Флибустьер, не принявший отставки. Часть 1

Материал из ЕЖЕВИКА-Публикаций - pubs.EJWiki.org - Вики-системы компетентных публикаций по еврейским и израильским темам
Перейти к: навигация, поиск
ANDREW 11.jpg

Андрей Шилков, он же – Антеро Киуру (финское имя, полученное при рождении; фамилия Киуру по-русски значит «жаворонок»)

Профессия - иерусалимец

Иерусалимский стаж – с 1993 года и теперь уже навсегда


Мне плохо от того, что кто-то просто умирает…

И, как любого мертвого, его потом уже не.

Из дневника Андрея Шилкова


Когда я еще только подумывала о том, что неплохо было бы затеять вот этот вот иерусалимский проект, имя Андрея Шилкова первым выплыло из памяти и утвердилось перед внутренним оком. Потому что если говорить прежде всего и преимущественно о Городе – то кто знал Иерусалим лучше него? Любой человек из тех, кто был знаком с Андреем и хоть раз удостоился чести прогуляться с ним по Старому городу, немедленно делал почтительное лицо, закатывал глаза к небу и только что не цокал языком, подобно восточному торговцу, расхваливающему свой товар. «Оооо…, – говорил этот любой, – ооооо… Андрей! Ну, он….». Старый город был для Андрея даже не одеждой, он был второй кожей, прижившейся, приросшей, вызубренной наизусть, – и в то же время вечно новым приключением, шифром, еще только ждущим дешифратора, сейфом, затаившимся перед встречей со своим суженым, который вот именно в этот момент вытачивает в тишине и уединении набор единственно возможных, правильных отмычек.

Этот человек успел за свою жизнь очень много всего. Он учился, странствовал, менял профессии, выпрыгивал из окон, скрывался от властей, был упрятан этими властями на несколько лет, много и часто размышлял, опять учился, искал Бога, дружил с людьми и городами, избывал талантами и изнывал от своего несовершенства, бессилия и неприкаянности. Самое же главное – он жил, дышал, разговаривал и перемещался из точки «А» в точку «Алеф» совершенно свободно – в стране, где это было не то чтобы запрещено, а просто не принято, потому что ее жители успели забыть, для чего это нужно, а помнили только, как это опасно. Для особо же зарвавшихся, для тех, кто полагал себя совсем уж бесконвойным и неподнадзорным, полагалась острастка – в полном соответствии с некоторыми статьями советского уголовного кодекса.

Андрей об этих статьях знать не знал и не хотел, в смирительную рубашку не умещался, – и ему напомнили. Он отсидел пять лет за антисоветскую деятельность (формально, работая с редкой тогда копировальной техникой, размножал всякую запрещенную в то время литературу – теперь мне вообще иногда кажется, что именно армия ксероксов добила и раздробила Советский Союз); но Андрей был не то чтобы анти-советским – он был не-советским, а именно это и преследовалось самым беспощадным образом.

Я не буду пересказывать его биографию – ее бы хватило на несколько приключенческих романов, и желающие могут почитать об Андрее тут[1] и тут[2], и вот еще немного[3]. Мне хотелось увидеть след, который оставил он на теле этого города, открывавшего ему день за днем свои тайные комнаты и лесенки в небо, водившего его по своим галереям и мосткам, распахивавшего для него свои слуховые окна и зажигавшего огненные витражи. Города, укрывшего его, спрятавшего его в футляр ладоней, уже теперь насовсем и навсегда. Здесь будут говорить об Андрее те, кто близко знал его и любил, друзья и родные. И будет говорить он сам – я хочу, чтобы вы услышали его голос, чтобы вас, как и меня, поразила невероятная искренность, на грани простодушия, звучащая в каждом слове человека, считавшего себя интровертом, мизантропом, одиночкой. Я читала его дневник[4], и мне казалось, что я говорю с очень близким другом, который любит те же книги, слушает ту же музыку, думает те же мысли, – и говорит об этом гораздо смелее и честнее, чем это принято, даже среди своих.

А ведь мы с ним не были знакомы. О чем я не перестаю жалеть. Много раз в жизни я уже думала – что вот еще успею то-то и то-то, важное, но ведь время еще есть… Но времени уже не оказывалось. Потом только и остается, что бежать следом, размахивать руками, кричать: постой, подожди, куда же ты?! Мы ведь так и не успели поговорить о самом главном (К. А.)

Содержание

Неистовый Жаворонок

Из дневника Андрея

«...В моей жизни было – другому на три многовато покажется… и с товарняка сбрасывали на ходу, и под лед уходил, и бит бывал жестоко, и бил, и сам шланги резал, и вилкой в меня торкали, и ножиком, и сам торкал, пусть и неумело… А ведь до сих пор живой и сравнительно здоровый. Странно, а?»

Дед Даниил Киуру, 17 лет, 1915 г.
Дядя Вяйне, 17 лет, 1941 г.
Андрей, 17 лет, 1969 г.
Андрей, 34 года, 1986 г.

Из дневника Андрея. И швец и жнец. Короткое резюме

«1) Студент истфака;

2) монтировщик декораций;

3) старший машинист сцены;

4) матрос-экскурсовод;

5) плотник-реставратор;

6) дворник;

7) кочегар;

8) монтировщик декораций;

9) актер вспомсостава кукольного театра;

10) официант;

11) метрдотель;

12) бутафор;

13) интруктор по туризму;

14) спасатель КСС;

15) педагог;

16) педагог-организатор;

17) оператор электрографического копировального аппарата ("Эра");

18) ученик токаря;

19) ученик швея-моториста;

20) разнорабочий ("стружколОм");

21) ковбой ("скотник вольного выпаса");

22) разнорабочий;

23) журналист;

24) верстала;

25) оператор;

26) отсек (ответственный [?] секретарь);

27) журналюга;

28) измеритель-рисовальщик на археологических раскопках;

29) фотограмметрист…

И ведь что-то забыл :-(

Например – [профессии] сборщика живицы и скрябальщика (мостов)».

Из дневника

«Дедушка мой, старый большевик и почетный чекист, к моему юношескому фрондерству относился с молчаливым неодобрением и даже мое "протестное православие" списывал на искреннее увлечение "древнерусской живописью и литературой", но вот активное нежелание вступать в комсомол выводило его из себя… (Таки заставил – сам отволок за руку и записал внучка в комсомольцы. – К. А.) Вышибли меня (через три года) со свистом: а нехер комсомольский билет поджигать».

Из дневника

«...И вот, когда, прокопавшись (сквозь снег – К. А.) до двери, затопив печку, я забрался в одежде под пуховое одеяло в заледеневшую бабушкину кровать и отковырнул пробку с "Крови алжирского народа", пришло оно. Счастье и одиночество. И тишина. Тогда у нас на даче еще не было ни телевизора, ни радио (или радио было? не помню), и главным звуком был треск дров в печи. Постепенное наползание тепла, ледяное вино, катящееся по горлу, тепло, идущее от печки и изнутри, окна в инее, запах отсыревших книг и стен, и знание того, что уж тут-то меня никто не достанет… Один. Огонь. Тишина. Один».

Из дневника

«А кроме того, любил я очень по лесам в одиночку бродить. И вот после первого курса, отработав археологическую практику в заонежской экспедиции, решил я раньше времени в Петрозаводск не возвращаться, а немного побродить лесами».

Из дневника

«Хиповский тусняк надоел и стал безумно скучен, творческие свои способности я оценивал реально, то есть понимал, что ни отцом нового слова в исторической науке, ни литературного шедевра мне стать не светит, девушки меня не любят, и вообще: "кому ты, на хер, нужен, Джо!" Где-то позади остался Коктебель, Дом поэта, "суровый лик принцессы Таиах" и весь Серебряный век, а впереди маячил Петрозаводск, работа кочегара, дворника и бессмысленное пьянство со случайными персонажами… Хорошо было, душевно!

И самое смешное, что никакого "вдруг" мне тогда не было. А просто приснился, на подъезде к Запорожью, под "до-дес-ка-ден" город Иерусалим. Не помню, был ли он во сне похож на тот реальный город, в котором я сейчас живу, но был он пустынен, необыкновенно хорош, и я ехал к нему. (И ведь совершенно непонятно, почему "Иерусалим"; был я в то время не то чтобы совсем не религиозен, а все больше, по общей прихиппованности, на дзэн-буддизме зависал).

И не то, чтобы тоска ушла куда-то, нет. Просто стала она более осмысленной, что ли, органичной. Тем, без чего не добраться до этого города, дорожным неудобством, с которым мирятся, как с грязным сортиром в вагоне. А потом все забылось. На колхозном поле я набрал кукурузы, сварил ее в ржавом ведре и наконец-то наелся. Потом поехал домой, к унылому пьянству, забыл этот сон, но слово "Иерусалим" с тех пор наполнилось каким-то смутным содержанием, перешло из категории "словарных" слов в категорию личных».

По тундре, по вымощенной битым стеклом дороге

Из дневника

«...Свои шесть лет я получил за написание двух заметок для подпольного журнала и размножение книг».

«А повинтили-то меня в Москве вместе со всеми 6 марта. Смешно повинтили»[5].

Ира, жена

«Дедушка и бабушка Андрея по матери – финны, причем дедушка был состоятельным, имел несколько домов, еще какое-то имущество (и на территории России, и в Финляндии), а бабушка из простой семьи, и он ее этим попрекал. Но он проиграл в карты часть своего имущества – и уже бабушка попрекала его этим. [1] А потом он заделался коммунистом и вообще стал почетным чекистом республики Карелия, замминистра сельского хозяйства Карелии. И его в свое время не расстреляли и не посадили, потому что за него заступился Буденный – а сделал он это, поскольку дедушка очень хорошо с лошадьми ладил… и когда Андрея водили на допросы в Петрозаводске, он проходил по коридору, где в числе прочих висел портрет его дедушки».

Из обвинительного заключения

«Настоящее уголовное дело возбуждено 21 апреля 1982 года прокурором Карельской АССР на основании представленных Комитетом госбезопасности КАССР материалов о систематическом распространении ... клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, размножении и распространении им литературы такого ее содержания» (т. 1, л.д. 1-62). В тот же день по указанию прокурора дело принято к производству следственным отделением КГБ КАССР, и применена мера пресечения в виде заключения под стражу (т.1, л.д. 64-66).

Из показаний Андрея

«Являясь противником существующего порядка, я уже давно задумал противостоять ему... Только разрушив сложившиеся стереотипы мышления и установок, навязанных людям с детских лет... можно надеяться на выработку личной позиции... С этой целью я пытался вести пропаганду как в личном общении, так и при помощи литературы соответствующего содержания...» (т. 2, л.д. 16).

«...Прекрасно сознавая антисоветский характер моих действий и их наказуемость по существующим у нас законам... не считая принятую в нашей стране официальную точку зрения на происходящее и официальную идеологию (т. е. марксизм-ленинизм) единственно верной и непогрешимой, я стремился своими действиями распространить хотя бы в кругу моих друзей и знакомых взгляды, отличающиеся от общепринятых.

... Целью моих действий, кроме указанного выше стремления к свободному распространению идей и книг, было в определенной степени и желание изменить взгляды окружающих на сложившееся положение вещей...» (т. 2, л.д. 100-102, 104).

Из обвинительного заключения

«В 1980 году, работая оператором копировально-множительного аппарата "Эра" в институте "СеврыбНИИпроект", в нарушение установленных правил систематически размножал различные посторонние материалы, в их числе враждебную и политически вредную литературу. В частности, им были изготовлены с изданных за рубежом оригиналов, полученных от Доспехова, электрографические копии: 1) книги А.Зиновьева "Зияющие высоты", в четырех экземплярах, 2) три экземпляра сборника статей под редакцией Н. Полторацкого "Русская религиозно-философская мысль ХХ века", 3) три экземпляра неполного первого тома "Собрания сочинений" О.Мандельштама со статьями Г. Струве и Э. Райса, 4) три экземпляра приложения "Культура" к журналу "Евреи в СССР"».

(Можно прочитать подробный рассказ о судилище[6])

Что здесь примечательно? Да практически все – от фамилии «Доспехов» до списка размноженной литературы. Четыре зияющих высоты, помноженные на русскую нелинейную мысль, и никакого Струве не надо – и так полный комплект. Остальное уже нечто вроде отягощающего бонуса. А что хранил все эти сокровища в деревне Царевичи – это уж просто отдельная песня, для тех, кто понимает, конечно.

Потом утек в Москву, где вначале намеревался пошакалить у посольств США и Швеции, но отказался от этого намерения в пользу изучения основ конспирологии, затусосвав для этой цели с оппозиционно настроенными Фадиным и Кудюкиным. Дальше вообще сплошной Хармс: попал в дурную компанию кандидатов и докторов наук, то есть московских социалистов. С ними заодно и сел. (К. А.)

Ира, жена

«По этому делу, по которому его посадили, – по делу «социалистов»[7], – там все раскололись, кроме трех человек: Андрея, Миши Ривкина и еще одного мальчика. И Андрей с Мишей пошли в лагерь, этого третьего мальчика упекли в психушку, а остальных освободили прямо в зале суда».

Ира, жена

«А потом нам стало понятно, что надо расписываться, что вся эта перестройка ненадолго, и если посадят опять, то, чтобы носить передачи… что понадобятся юридические основания, короче говоря».

Между поездами. Период неустойчивого равновесия.

Как они встретились?

Ирина Лащивер, вторая жена Андрея
Ася Лащивер

Ира, жена

«Это забавная история. Моя мама писала письма политзэкам – поздравляла с днем рождения, вообще старалась поддержать, – а к особо близким друзьям она ездила в ссылку, навестить. Она собиралась ехать в ссылку к Лене Санниковой, в Томскую область, и тут к ней пришел приятель и сказал, что у него там друг сидит недалеко (в Сибири сто километров туда-сюда – не расстояние), так вот – "Не могла бы ты заехать к нему, потому что там такая деревня, она заселена наполовину потомками высланных эстонцев, а наполовину узбеками-переселенцами (деревня Вамбалы, Зырянский р-н - Ира). И там ему, само собой, тоскливо, с близкими связь утеряна, он один". И мама, поколебавшись, поехала к нему и вернулась в полном восторге, рассказывала, какой это замечательный человек и как ему там неприкаянно и одиноко. И тут я и говорю: "А давай я ему напишу! ". Написала – и получила ответ, и так у нас завязался такой предварительный роман в письмах. Андрей еще в первый раз, когда мама ему рассказывала обо мне, сказал как бы в шутку: мол, приеду и уведу у тебя дочку. А мама отвечает: нет, не получится, – у меня дочка соблюдает традиции, а ты не еврей, так что извини. И тогда же он передел через нее сборник Ахматовой – мне в подарок. Вот он, стоит на полке…».

Ася Лащивер, мама Ирины[[8]]

«Подъехали мы, наконец, к дому Шилкова, и соседи радостно сообщили нам, свесившись через окно, что Шилкова нет дома, что он на работе в ночную смену. Мотоциклист любезно повез меня к нему на работу. Подъехали, мотоциклист еще перед закрытыми дверьми, двери дощатые, хорошо слышно, стал кричать: "Андрей, выходи, принимай гостей!". А из-за закрытой двери вдруг слышится мат-перемат, из которого я только поняла, что Андрей этот еще со вчера сыт-пересыт гостями и что если это вчерашний гость, то пусть бы убирался восвояси подобру-поздорову. И мат какой-то странный, литературно-изысканный. Я такой никогда не слышала. А только все равно обидно. Ехала из такой дали, с такими напрягами – и так тебя встречают, и главное, почему, ведь он меня еще не видел и сделать я ему ничего не успела ни хорошего, ни плохого. В другой ситуации можно было бы повернуться и уйти, а здесь куда уйдешь. И тут выходит этот самый Андрей, видит меня, и лицо у него делается сразу извиняющееся и смущающееся, и он начинает извиняться и говорить , что все, что только что выкрикивал, ко мне не имеет никакого отношения, что, мол, заходите, я все объясню». (Рассказ об этой встрече – полностью[9])

Ира, жена

«Мы успели написать друг другу буквально по несколько писем, а потом – это было 12 апреля, День космонавтики, когда Андрей приехал в Москву, – он мне позвонил и говорит: "Здравствуй, самостоятельный ребенок! ". Через пару дней мы встретились на Гоголевском бульваре, я как раз отмечала с друзьями Песах, выскочила встретиться с ним, он тоже куда-то торопился, – вот так мы и познакомились. А это уже была перестройка, весь наш дом был забит бритыми изможденными мужиками, возвращавшимися из ссылки и из лагерей, у нас дома образовался перевалочный пункт; кто-то из них, помню, меня учил, как правильно варить чифир… Ночевать оставались обычно два-три человека – но днем они все время клубились: мама помогала им какие-то бумаги оформлять, еще что-то…

К тому моменту сложилось так, что у мамы была своя диссидентская жизнь, свой круг – а у меня был свой, еврейский круг общения, религиозные люди, отказники… Эти круги, конечно, пересекались. И вот Андрей через несколько дней после первой встречи оказался в нашем доме, среди этих маминых друзей, и тут у нас и завязался… даже не знаю, как назвать. Роман? Пусть будет роман.

Но тут имелись всякие обстоятельства. Во-первых, он ведь был намного меня старше, мне было тогда 19; да и вообще – все было у нас разное. И это несколько сбивало с толку – и его, и меня. А тут как-то раз пришла моя подруга с мужем, одноклассница, – и она вдруг отнеслась к нашим отношениям как к свершившемуся факту, и это нас подтолкнуло к какому-то решению. Мы сами тогда наконец-то поняли, что между нами происходит».

Glas u.JPG

Из дневника

«Ровно 20 лет назад слез я с поезда в Москве»[10].


Ира, жена

«Мы поженились. Я родила дочь Иру. Андрей работал в «Гласности»[11] у Сергея Григорьянца[12] (они с Андреем сидели вместе). Время от времени заходил разговор о том, что нужно уезжать, но мы еще не были готовы. Через год примерно нас пригласили друзья в Германию, и уже оттуда Андрей позвонил в Париж в "Русскую мысль"[13] Алику Гинзбургу[14], и тот сказал, что Андрей может приехать поработать на какое-то время. Тогда еще Евросоюза не было, Андрей ехал на поезде из Кельна и на границе просто как-то уболтал пограничников, и его пропустили, несмотря на отсутствие визы. Остановился он у Алика, работал какое-то время в "Русской мысли"; я все это время болталась у его (не у моей!) приятельницы под Гамбургом, с полуторалетней Иркой, а у хозяйки сильная депрессия при этом после развода… в общем, я там чувствовала себя лишней. И тогда редактор "Русской мысли", она еще жива была, Ирина Иловайская-Альберти[15], сказала, что может выхлопотать для меня французскую визу. Немецко-французская бюрократия оказалась не намного лучше русской, но все получилось, и мы с дочкой поехали во Францию, к друзьям. Мы прожили во Франции месяца полтора; и редактор "Русской мысли" предлагала нам вообще остаться, обещала помощь с документами, работу, Ирке уже нашли место в детском саду; но я была не готова, я сказала, что у меня дома мама, папа и кошка, и поэтому мы возвращаемся. А Андрей потом жалел, что мы не остались…»

Мама – анархия, папа – стакан портвейна (с)

Ира, жена

«…Когда искали в Париже жилье, я вспомнила об одной женщине, славистке, она приезжала когда-то к моей маме, это была настоящая троцкистка, пламенная. Я позвонила ей, и она предложила нам пожить у нее – пока ее сын находился в летнем лагере. У нее было единственное условие – чтобы в доме не носить кипу или там крест, никакой религиозной символики, короче говоря. Потому что это раздражает ее мужа. Мы поселились в комнате, где на полке стояло полное собрание сочинений Троцкого; а по вечерам собиралась их троцкистская ячейка, и нам разрешали присутствовать. Это было очень любопытно; я еще печатала на машинке их троцкистский журнал (и наговаривала на кассеты тексты на французском языке с русским акцентом – ей зачем-то нужно было для ее преподавательской работы) – плату она за комнату отказалась брать, и оставалось расплачиваться «натурой».

…Мы пошли на Рош а-Шана в ближайшую синагогу, где нас очень тепло приняли, пригласили на шабат в какую-то семью (жена – еврейка из Алжира, муж – из Марокко), потом надарили нам кучу детских шмоток – узнали, что мы из России, и хотели помочь. И мужик, который эти вещи нам принес, – он пришел в кипе, это увидела наша хозяйка, устроила страшный скандал и выставила нас. А нам оставалась еще неделя (чтобы завершить лечение Андрея, его какой-то крутой специалист лечил бесплатно после лагерных болячек), мы стали срочно искать, куда же нам деться, кто-то дал адрес – и мы эту неделю прожили в доме у настоящего анархиста. Это был сын вдовы какого-то русского философа (возможно, речь идет о Панине[16] - К.А.). Приходим – квартира на Монмартре, последний этаж, винтовая лестница, детская коляска не проходит; на кухне раковина забита под завязку окурками, и хозяин нам говорит: "Вы не обращайте внимания, у меня тут просто график дежурств бывших любовниц, они приходят обед готовить, убирать, так вот сегодняшняя заболела, поэтому несколько намусорено". Утро у нашего хозяина начиналось с бутылки портвейна; потом являлась дежурная любовница или происходила политическая деятельность: у них там было свое анархическое радио (Андрей даже успел дать им интервью), еще они в эти дни проводили акцию – в парижском метро заменили вывеску с названием станции "Сталинград" на "Кропоткинская". Пока полиция просекла, в чем дело…

Потом мы вернулись в Германию и домой, в Москву».

А вот теперь - пора

Ира, жена

«…У меня что-то сломалось, когда произошел путч. Мы накануне вернулись со свадьбы друга, Андрей поехал в редакцию что-то доделывать – он тогда работал в "Демократической России", была такая газета под крылом у Гарри Каспарова, который давал на нее деньги; под утро он пришел домой, и где-то в шесть утра раздался звонок из Израиля: "А что там у вас вообще происходит? Как это – не знаете?! У вас же переворот!". Я бегу к маме в спальню, говорю, что срочно надо прятать бумаги! Мама открывает один глаз и говорит: "Ты что, думаешь – мы будем первыми, к кому придут?!" Утром Андрей убежал в газету срочно готовить номер, а я с пузом, уже на сносях, и с дочкой иду к метро и вижу, как по Волгоградскому проспекту идут танки. Ирка на меня смотрит и говорит: "Ой, мама, а что это?! ". И тут я поняла, что с нас хватит. Я родила Даньку, и через полтора года мы уехали.

Мы могли уехать в Америку как семья политзаключенного; могли уехать в Финляндию, могли в Канаду, – но решили сюда, в Израиль».

Ира, жена

«Я иврит учила с 14 лет – потому что была во всяких еврейских подпольных школах, а Андрей, по-моему, только буквы знал. Когда он был в лагере – там все учили английский, а он – японский. У меня даже сохранились его дневники – там переводы с японского, иероглифы… Он тогда отнесся к делу серьезно, мог читать, выписывал какие-то журналы».

Дорогая моя столица

Из дневника

«Приезжать нужно не "в страну", а в город. Приезжать, по возможности, одному и с минимумом обязательств. Первые пару дней просто неспешно бродить по улицам, без всякой цели, не боясь заблудиться; валяться в парках, на газонах, лениво попивая слабое вино и перекусывая купленным в ближайшей лавке теплым хлебом, прислушиваться к городу и к себе, стараясь понять его ритм, его атмосферу.

Я жил в Питере и Петрозаводске, работал в Москве, просквозил через множество городов, задерживаясь в некоторых на месяцы и годы, но был я только в четырех: Питер, Хельсинки, Париж и Иерусалим».

Из дневника

«Город наш открывается каждому: иногда/кому-то — ощущением беды и желаньем бежать от него, иногда/кому-то — чувством возвращения домой… Кто-то видит в нем грязный восточный городишко с неказистыми домами, и понять не может, в чем причина страха, тоски, выталкивания. Другой не грезит ни третьим храмом, ни новым крестовым походом, но даже водку в нем пьет с ощущением вершащегося чуда».

Ира, жена

«Мы приехали сразу в Иерусалим, в Рамот – где и прожили лет 17. После приезда Андрей два месяца в ешиве проучился, собирался пройти гиюр, но я сказала, что если это ради меня – то не надо. Ну и он сам разочаровался – многие "русские" становились здесь религиозными из тех же соображений, из которых раньше они вступали в КПСС – ради каких-то ништяков, которые могли им обломиться… Но он всегда напоминал мне зажигать вовремя шабатние свечи, и дети ходили в религиозные учебные заведения, – Андрей считал это важным.

А его православная воцерковленность случилась гораздо позже, и этому поспособствовал отец Александр (Виноградский) – совершенно потрясающая личность. Это церковь Николая, в Старом городе; там служение частично на иврите проходит. И о. Александр имел большое влияние на Андрея, мог на него воздействовать – когда начались вот эти депрессии, Андрей сам говорил, что если ему вера не поможет, то не поможет вообще ничто».

Из дневника

Knisiya 043.jpg

«В тех редких случаях, когда никуда не надо спешить и в ближайший час никому ничего не должен, я люблю приходить в Старый город. Просто так, не на экскурсию и даже не на "побродить–поснимать". Еще недавно – с бутылкой красного вина, теперь, в связи с мораторием, – с содовой, присесть у ворот и смотреть. Самые спокойные ворота — Новые. Через них идут жители Христианского и Армянского кварталов, по субботам румынские рабочие, пива попить и туристы "из понимающих". Иногда въезжают машины, направляющиеся к "Терра Санкта" и Латинскому патриархату. Проходит негр в подряснике, кореец в католическом стихаре, влетает стайка "освобожденных девушек Востока" в хиджабах и форменных платьях поверх джинов…

Торжественные Яффские ворота быстро утомляют: глядя на одуревшие лица туристов, и сам дуреешь. Иногда я пытаюсь представить, как бы я вошел сюда, после тряски в автобусе, невнятной скороговорки гида, ничего о Городе не зная и не очень-то желая знать. Вот какая-то тетка с ярко выраженным южнорусским говором мечется: "Группа, группа, вы не видели русскую группу?"

– Куда вы собирались идти? – спрашиваю.

– Та, к какой-тому храму, – говорит.

Пришлось проводить до Храма Гроба Господня. Слава Богу, догнали ее "группу".

Деловитые американки с рюкзаками быстренько прожевывают пару фраз, из которых ухо выхватывает только "«Цитадель» хостель". Сквозишь с ними через боковые улочки, чтоб не толкаться на Давида.

И опять на корточках прижаться спиной к стене, поднять взгляд к клочку неба над площадью старика Хотабыча и замереть в кайфе, в гомоне толпы, из которого выделяется: "Ну чё ты снимаешь, чё. Погодь, ща на этот придем, на Гроб. А то пленка кончится."--- "Так, все собрались? Мы вошли в Старый город…" --- Не-е-т, пора сваливать, чтоб совсем в людях не разочароваться!

Дамасские ворота выплескивают рынок чуть ли не на проезжую часть. Тут не присядешь – затопчут! Цветочные напоминают Новые. Только вот вместо священников тенями мелькают муллы, шейхи и всякие разные ходжи. Туристов почти нет, и ощутимо воняет вековой помойкой. Значит – пора расставаться со Старым городом, мы друг друга утомили.

К Львиным – как-нибудь потом, а Мусорные и Сионские мне не интересны. Автобусы раздражают».

Из дневника

«Крыши Старого города – мир, сравнительно малоизвестный мне, но от этого тем более загадочный и заманчивый. Поднявшись на крышу старого средневекового рынка в мусульманском квартале, вдруг замечаешь деловито спешащих куда-то харедим[[17]]. А спустившись вслед за ними по неприметной лесенке, неожиданно, в сердце "умм аль-исламийя", оказываешься в синагоге… Без выхода на окружающие улицы.

Заглянув же с крыши в слуховое окно, вместо ожидаемого пыльного чердака, забитого ненужными вещами, видишь улицу, со спешащими по ней прохожими, лавками, торгующими всякой всячиной, мерцающими в полутьме свечами у дверей магазинчиков и, конечно, непременными нищими…»

План Русского подворья. Работа Андрея Шилкова

Ира, жена

«Андрей когда-то на Кижах водил экскурсии, он вообще старый такой походник, для него много ходить – это вообще нормально. И когда ты ходишь, ты видишь кучу всего интересного. Так он стал узнавать Иерусалим. Видел решетку, огороженное место, проход – и сразу начинал туда проникать и разузнавать, что там и кто там. И информация стала постепенно накапливаться, он узнавал кучу всяких мест, не известных никому другому. Потом он учился на курсах по построению сайтов и создал во время учебы сайт «О камнях Иерусалима», посвященный разным интересным местам. Сайта уже нет, но кое-что сохранилось здесь[18]. Это была выпускная работа, которая превратилась в настоящую страсть: раскапывать что-то новое, выкладывать на сайте; потом он стал интересоваться русскими в Иерусалиме. Он просто лечился городом… если что-то случалось, он брал бутылку вина и шел бродить в Старый город, один. И город его исцелял».


Из дневника

«И все же странно, как по-разному открывается Иерусалим разным людям. Наверное, для кого-то и в самом деле это город, где евреи мучили христиан, христиане – евреев и мусульман, мусульмане – христиан и евреев. Город, пахнущий кровью. Город, где история мешает жить. Для кого-то – скучный город, в котором мало пабов, дискотек, веселья. Для кого-то – город, где толпы полураздетых туристов заваливают в твой дом, развращают детей, прерывают молитву. Для всех он разный – Иерусалим. Для меня это город, в котором бытие просвечивает через быт. Насколько мне удается передать это чувство в фотографиях и зарисовках – судить не мне. Но даже вот в таких фотографиях, для меня главное – Иерусалим»

Фото Андрея Шилкова


Из дневника

«Люблю знакомить с городом хороших людей. Понимающих».

На самом деле от сайта, который построил Андрей, сохранилось больше, чем просто «кое-что», и те, кто интересуется Городом и его историей, могут смело идти по ссылке, посмотреть разделы «Архив»[19], «Иерусалим»[20], «Старый город»[21], почитать о «русской улице»[22] - там много интересного, достойного отдельной публикации (К. А.).

Живой Журнал Аси Лащивер[23]

Автор публикации - Ксения Агалли

Примечания

  1. По свидетельству Виктора Васильевича Москвина, родного племянника деда Данила, семья жила, напротив, небогато. Данил был старшим; из 11 детей выжили двое – он и Хилма, самая младшая сестра. Жили просто, 2-3 коровы, лошадь и куры. В 1914 г. отца, Матвея, забрали на войну. Мужчиной в семье остался Данил. В 1916 г. призвали и его. В дальнейшем жизнь Данила и его родных также была очень скромной. Проигрыш в карты, действительно, имел место, но обстоятельства были несколько другими. Данилу было тогда лет 10-12. Его отец, Матвей, и ещё несколько мужиков повезли по санному пути в Питер сено на продажу. На обратном пути завернули в харчевню - отметить, и в путь, домой. Кто-то раньше уехал, а Матвей загулял. Данил же остался караулить лошадь на морозе. Так что сам Данил имущества своего никак проиграть не мог.