было дело.

Группа военных где-то утащила бутылку метилового спирта. И оказалась перед диллемой. С одной стороны – спирт. Надо бухать. С другой стороны – на этикетке череп с костями. Страшно, но нельзя же не выпить!

Выход нашёлся сам. В окрестностях бродили в большом количестве венгерские солдаты, пробиравшиеся домой. Их не брали в плен, никто их не боялся, потому что у них не было оружия.

Развели спирт в нужной пропорции, выставили закуску и позвали двух венгров. Дали выпить и закусить, посмотрели на продолжение. Всё прекрасно, венгры опьянели, один заиграл на дудочке, другой стал плясать.

Сели за стол, стали бухать. Через некоторое время увидели, что венгры лежат в углу. Ещё через некоторое время поняли, что они не пьяные, а мёртвые. Кто мог, побежали в медсанбат за помощью. Выжил только этот один.

Я долго не понимал, что это за солдаты, которые пробирались по Украине домой без оружия. Понял, изучая историю Холокоста в Венгрии. В начале войны против СССР всех евреев призывного возраста там забрали в армию и отправили в рабочие команды, которым оружия не давали. Почти никто из них не выжил.[10]


Отец работал на первом заводе. К 1943 году жизнь вошла в более-менее приличные рамки. Смены стали по 12 часов, кормить стали по приличным нормам, так что деревенские мужики считали счастьем попасть на завод вместо фронта. Людей даже стали посылать на помощь в колхозы, откуда всех мужиков забрали на войну.

Однажды летом отец вместе с другими итээровцами возвращался в Куйбышев с сенокоса. Ехали в кузове грузовика и почувствовали запах созревшей малины из леса. Велели шофёру остановиться и все пошли в лес – есть малину. Увлёкшись этим процессом, отец долго не обращал внимания на треск, доносившийся с другой стороны ряда малиновых кустов.

А когда чуть-чуть наелся, всё же решил посмотреть, что там трещит. Встал на цыпочки и увидел по ту сторону небольшого медведя, стоящего на задних лапах и занятого тем же самым: передними лапами он заправлял в пасть ветки кустов и аккуратно объедал малину. Видимо, и он за этим занятием ослабил внимание… Отец тихонько попятился на несколько шагов и дал дёру. Все остальные тоже заметили медведя. В этом забеге было побито немало рекордов на средние дистанции.


Младший брат дяди Йосифа – дядя Ася учился до войны на физмат-факультете московского пединститута. Пошёл в военкомат добровольцем. Его отправили в институт военных метеорологов.

Этих курсантов собирали тщательно, поскольку нехватка таких специалистов проявилась сразу после начала войны. Их не выпускали за шесть недель и не бросали в бой вместо пехоты, поскольку понимали, что других будет негде взять.

Училище находилось в Сталинободе – нынешний Душанбе. Полный курс занял больше двух лет. В летнее время срок службы обмундирование составлял месяц, после чего гимнастёрки и галифе подлежали списанию: от соли в них не хватало целых кусков.

После нескольких месяцев интенсивной военной подготовки и профессионального обучения дядя Ася и его друг впервые получили увольнительную в город.

Дядю Асю удивило обилие на улицах женщин в паранджах. По газетам и кино он знал, что с этим давно покончено. А тут – в узкой улочке между глиняных заборов-дувалов едет на осле, как танкетка – не обойдёшь, надо пятиться до перекрёстка.

День был особенно жаркий, и всё внимание их сосредоточилось на поиске питья.

Нашли на улице киоск, где торговали водой с символическим количеством сока каких-то ягод. Разливали это дело в литровые банки. Когда до дяди Аси дошла очередь, он выпил банку, другую, третью… После пятой потянулся было за следующей, но вдруг сообразил, сколько только что выпил, остановился, заплатил и отошёл. Друг тоже попил в масштабах хорошего верблюда.

Пройдя квартал, оба обнаружили, что опять хотят пить. Вода как вошла, так и вышла – испарилась с потом. По пути попалась чайхана. Они зашли и получили по чайничку крепкого горячего чая и по пиале. Не спеша выпили – чай был очень горячий. Жажда прошла, можно было гулять дальше.

Ночью дяде приснилось, что он плавает в пруду у водокачки, а с берега на него кричат украинские мальчишки. С этим он проснулся. С нижней койки (в казарме были койки в два этажа) доносился крепкий украинский мат соседа, на которого сверху пролилось…

После года с небольшим учёбы курсантов послали на первую практику на фронт. Один из курсантов с неё не вернулся, а один вернулся с орденом. Он случайно попал в свои родные места и сходил с диверсионной группой в качестве проводника.

Попав после выпуска в авиационный полк, дядя применил полученные знания с толком. Первую благодарность от начальства получил за то, что обнаружил признаки приближающегося сильного ветра и объявил тревогу по полку. Самолёты вовремя закрепили, и их не перевернуло и не утащило ветром, что могло бы произойти без принятия мер.

Он дошёл до Берлина, где служил до 1947 года.


Дядя Петя воевал рядовым в пехоте. Каким-то образом выжил, но после контузии и ранений больше не мог иметь детей. Так что женился на женщине с ребёнком и ещё одну девочку удочерил.

Он не любил рассказывать про войну. Больше про то, что видел после её конца в Австрии. Например, как сравнивали количество выходных и праздников в государстве трудящихся и у угнетённых пролетариев Европы. После сравнения (куча государственных и церковных праздников против Седьмого ноября и Первого мая) советские энтузиасты притихли.

А ещё возле места их дислокации жил какой-то деятель. Командование предупредило, что это великий учёный, и чтобы никто не вздумал его обидеть. Как-то раз группа солдат, в том числе дядя Петя, шли мимо его дома, и увидели, как он у себя во дворе делает стул. Они удивились – такой человек не может купить себе мебель? Спросили, почему, и получили ответ, что так он отдыхает от своей работы.


В 1942 году мама получила письмо из деканата своего факультета. То, что осталось от киевского и харьковского университетов, эвакуировалось в казахский город Кзыл-Орда. Они собирали студентов, чтобы продолжить деятельность.

Мама предъявила это письмо администрации завода и была отпущена на учёбу. У неё с тех пор осталась тоненькая книжечка стихов какого-то казахского поэта, исписанная поперёк конспектами лекций. Тетрадей в продаже не было, а это творчество продавалось практически по той же цене – вот и использовалось для учебных целей.

Жили голодновато. Стипендия была символической, главное – кормёжка в столовой. Сильно помогало, что в каникулы посылали работать в корейский колхоз, а там платили за работу рисом. Его можно было понемножку есть долго.

В городе была криминальная обстановка ещё более жуткая, чем в других советских городах в это время. Местная шпана и уголовники были преимущественно корейцами, из числа депортированных с Дальнего востока в 1938 году. Они паскудили с особым зверством; например, одной девушке отрезали нос.

В начале 1944 года в городе появились чеченцы, депортированные со своей родины в Казахстан. Весёлого было мало, но в городе стал ходить анекдот: «один чеченец зарезал одного корейца».

После освобождения Харькова университет перебрался туда. К студенткам прибавились «трофейные барышни» - те, что пережили немецкую оккупацию. Парней на филфаке практически не было. Мама получила диплом Харьковского университета.

В это время из переписки с роднёй она узнала, что жив её старый казатинский знакомый Абрам. Я так и не смог выспросить ни у неё, ни у отца подробностей, как возникло решение, что она приедет в Куйбышев и выйдет за него замуж.

Год прожили на Безымянке. Там родился их первый ребёнок (он умер от простуды после переезда в Москву).

В конце войны появилась возможность вернуться в Москву. В цеха первого завода въехал эвакуированный из Воронежа тридцатый завод. Так что работники могли перевестись на него на аналогичные должности. Конец войны вовсе не означал, что производство военных самолётов сократится.

Отец и дядя Лёма с семьями перевелись туда. Они жили в общежитии на Хорошовском шоссе, пока не получили комнаты в новых домах на застроенном пленными немцами Октябрьском поле.

Отец работал в бюро труда и зарплаты одного из цехов, дядя Лёма контрольным мастером, мама преподавала русский язык и литературу в вечерней школе, где учились преимущественно молодые рабочие того же завода.

Деньги ничего не стоили, так что дороже зарплаты были карточки, по которым давали продукты с некоторым излишком. Лишний хлеб все продавали на базаре из-под полы. Этим занималась мама, прошедшая студенческую школу выживания. Теоретически можно было загреметь за спекуляцию, но у милиции было других забот по горло, да и трогать тогдашний «средний класс» команды не было.

После войны

В начале моей жизни, пока был жив дед Давид, мама каждый год ездила со мной в отпуск в Каменец-Подольский, где он жил вместе с тётей Пеной. Они жили в маленькой служебной квартирке при аптечном складе, мама снимала комнату у хозяйки большого дома с садом. Отец приезжал к нам, когда получал свой отпуск. Один раз он по дороге заехал в Казатин, походил там, посмотрел.

Среди прочего он обнаружил, что лучшие дома в городе – у бывших полицаев. Тех, что отсидели в лагерях, потом сколько-то времени поработали там же по вольному найму, заработали большие деньги и привезли их в Казатин.


На филёвский завод, где снова работал дядя Йосиф, пришла последняя поставка по ленд-лизу: два американских автоматических пресса. Стали обсуждать, в каком цеху их поставить и какой работой загрузить.

Дядя Йосиф сидел, слушал, и вдруг понял, что цифры называют совершенно фантастические. У прессов были сменные головки, которые надо менять с определённой частотой. Эта работа занимает определённое время. Оставшегося времени при данной частоте ударов не хватит для выпуска названного числа деталей. Он сказал это и получил ответ, что у этих прессов не надо менять головки.

Прессы работали с одной головкой вместо недели месяц. Потом второй. На третий месяц у одного всё-таки поменяли головку. Снятая была ещё вполне пригодна, детали выходили как надо. Посмотрели на снятую головку. Она была вся в мелких дырочках, как старая доска, источенная жучками.

Стали разбираться, что это за материал. Спилили чуть-чуть напильником, в лаборатории провели анализ. Стандартная сталь номер 8. Проверили закалку. Обычная закалка, как у всех.

Дядю Йосифа послали с этой головкой в НИИ металлургии. Там сказали: «Вот ещё один пришёл».

- А кто был до меня?

- Человек с ЗИЛа.[11] У вас таких прессов два, а у них шестнадцать.

Учёные так и не поняли, как американцы добились такой крепости головок пресса. А дядя Йосиф, по его словам, понял, что СССР никогда не догонит Америку.


Перед дядей Фимой встала проблема: что делать в мирной жизни? Работать врачом в больнице? Но там такая зарплата, что придётся жить в нищете. И он остался в армии, благо демобилизовать офицеров не спешили.

Для офицеров-евреев был широкий выбор мест службы: от Новой Земли до Камчатки. Дядю Фиму отправили на Чукотку, где с какого-то бодуна собрали сильную военную группировку – пугать Америку.

Все грузы доставляли из Владивостока в течение навигации – около полугода. В остальное время связь с Большой землёй – только самолётами в лётную погоду. Зимой делать было абсолютно нечего. У людей ехала крыша, с хорошей смазкой из водки.

Как-то раз к дяде Фиме прибежал солдат и позвал к Васе, с которым беда. Пришли в комнату Васи в казарме для холостых офицеров. Тот сидел на стуле, внимательно смотрел перед собой и время от времени делал рукой хватательные движения. Вошедшим он велел не шуметь, а не то спугнут.

- Кого?

- Кузьку. Сейчас я его поймаю.

Имелся в виду тот самый Кузька, чью мать через десять лет обещал продемонстрировать Хрущёв.

При лазарете служил солдатик-сибиряк по кличке Забоги. Так он произносил слово «сапоги», которые впервые в жизни увидел в армии.

Когда первый ребёнок дяди Фимы и тёти Ани заболел авитаминозом и понадобилась подкормка, пришлось спереть необходимое со склада. Дядя Фима взял с собой Забоги, который морочил голову часовым, пока он брал со склада витамины и другие вещи.

В те годы впервые решили призывать в армию чукчей и эскимосов. В первую очередь новобранцев отправили в баню. Это было первое в жизни мытьё парней, питавшихся от рождения рыбой и копальхеном – «ферментированным» китовым мясом. Солдаты, которым приказали ими там руководить, попадали в обморок от жуткой вони.

А потом у них начались проблемы с питанием и болезни желудочно-кишечного тракта. Дядя Фима разбирался с этим. Оказалось, что в организме этих северных людей не было ферментов для усвоения растительной пищи – овощей, фруктов, некоторых видов крупы. Когда их кормили кашей и капустой, ничего не усваивалось в организме, и парни голодали. И витамины они привыкли получать из сырой рыбы и мяса. С переходом на европейское питание у них просто началась цынга. Вскоре с затеей призывать их на военную службу покончили.

Дядя Фима видел, как новорождённых чукчей матери купали в снегу. Это, как выяснилось, давало пожизненную закалку от холода и простуды.

В 1950 году Сталин устроил войну в Корее. Прошла информация, что США используют против Северной Кореи и Китая бактериологическое оружие. Срочно требовались военврачи-бактериологи для посылки туда.

Дядя Фима навоевался на всю оставшуюся жизнь, и эта перспектива его не радовала, но никто не спрашивал. Вызвали, приказали готовиться к отплытию во Владивосток, а сначала зайти в спецотдел заполнить анкету. Зашёл, заполнил – и тишина.

Через некоторое время навигация кончилась, и вопрос сам собой отпал. А на следующую весну снова вызвали и снова велели то же самое. И опять тишина до конца навигации.

Зимой случайно узнал, что за чудеса. Особисты заблокировали его командировку на театр военных действий, потому что еврей. Ненадёжный кадр, ещё перебежит к врагу…

В 1952 году нацистская кампания в СССР докатилась и до чукотской группировки. Политинформации о безродных космополитах и сионистских агентах, партсобрания на ту же тему. Пошла эпидемия разводов русских жён с офицерами-евреями.

Тётя Аня сказала дяде Фиме: «Наше свидетельство о браке – какая-то филькина грамота. Надо получить нормальное». Свидетельство о браке выписал им в 1944 году председатель сельсовета только что отбитой у немцев деревни, с которым потом пили всю ночь. Они пошли в ЗАГС и снова расписались – по всем правилам.

В том году родился их младший сын. А осенью началось «дело врачей». Начальник политотдела дивизии, еврей, должен был перед строем дивизии зачитать приказ по этому поводу. Он молча достал пистолет и застрелился. В строю стояло множество евреев – офицеров и рядовых…

А в 1953 году, когда Сталин исчез, в чукотской группировке произошли сокращения. Детей надо было увозить из Заполярья, потому что там у них начались болезни. Дядя Фима перевёлся в Белоруссию.


У него после войны были большие проблемы со здоровьем. Диагноз знаменитого профессора Давгялло был – инфекционный артрит из-за осколочного ранения в позвоночник. Годами его лечили всё более сильными лекарствами. Из-за побочного действия лекарств появились камни в почках, начались проблемы с сердцем и гормональные расстройства.

Он выработал для себя методику сравнительно безболезненного рутинного вывода камней из почек (с помощью пива, кросса на 20 километров, коньяка и горячей ванны) и прочие способы облегчения жизни. А основная болезнь не проходила, становясь всё сильнее.

В 1982 году, когда он был ассистентом на кафедре бактериологии Минского мединститута, он как-то раз зашёл на склад за нужными химикатами. Вдруг он услышал: «Какой замечательный случай! Можно, я вас покажу своим студентам?».

Познакомились. Коллега оказался доцентом одной из кафедр. Он спросил, где работает дядя Фима. Услышав, где, возмутился: как врач мог довести себя до такого состояния, как какой-нибудь мужик из тёмной деревни?!

Дядя Фима сказал, что он лечился интенсивно, но от его случая артрита лечение не помогло.

- Какой артрит! У вас классическая подагра! Тяжёлая, запущенная! На ушах комочки уриновой кислоты!

Выяснилось, что во времена, когда дядя Фима (и профессор Давгялло) учились в мединститутах, в советских учебниках было написано, что подагра – болезнь аристократов. А поскольку в СССР аристократов нет, то и подагры быть не может.

Кстати, профессор Давгялло умер от подагры…


В один из зимних дней на Чукотке к дяде Фиме пришёл в гости дядя Ася.

В сплошном сугробе, которым был по крышу занесён барачок дяди Фимы, был прокопан проход от дверей наружу. Двери там везде открывались только внутрь, в прихожей обязательно была лопата.

Дядя Ася не смог пройти через этот проход прямо, а шёл боком. В одной из стенок прохода остался след его живота. В те времена он был большим любителем покушать и выпить, а на кораблях и полярных станциях был малоподвижный образ жизни.

Он после демобилизации стал работать в Главсевморпути – тот же еврейский вариант трудоустройства. Экспедиции, командировки на заполярные метеостанции. Эта организация была в основном военно-гебешной (кому ещё нужно было гонять корабли по ледовитым морям?).

В 1949 году снаряды стали ложиться совсем рядом. Дядя Ася пришёл к своему начальнику Толстикову и спросил, не следует ли ему уйти по-тихому, пока не взяли за жабры. Тот ответил: «Вас не трогают – так не шумите».

Во времена оттепели Главсевморпуть расформировали, и дядя Ася перешёл в систему Гидрометцентра, где работал до пенсии.


В 1949 году дядя Дон, находясь в командировке, зашёл в ресторан на вокзале. Настроение было соответствующее моменту, он выпил и, увидев, что весь оркестр состоит из евреев, заказал им сыграть «Плач Израиля». Уже в поезде, несколько протрезвев, он сообразил, что могло бы случиться, если бы надзирающие за залом гебилы поняли, что играют. Слава Богу, они не разбирались в еврейской музыке.

А отцу в 1951 году предложили перевод на завод в Комсомольске на Амуре. Он не понял, с чего бы вдруг, и отказался. На следующее утро его не пропустили на завод. Пропуск аннулирован, иди в отдел кадров за расчётом и документами.

Дядю Лёму не тронули – такого мастера им было больше взять негде. А отец полгода разгружал вагоны на станциях и искал место столяра (не нашёл). С помощью друзей он устроился на 82-й завод в подмосковное (тогда) Тушино. Повезло.

В вечерней школе, где преподавала мама, был директор по фамилии Каверденко. Когда власти начали антисемитские игрища, он сменил фамилию, добавив к своей фамилию жены, и стал Резник-Каверденко.

В трамвае мама случайно встретила свою одногрупницу из киевского университета. Та сказала, что её племянник поступил в МГУ. И добавила: «Раньше вы учились, а теперь мы учимся». Мама удивлённо напомнила, что они учились вместе, но это не подействовало.

В то время у моих родителей родилась дочка. Он умерла через год от дизентерии (мыло было в дефиците).


Дядю Дона прислали в Москву с поручением Укркниготорга организовать и возглавить магазин «Украинская книга». Для него отвели помещение бывшего ресторана «Арбатский подвальчик» недалеко от Арбатской площади, где собирались отборные бандюганы.

В этом магазине в моё время паслись студенты. Там можно было купить учебники и техническую литературу украинского издания (в том числе на русском языке) и много чего интересного. И я там был завсегдатаем вплоть до отъезда в Израиль.

А дядя Дон потом стал директором крупнейшего (тогда) в городе книжного магазина «Москва», где и работал до пенсии.

Пятидесятые годы

По рассказу Давида Марковича Гусака, генерал Каверзнев вылетел из «органов» из-за евреев.

В начале 1950-х годов он был прикомандирован надзирателем-куратором к новому начальнику ГДР – Вальтеру Ульбрихту. У немецких коммунистов были свои источники в Москве (недаром лучшие шпионы в соцлагере были восточные немцы).

Получив данные об антисемитской кампании в СССР и планах «решения еврейского вопроса», Ульбрихт спросил Каверзнева, что, собственно, происходит. Каверзнев ничего не знал, позвонил в Москву и попросил информацию, поскольку «Вальтер нервничает».

И получил приказ приехать. А по приезде его уволили, так что пришлось через своих друзей найти место в авиационной промышленности.


Дядя Петя после войны вернулся в ту же строительную контору Мосгоисполкома. В 1953 году случилась так называемая ворошиловская амнистия. Сотни тысяч людей выпустили из концлагерей – в основном сидевших по уголовным статьям, большинство – за кражу у государства катушки ниток, мешка картошки, колосков с поля.

На месте это выглядело так: вывели за ворота и послали куда подальше. Без денег и еды. Вывозом их домой никто не занимался. Хорошо, если концлагерь был на расстоянии пешей доступности от какой-нибудь станции – можно было на крыше вагона уехать.

А из сибирских лагерей, которые в сотнях километров от любых городов, людей фактически отправили в тайгу жрать друг друга и вымирать с голоду. Потом туда же отправили отряды внутренних войск – выбивать выживших, превратившихся в самых страшных хищников. Так что в фильме «Холодное лето 1953-го» ещё очень приглажено, что там было.

А в Москве это почувствовали по тому, что остановились стройки. Перестали поступать лесоматериалы. В сибирских леспромхозах не было других работников, кроме зэков.

Начальник вызвал дядю Петю, выдал ему чемодан наличных и послал в Иркутскую область с заданием организовать лесозаготовительные артели из освобождённых зэков. Дядя Петя имел опыт отсидки и разговаривал с этой публикой на их языке. Он погнал в Москву поезда с лесом. Да так и остался в Иркутской области руководителем леспромхоза.

В 1956 году выпустили «политических» зэков, и лагеря опустели ещё сильнее. Работать было настолько некому, что когда в 1958 году в Китае устроили свой голодомор, и через границу хлынули беженцы, их впустили и приняли на работу.

Китайцы работали за еду и стремились уцепиться за СССР как можно крепче. Сверхбыстро осваивали русский язык, меняли имена и фамилии на русские. Когда в 1960-х годах отношения с Китаем сильно ухудшились, их от греха подальше переселили в Новосибирскую область.


В школе, где преподавала мама, учились выросшие «испанские дети» - те, кого вывезли в СССР во время гражданской войны, да так и оставили. Впрочем, родители большинства из них были противниками Франко, так что возвращаться им было ни к чему.

В пятидесятые годы в Испании начался поворот к Западу, и некоторые решили вернуться. Один, уже женатый, поехал к тётке, обещавшей помощь. Тётка помогла: дала денег на покупку ишака, на котором он стал возить по улицам овощи-фрукты и торговать. Жизнь была такая, что молодые супруги взвыли, выехали во Францию и попросились в советском представительстве обратно в СССР.

Другие не вернулись. А большинство предпочло не испытывать судьбу и остались в СССР навсегда. Кое-кто из маминых учеников преуспел, когда начали посылать специалистов на Кубу.


Мама решила отучить папу курить. И предложила ему взятку: если не будет курить, каждый день будет к вечернему чаю торт «Сказка». Я ещё застал этот маленький бисквитно-кремовый тортик, но старшие родственники говорили, что это сказка про ту «Сказку», которая была в пятидесятые годы.

Мама выполняла условия договора. Папа жульничал. Съев «Сказку», говорил: «Это не то. Пеки пирог». С мамиными пирогами никакая государственная кондитерия конкурировать не могла. И мама пекла пирог с яблоками или вишнями.

Всё шло неплохо, но вдруг почему-то испортилась вся папина одежда. Брюки с трудом налезали, пиджаки не хотели застёгиваться. Советский вариант бунта роботов… А купить новую одежду было куда сложнее, чем муку или яблоки. Даже при том, что деньги были. Я ещё помню, как мама покупала одежду мне, целый день таская по магазинам, набитым всяким хламом и не имевшим в продаже того, что нужно. Советский вариант торговли.

Промышленность ориентировалась на производство средств производства, а не предметов неприличного «потребления». Сталь надо выплавлять, а не штаны шить! И был дефицит нормальной одежды, обуви и всего прочего, что нужно людям в жизни.

В общем, мама объявила перерыв в пирогах. Отец возмутился нарушением договора, вышел на улицу и купил пачку папирос (сигарет тогда не было). Закурил, плюнул, выбросил, и с тех пор больше не курил. И постепенно уговорил бросить всех родственников, кроме дяди Йосифа, курившего трубку до конца.

О вкусной и здоровой пище

Недавно увидел в ленте фейсбука фотографию китайского «ферментированного» яйца. И вспомнил историю, слышанную лет сорок назад в кабинете у отца. Рассказывал её старый отцов сотрудник Иван Фёдорович Хлопков.

Во время войны Советский Союз оттяпал у Китая северо-западный район – теперь он называется Синцзян – и стал строить там авиационный завод в городе Урумчи. Потом этот район отдали коммунистам, и в 1947 году передали им готовый завод.

Иван Фёдорович был в группе советских специалистов, налаживавших там производство. Всех их пригласили на банкет по случаю открытия завода. С советской стороны главой делегации был сам Молотов, а с китайской – Мао Цзедун.

Ну, всё как положено. Речи, тосты, выпивка, закуска. Рядом с каждым местом стояли три бокала: небольшой для китайской 80-градусной водки, побольше для русской «белой головки» и большой, граммов на 300 – для лёгких напитков.

Иван Фёдорович пил в общем ритме и между делом смотрел на китайского вождя – не каждый день такое увидишь. И заметил, что он закусывает всё время одним и тем же. Рядом с ним стояла красивая фарфоровая миска с какими-то яйцами необычной величины и цвета. Мао брал по одному, разбивал о край той же миски, облупливал и съедал целиком.

Иван Фёдорович решил, что сам китайский вождь что попало есть не станет. Надо бы попробовать. Нашёл такую же миску на своём конце стола, взял яйцо и таким же порядком заправил его в рот. И понял, что погиб.

Яйцо было тухлое-перетухлое, воняло адом и никоим образом не могло быть проглочено. Выплюнуть незаметно тоже было невозможно, да и поздно: ещё полминуты оставалось до того, как его вырвет, и будет международный скандал с понятными последствиями (трибунал и стенка).

Буквально сжав зубы, Иван Фёдорович действовал инстинктивно: схватив ближайшую бутылку водки (не китайской, не дай бог), налил полный стакан – тот, что для водички – и выплеснул его в рот. Проскочило! Ещё один такой же стакан закрепил достигнутый успех.

Кое-как дожил до конца банкета. Потом ему было худо, но это уже было не в присутствии больших людей. Память о чудесном спасении осталась самым сильным впечатлением его жизни.

Мне уже в Израиле, в 21 веке объяснили люди, бывшие в Китае, что это там такой особый деликатес – утиные яйца, выдержанные в песке годами (чем дольше, тем ценнее, как старое вино). Ну, китайские мандарины ещё и не такое выделывали – и хрен с ними.

А мне эта история помогает худеть. Как захочется почревоугодничать – вспоминаю китайские яйца. Действует!

Израильская родня

В двадцатые годы, как я узнал впоследствии, родственник отца по имени Мотус уехал в Эрец Исраэль. Мотус был самым младшим братом деда отца со стороны Бенциона – шестым из шести братьев (дед отца был вторым). Он был ещё молодым парнем, когда его самый старший брат был уже прапрадедом.

В 1925 году Мотус женился и поехал в Одессу с женой и двумя двоюродными сёстрами. В Одессе можно было достать сертификат на отъезд в Палестину и быть выпущенным, а в Казатине – уже нет.

Они там жили в ожидании, когда все бумаги будут готовы. И тут одна из сестёр серьёзно заболела. Ехать в таком состоянии было невозможно; в Палестине тогда от этого не лечили. Она поехала лечиться в Москву, собираясь приехать потом. И тут западня СССР захлопнулась на всю жизнь: в 1926 году закрыли выезд.

Она переписывалась с родными до конца жизни, наплевав на все опасности такой переписки. Её дети знали про своих израильских родных. Но до алии 1989 года она не дожила.

Я услышал эту историю на сборе семейного клана, который устроил внук Мотуса – профессор Хайфского университета, пианист-виртуоз Ицик в своём большом доме с концертным залом в окрестностях Цфата. Он играл на рояле, его прекрасная дочка – на альте.

А я смотрел на лица собравшихся, как будто вышедших из нашего семейного альбома. С некоторыми мы обменялись телефонами, но контакта не получилось. Жизнь нас снова разнесла кого куда. Новое время, новая страна, новые родственники и друзья.

Так и бывает в жизни. Это правильно. Будем помнить о своём роде и смотреть в будущее.

Примечания

  1. Подойди, подойди, подойди ко мне, подойди ко мне, моя дорогая деточка (идиш).
  2. "Зеэвоним" - детская организация Бейтара.
  3. См. "Приключения Гекльбери Финна".
  4. См. роман Булгакова "Мастер и Маргарита".
  5. Обрез - партизанское оружие времён гражданской войны. Винтовка, у которой отпилили большую часть ствола и приклада, что позволяло носить её за поясом.
  6. На тогдашнем студенческом сленге "медник" означало - носитель медного лба.
  7. Одна из крупнейших самостоятельных антисоветских банд под командой Марии Чёрной, известная зверскими погромами в захваченных местечках.
  8. Отец известной пианистки Марины Гусак-Грин и скрипачки Лили Крысы, живущих в США.
  9. Вальдек, ты грязный еврей! (нем.)
  10. Ellenállás, cionisták
  11. Завод имени Лихачёва в Москве. Выпускал грузовые автомобили.


См. также