Юлий Кошаровский●●Мы снова евреи●Глава 24
| ← | Книга: Мы снова евреи Характер материала: Исследование Кошаровский, Юлий |
→ |
| Копирайт: правообладатель запрещает копировать текст без его согласия |
Я вернулся в Свердловск в конце мая 1971 года. Следствие по делу Валеры Кукуя закончилось, и мы напряженно ждали суда. От всех уволенных с работы и не получивших разрешения на выезд потребовали устроиться на работу, иначе грозил арест за тунеядство. Делалось это очень просто: приходил участковый, справлялся о месте работы и оставлял письменное предупреждение устроиться в течение двух недель.
Мудрый Акс заранее закончил курсы сварщиков и уже работал по новой специальности. Я оказался в затруднении. С волчьим билетом даже на неквалифицированную работу устроиться непросто, а тут еще еврей, инженер и – статьи в газетах. Выручил Илья Войтовецкий.
Мы познакомились недавно, но с Ильей трудно было не подружиться. Хороший инженер-связист, он был еще поэтом, и душа его без конца витала в словесных кущах, изливаясь бесконечным потоком афоризмов, шуток, анекдотов, баек и всякого рода фантазий. Человек увлекающийся и теплый, он отличался взрывным темпераментом, недюжинной физической силой, бесшабашностью и слабостью к женскому полу… – этакий еврейский гусар.
"Маркман говорит, что на товарной железнодорожной станции начальник-еврей, и там нужны грузчики, – сказал он. – Они не будут рыться в наших трудовых книжках. Давай попробуем, я ведь тоже уволился перед подачей".
Нас приняли.
Работа была не из легких. Приходилось целый день возить из вагонов на склад и со скада в вагоны различные грузы: холодильники, ширпотреб, полуфабрикаты. Мы работали в бригаде из двенадцати человек. Оплата шла на бригаду, так что приходилось соответствовать. Первые пару недель мышцы болели, но постепенно мы привыкли. Грузчики, среди которых попадались неплохие профессионалы, во второй половине дня обычно выпивали по сто граммов водки, чтобы снять "крепатуру" (окаменение мышц). Мы тоже попробовали, и дело пошло веселее.
По вечерам мы продолжали встречаться с друзьями. Обсуждали положение, поддерживали связь с Москвой. После суда над Кукуем писали многочисленные петиции в различные инстанции, письма протеста.
Боря Рабинович получил разрешение и готовился к отъезду.
В августе двое в штатском забирают меня с работы и привозят в КГБ. Опять полковник Поздняков. Опять предупреждение с требованием снизить активность. А потом – неожиданно:
– Тут на ваше имя поступили денежные переводы из-за границы. Мы полагаем, что вы, как советский человек, от них откажетесь.
– Это вопрос или требование?
– Пока вопрос.
– Если это незаконно, отправьте обратно и напишите отправителю: "Противоречит советским законам". А если законно, то неужели вы думаете, что я оскорблю их своим отказом? Они же знают, что вы сломали мне жизнь, отказали в выезде, уволили с работы, посадили.
– Ну-ну, Юлий Михайлович, полегче, вы сами сломали себе жизнь.
Через неделю я получил три перевода – каждый по 150 инвалютных рублей. Сумма по тем временам большая. С работы нас сразу уволили. Начальнику-еврею не нужны были визиты из той организации.
Через пару недель мы уже работали на новом месте, на заводе по производству электрических кабелей. Тоже грузчиками. Работа полегче, платили столько же, так что жалеть о предыдущем месте не приходилось. Теперь мы чаще работали вдвоем, и это давало возможность наговориться и выговориться.
Как-то на одной из встреч Володя Акс отвел меня в сторону и спросил:
– Илюша тебе ничего не рассказал?
– Ты же знаешь, он всегда о чем-нибудь рассказывает.
– Насчет Галины Борисовны (так мы называли между собой ГБ – Ю.К.).
–Нет, в его репертуаре этого не было.
По серьезному лицу Володи я понял, что ему не до шуток.
– Ты понимаешь, я думал он, сам скажет. Мы обещали молчать, но вы работаете вместе, и я думаю, что ты должен знать. Только никому, понимаешь?
Я понимал, и мудрый Володя рассказал мне странную историю о том, что Илюша формально согласился на сотрудничество с КГБ, что он немедленно поставил об этом в известность Маркмана, Акса и Рабиновича, и что он при этом не трус и не предатель, а решил, что поскольку его все равно не выпустят (у него была первая форма допуска), то хоть таким образом он сможет принести нам пользу.
– Когда это произошло?
– В то время, когда ты сидел. Он сам попросил Борю Эдельмана сообщить об этом в Израиле, кому следует.
Акс говорил спокойно и уверенно, но от такой новости внутри у меня похолодело. Я машинально перебирал в памяти, о чем мы говорили… – ничего особенного. Нет, я не думал, что Илья докладывал о наших беседах.
– Он что, решил переиграть КГБ?
– Что-то вроде этого, – печально улыбнулся Володя, и было видно, что Илюшина история особой радости ему тоже не доставляла.
– Я не смогу… я скажу ему, что знаю.
– Скажи, конечно.
Искренность намерений Ильи не вызывала сомнений, он весь светился желанием чем-то помочь. Но игра, которую он затеял, была опасной. Даже сказать ему, что я знаю об этом, означало, что я в какой-то мере тоже становлюсь участником игры. Этого мне только не хватало!
С другой стороны, сколько ходит вокруг стукачей, о которых мы ничего не знаем. Мы же с самого начала понимали, что КГБ не даст нам жить без своих глаз и ушей, и там, где было действительно необходимо, мы всегда это учитывали.
Когда я сказал Илье, что знаю, он слегка побледнел. Значит, понимал, несмотря на все свое гусарство, какую рискованную игру затеял. Он сказал, что это было как бы с согласия ребят и что он все равно собирался в ближайшее время рассказать мне.
Мы не стали углубляться в дебри, я сам предпочитал не знать лишнего. Илья только добавил, что я смогу, если захочу, "пропускать" через него информацию – в том виде, в котором мне покажется правильным, или выяснять, чтó в моей деятельности интересует органы. Я особого энтузиазма не проявил. Интуиция подсказывала, что от этого зверя нужно держаться подальше, ненароком раздавить может. Мы ведь, по сути, не их клиенты, никакой угрозы государственной безопасности не представляем, хотим уехать – и весь разговор. На таких позициях можно бороться за выезд, не особенно оглядываясь на стукачей. Направление их работы было понятно – разрушить движение, сбить индивидуальную активность и держать людей в страхе. Некоторые свои возможности гэбисты мне уже продемонстрировали, поэтому никаких иллюзий на их счет не оставалось. Разговоры о Родине, чести и достоинстве сменялись у них звериным оскалом в тот момент, когда они начинали ломать человека.
Илья не сделал ошибок, никого не выдал и не посадил. В конце 1971 года он чудесным образом получил разрешение, приехал в Израиль и рассказал обо всем, где нужно. Кроме того, он опубликовал несколько статей о методах КГБ. У нас сохранились добрые отношения.
Работая над книгой, я захотел поглубже разобраться в "делах минувших дней". Илья с готовностью согласился.
– Восьмого марта в Уральском политехническом институте проходило собрание кафедры физики, на котором "прорабатывали" Володю Акса и Борю Рабиновича, – начал свой рассказ Илья ( инт. Автору 2004). – Я пришел и встретил возле аудитории тебя, Борю Эдельмана и ещё кого-то из ребят, внутрь вас не пустили. Из разговора стало ясно, что десятого марта, в понедельник, вы все идете подавать документы на выезд. Вас ведь тогда обвинили в в том, что сами вы не подаете, а жалуетесь, что нельзя выехать. Вы увидели в этом счастливую возможность попытаться подать документы без вызовов. Ты говоришь мне: "Хочешь, пошли с нами". И я пошел.
– Да, там всего два дня оставалось. Ты без всякой подготовки…
– Вся предыдущая жизнь была подготовкой.
– Что происходит дальше?
– Прошло совсем немного времени. Мы с Маркманом сидим у Акса. Маркман – а он иногда умел предвидеть развитие событий – говорит: "Будут вербовать, обязательно будут… либо кого-нибудь из нас, либо зашлют. Ясно, что мы не останемся одни, начнут приходить новые люди, и неизвестно, ктó придет". И дальше: "Давайте сразу договоримся. Если будут вербовать, мы соглашаемся и сразу же ставим остальных в известность". И вот он это сказал, а через два дня меня вызывают и предлагают.
– Когда по времени это было?
– Вскоре, десятого марта мы подали, и в марте же меня вызвали. Потому что когда Боря Эдельман уезжал, я передал в Израиль, что подписал им бумагу. Между собой мы договорились так: все, что не должны знать в КГБ, не должен знать и я. Т.е. если вы что-то обсуждаете, меня с вами быть не должно. Я должен знать только ту версию, которую могут знать ОНИ.
– Ты уверен, что больше никого не вербовали?
– Откуда я знаю? Подозревали некоторых, не будем называть сегодня их имен. Во всяком случае, я тогда согласился и был уверен, что никого не заложу просто потому, что мы договорились о правилах игры Откуда я мог знать, кáк поведу себя? А вдруг мне иголки под ногти начнут загонять… Поэтому лучше мне знать только то, что можно знать ИМ. Так это и шло. Все, о чем меня спрашивали в КГБ, я тут же рассказывал ребятам, а в КГБ я без опаски мог рассказывать все, что знал.
– Ты не думал, что после этого они тебя никогда не отпустят?
– Было. Акс и Рабинович говорили: "Ты теперь никогда не уедешь". Я и так знал, что никогда не уеду. У меня была самая высокая форма допуска – испытывал навигационную аппаратуру на подводных лодках, да и в проектировании участвовал. Может быть, это была игра в жертвенность, молодой был, горячий… но я решил принести себя в жертву, если потребуется. Только здесь, в Израиле, я узнал, почему меня отпустили, а тогда это вызвало удивление, даже недоумение.
– Твоим куратором был сам Поздняков?
– Да, сам Поздняков.
– Он был, по-моему, подполковником?
– Подполковником, а потом стал полковником.
– Как он вел с тобой работу?
– Была квартира на Первомайской улице. Я приходил туда в определённое время в один и тот же день недели. В этой квартире жил какой-то старичок, видимо, их бывший сотрудник. В квартире была комната, в ней мы беседовали. Не исключено, что там был микрофон, даже наверняка там был микрофон. Самое интересное происходило после встречи. Николай Степанович выходил меня проводить. Там был двор с очень густым кустарником, а внутри кустарника стояла скамейка. И вот там он со мной беседовал "по душам", неофициально. Не знаю, насколько он бывал откровенным, тогда я ему не верил, но всё равно было интересно. Он мне, например, говорил: "Я знаю, что ты перематываешь "Спидолу" на 13, 16 и 19 метров. Перемотай мне". "Зачем вам? – говорю.
– Вы же всё слушаете без глушилок, вам можно". "Нет, – говорит, – мы получаем "ролики" с записями только тех передач, которые нас непосредственно касаются. А все остальное мы слушаем с тем же глушением. Перемотай".
– Перемотал?
– Нет, конечно. "Вот я вам перемотаю, – говорю, – а вы меня потом посадите".
– О чём Поздняков тебя спрашивал?
– Много о тебе спрашивал.
– Обо мне?
– О тебе. Все, что было вокруг твоей посадки. Их интересовало, на что ты способен, до какой степени готов пойти на крайние меры. Они задавали такой, например, вопрос: "Кошаровский способен пойти на акт самоубийства?" Я говорил: "Если решит, не дрогнет ". Их почему-то именно этот вопрос больше всего волновал.
– Я у них на допросе один раз умирал… сам ли, они ли дали мне что-то, не знаю, но увозили меня на "скорой". Поздняков бегал бледный, испуганный… Они ведь тоже прошли не одну "чистку", боялись.
– Тогда ведь было не самоубийство.
– Да, но страха у меня не было, и дух не дрогнул. А они уже много чего мне успели продемонстрировать.
– Вот их очень волновало, дрогнешь ты или нет. Ну, нет же здесь сослагательного наклонения – что было бы, если бы… Как я могу знать? Они боялись самосожжения или чего-то подобного. Я точно помню, что я не просто сказал, а Поздняков попросил это написать собственной рукой и подпись поставить: "Если Кошаровский решит, я считаю, что он это сделает". Им такая бумажка для прикрытия собственной задницы наверное нужна была.
– Относительно наших встреч, нашей работы, преподавания иврита – спрашивали?
– Тогда еще не было никакого преподавания иврита.
– Ну да! Я с 1969 года преподавал.
– А я не знал. То есть, я действительно мало что знал. И старался не интересоваться. От многих знаний многия печали. Да и прошло с тех пор столько времени… Иногда мне формулировали задачу: к следующей встрече выяснить то-то и то-то. Я приходил в основном к Вовке Аксу и говорил: "Вовка, интересуются тем-то и тем-то". Говорил и уходил. Дескать, сами ломайте голову. Потом он мне говорил: скажешь так-то и так-то. И я говорил.
– У тебя не возникало ощущения, что они подозревают тебя в двойной игре? Ведь ты же сионист. Это какую нервную систему надо иметь и какими актерскими данными обладать, чтобы убедительно играть в таких условиях!
– Мне однажды Поздняков сказал: "Илья, ты не думай, что мы ничего не понимаем. Мы же понимаем, что ты…" Я промолчал, ничего не сказал, а он не стал уточнять.
– Они пытались тебя как-то попугать, приструнить? Они же всегда стараются сломать человека, даже если изображают дружеское отношение.
– Нет. Со стороны Позднякова всегда была демонстрация большой симпатии.
– Это профессиональное.
– Мы же договорились представлять дело таким образом, что мы не враги советской власти и сгруппировались на почве отказа. Нас вообще мало интересует, чтó происходит в Советском Союзе.
– И это было правдой для подавляющего большинства сионистов и для меня, в частности. А вот сам процесс вербовки? Ты же там не мог просто так сказать: "Да, я готов ". Не поверили бы. Они-то знают, что нормальные люди не любят такими делами заниматься. Они должны были тебя чем-то прижать, припугнуть.
– В 1964 году я организовал на заводе забастовку из-за неправильного распределения квартир. Прошёлся по цехам, поговорил с рабочими, и рабочие бросили работу, вышли во двор, начали "базарить", качать права. Начальство – и заводское, и городское – перепугалось. Меня после этого таскали. Начальник первого отдела Александр Николаевич Киляков говорил мне в присутствии куратора КГБ: "Ну что, распустил вас Никита? При Сталине вашего брата держали крепко, а сейчас и работу вам дай полегче, и зарплату побольше, и квартиру потеплее… Ничего, придет наше время. Знаешь, кем я был во время войны? Начальником особого отдела Балтийского флота! Сколько таких длинноносых, как ты, я к стенке поставил!" Я пожаловался главному инженеру, с которым был в хороших отношениях, и он это дело прекратил. Кстати, главным инженером у нас был Лев Алексеевич Воронин, при Горбачёве он стал заместителем премьера Рыжкова, тоже свердловчанина. Ну вот. А когда меня вербовали, Поздняков мне это старое "дело" показал и говорит: "Если мы эту папочку положим на стол прокурору, загремишь. Никто не будет обращать внимания на то, что прошло шесть лет. Для нас срока давности не существует. Так что выбирай: либо ты нам – подписку, либо мы – папку на стол прокурору".
– А авантюрный интерес – поиграть в это страшное приключение – был? Вот я, такой умный, расталантливый – переиграю…
– Да, тоже… я же говорю: молодой был. Мне показалось – интересно… Ну, и игра в жертвенность – за друзей я готов в огонь и в воду. Всё было искренне. Я же после этого сильно активизировался, коллективные письма писал в защиту Кукуя.
– Да, письма у тебя здорово получались, ты же литератор, поэт.
– Мне как-то Поздняков попенял: "Илья, ты вроде наш человек, а ведёшь себя как отъявленный сионист, усердствуешь слишком". "Ну а как же иначе, Николай Степанович? – говорю. – Чтобы мне доверяли, я как все должен…" Он нехотя согласился и больше меня не донимал. А письма уходили на Запад и попадали на "голоса", и они чувствовали там мой почерк. Некоторые вещи я мог делать даже с меньшим риском.
– Например?
– На суд Кукуя, например, из всей группы попали только я и его жена Элла. Я ведь с Кукуем знаком не был и не проходил по делу в качестве свидетеля. Вас держали в отдельной комнате для свидетелей, а я сидел в зале. Потом, после судебного заседания, я по памяти составлял протоколы суда. И мы переслали их в Израиль, а потом их зачитывали по "Голосу Израиля". Я поехал с Эллой в Москву на кассационный суд Валеры. Ей удалось пройти в зал и записать на диктофон судебное заседание, потом я расшифровал плёнку, и москвичи переправили материал на Запад. В Москве я познакомился с Сахаровым, Чалидзе, Якиром, часто бывал дома у Чалидзе и передавал ему наши свердловские материалы и письма. Сахаров и Чалидзе написали своё письмо протеста по делу Кукуя с теми подробностями, которые я им рассказал. Якиру я подготовил большой материал по делу Кукуя для "Хроники текущих событий", которую он издавал. На квартире Якира меня засекли, Поздняков мне об этом сам сказал, но больше он меня не корил. Может быть у них были какие-то планы на мой счёт. Должен признаться, что давалось мне это далеко не просто. Иногда по ночам просыпался, сердце зажимало. Но виду не подавал, держался.
– Ты пошел со мной грузчиком работать, потому что тебе посоветовал Поздняков?
– Нет, этого он не советовал. Он, конечно, знал, что мы работаем вместе, но как-то эту тему не затрагивал.
– У меня одно время было ощущение, что они приставили тебя ко мне в качестве сторожа, чтобы я чего-нибудь не натворил…
– Этого не было. И когда я ночевал у тебя, это к ним не имело отношения. Я действительно за тебя волновался. Ведь после ареста Кукуя ты был первым кандидатом на посадку, а вёл ты себя вызывающе, и спровоцировать тебя им ничего не стоило. И я решил: если постоянно буду с тобой, ты будешь хоть как-то защищён.
– А как получилось – я понимаю, что вопрос, видимо, не к тебе, но все же – что они тебя отпустили, да еще при такой высокой секретности?
– Как и почему я уехал? Это мне уже здесь, в Израиле, рассказали. Намечалась встреча Брежнева с Помпиду. Союз был очень заинтересован в хороших отношениях с Францией. Тогда они приняли – вопреки всякой здравой логике! – французскую систему цветного телевидения, и французы строили Останкинскую телебашню. Из Канцелярии главы правительства Израиля людям Помпиду передали список из восьмидесяти семей с тем, чтобы французский Президент лично походатайствовал за них перед Брежневым. В списке были Володя Акс, Элла Кукуй и я.
– А меня – не было?
– А тебя, наверное, не было.
– В результате ты с первым допуском уезжаешь, а я – со вторым – остаюсь еще на 18 лет.
– Ну, Юлька, я не виноват, не я список составлял… Янай из Натива представил мне такой сценарий. Из канцелярии Брежнева звонок в Свердловск: "У вас есть такой Войтовецкий?" "Да, есть, но у него та-акой допуск!" "Причём тут, мать вашу, допуск! Французский президент просит!!! – Немедленно выпустить!" А дальше уже то, что знаю я. Меня пригласили в КГБ, вернее, в ОВИР, ведь они в одном здании. В комнату "случайно" заглянул Поздняков. Он показывает мне письмо с завода, где начальник лабораторно-исследовательского отдела Давид Аркадьевич Гольдринг пишет возражение против моего отъезда – "в связи с…" – ну, в общем, ясно. Николай Степанович меня спрашивает: "Илья, вы согласны написать нам от своего имени письмо, что никакой секретной информацией не обладаете и никаких государственных тайн не знаете?"."Конечно, – говорю, – согласен". Дают мне лист бумаги, ручку с пером, такую канцелярскую, которую обмакивают в чернила, и Николай Степанович диктует мне текст письма в Комитет государственной безопасности: "Я, Войтовецкий… работая на почтовом ящике 340, занимался только гражданскими гирокомпасами, никакого отношения к специальной секретной аппаратуре не имел и ничего о ней не знаю". "Распишитесь. Спасибо, можете идти". Вот и все.
– Это когда было?
– В октябре 1971 года. Проходит какое-то время, игра продолжается, мы встречаемся всё на той же квартире. На одной из встреч Николай Степанович мне говорит: "Илья, у меня большая просьба… 7 ноября я дежурю по КГБ. Позвони мне, пожалуйста, поздравь с праздником". "Ладно, – говорю, – поздравлю". У нас дома телефона не было. Вечером седьмого ноября иду в телефонную будку, набираю номер. "Николай Степанович… с праздником вас". В дымину пьяный Николай Степанович мычит: "Илья, я хочу тебе сказать, что в ближайшие дни ты получишь от меня радостное известие. Но у меня к тебе просьба. Где бы ты ни был, никогда не забывай, что если бы не Октябрьская революция, вашего Израúля вообще не было бы. Обещаешь, что не забудешь?". "Обещаю, Николай Степанович, обещаю…" То есть, седьмого ноября он уже знал, что я уеду.
– Они дали тебе какое-нибудь задание?
– Со мной беседовал Вакуленко, заместитель начальника КГБ по Свердловской области. Поговорили о Булгакове, о Солженицине. Он просил быть с ним совершенно откровенным – в ответ на его откровенность: "Вы можете откровенничать сколько угодно, – говорю, – ваша откровенность совпадает с генеральной линией, а моя не совсем". "Это между нами, Илья. Слово чекиста". "Тогда, – говорю, – точно посадите". "Неужели мы выглядим такими кровожадными?" Ну, меня и понесло… Но ничего, обошлось. На последней встрече Поздняков сказал так: "Илья, ты будешь гражданином Израиля. Ты должен быть лояльным гражданином Израиля. Но не забывай, гдé ты жил, вырос и получил образование. И знай, все, что ты будешь делать, ты будешь делать на благо нашей страны и на благо Израиля. Поезжай, устраивайся, пускай корни. Когда надо будет, мы тебя найдем". Вот с этим я и уехал.
– А когда ты устроился, кто-нибудь пытался тебя искать?
– У нас была договоренность о переписке. Я должен был писать письма на имя некоей Рахили Моисеевны Абрамович на "Главпочтамт, до востребования" – о том, как я устраиваюсь, всё о себе. И получать письма я должен был от нее же, от Рахили Моисеевны. Первое, что я сделал…
– Ты пошел в Шин Бет…
– Нет, тут ведь уже давно всё знали. Я с Борей Эдельманом передал, потом с Борей Рабиновичем передал, потом меня встретили в Вене, и там тоже был продолжительный разговор… Мне в Свердловске по работе приходилось заниматься промышленной радиосвязью и борьбой с индустриальными помехами на предприятиях чёрной металлургии, я на эту работу перешёл в 1967 году. В рамках этой работы я познакомился с отчетом Воронежского института связи по расчету и проектированию систем глушения на территории Союза. Нам этот отчёт прислали случайно, по обычной советской безалаберности. Чтобы самому не расписываться в первом отделе, я послал за ним толкового инженера: "Пойди, посмотри, а потом мне расскажешь". А там системы магистрального глушения и местные – вокруг больших городов. В первый же день по прибытии в Израиль меня нашел Абрам Шифрин и говорит: "Илюша, в Израиле сейчас гостит генеральный директор радио "Свобода" Макс Райлис – так, кажется, его звали. – Он завтра утром улетает в Париж. Ты можешь с ним сегодня побеседовать?" А мистер Райлис специально приехал в Израиль опрашивать репатриантов о том, где и как слышно его радиостанцию. Я говорю: "Абрам, я перед отъездом имел счастье ознакомиться вот с таким отчетом". Короче, Макс приехал в Арад в наш ульпан и простоял за моей спиной всю ночь, пока я по памяти переписывал ему отчёт. Я исписал целую тетрадку. Так прошла моя первая ночь в Израиле. Потом в журнале "Посев" была статья о том, что слышимость радиостанции "Свобода" во многих регионах СССР значительно улучшилась.
– У тебя есть ощущение, что тебе в чем-то удалось переиграть КГБ?
– Нет, они все знали. Я никого не предал и, пожалуй, никого не спас. Но намерения у меня были чистые.
– У тебя было ощущение, что у них была точная информация помимо тебя?
– Тогда нет. Тогда у меня было ощущение, что я вас спасаю. Но сейчас я вижу, что это была не моя, а какая-то их игра.
– С годами они оставили тебя в покое?
– Я ведь всю эту историю описал и опубликовал в журнале "Посев". Я написал статью "Стукачи". Впервые "Посев" напечатал статью с продолжением в трех номерах. Статья была переведена на английский язык. В ней я описывал методы вербовки и многое другое. Этого они простить, конечно, не могли. После публикации в "Посеве" ко мне приходили письма с угрозами: "У нас руки длинные, мы тебя достанем". Вернее, не совсем так. Писала моя Рахиль Моисеевна и выражала беспокойство: "Дорогой, береги себя, ты ведь знаешь, что у НИХ руки длинные…" – ну, и так далее. Заботливая женщина. Письма в типичных советских конвертах кто-то опускал в мой почтовый ящик на входной двери подъезда – без всяких почтовых штемпелей. Потом письма перестали приходить. Одиннадцать с половиной лет после репатриации я не выезжал из Израиля – за исключением одной командировки в Европу. Потом, в середине восьмидесятых, я стал выезжать, но каждый раз, когда ехал за границу, я делал это в организованных группах, и руководитель моей группы знал, что за мной нужно присматривать.
– Они почти всех пытались вербовать.
– Дело не в вербовке, а в том, что можно дать подписку и не выполнить ее.
– Мне не приходилось встречать людей, которые работали на них из любви… Время чекистов-идеалистов кончилось в конце тридцатых годов. Потом людей вынуждали, запугивали и вынуждали… Когда эти люди оказывались в Израиле, они, за редкими исключениями, сбрасывали с себя это ярмо.
– Может быть, но в моем случае это их очень разозлило... Долгое время я не мог отделаться от ощущения, что вот я иду по улице, а там за углом или на следующей остановке стоит Николай Степанович. Этот кошмар меня преследовал.
Могу себе представить… Илье и остальным сильно повезло с господином Помпиду. А мы с Маркманом оставались в Свердловске.
Илья умолял нас не проявлять никакой радости, чтобы не дай Бог не сглазить.
Элла Кукуй тоже уезжала. Валера из тюрьмы уговорил ее сделать это ради ребенка. Трудно, когда друзья уезжают, а ты остаешься, и против тебя – КГБ.
Они пытались подобраться к моему младшему брату Леониду. Он работал инженером на оборонном заводе. Карьера складывалась удачно, в Израиль еще не собирался. Его вызвали в первый отдел. Двое в аккуратных черных костюмах сразу объяснили, что к Леониду у них претензий нет. Они знают, что он советский человек, ни в чем не замешан, хороший работник.
– Мы бы хотели поговорить о вашем брате. Он пошел по неправильному пути: Израиль, антисоветская деятельность… Нет-нет, пока ещё не криминал, но – уже на грани. Помогите оградить его от опасностей, которые могут для него очень плохо кончиться, а это бросит тень и на вас.
Леонид – человек не робкого десятка.
– Он вообще-то со мной не советуется, – говорит, – живем мы отдельно, у каждого своя семья, но можете не сомневаться, если я увижу, что он собирается совершить что-либо противозаконное, я ему скажу. Только беспокоиться вам не о чем.
– А вот не могли бы вы…
– Нет, не мог бы.
Они приезжали к нему еще и еще. А он:
– Если я увижу что-то неладное, я ему скажу. Шпионить за братом и тем более доносить на него я не буду.
– Ну что же, мы рассчитывали на бóльшее понимание с вашей стороны. Вы это почувствуете.
Он почувствовал. Через год ему пришлось уволиться с работы. Лет через десять я спросил, почему он не подает на выезд, столько лет прошло после допуска по секретности. Он улыбнулся и сказал:
– После того, как разрешат тебе.
– А чего же ты так рано уволился?
И он рассказал мне эту историю.
Они пытались подобраться к моей жене. Мы были формально разведены, поскольку иначе у меня не приняли бы документы на выезд. На сей раз они получили категорическое: "Да не буду я шпионить за собственным мужем!"
"Пасли" меня по-прежнему плотно. Иногда задерживали, угрожали. У меня выработалась на них какая-то животная реакция – спиной чувствовал присутствие… И опасность стал чувствовать… – как зверь.
Новых людей было не много, но появлялись. Некоторые искали со мной знакомства под впечатлением газетных статей. Среди них выделялась симпатичная пара – Марк и Аня Левины.
Продолжалась подготовка к кассационному суду Валеры Кукуя. Мы отправляли письмо за письмом и внутри страны, и за рубеж. ИХ сильно задело письмо на имя Андропова, которое мы закончили, подобно группе грузинских евреев, призывом: "Израиль или смерть".
Меня задержали на улице, отвели в милицейский участок. Там – два сотрудника КГБ:
– Нашему терпению пришел конец. На вас материала больше, чем достаточно… Сгниете в тюрьме. Это наше последнее предупреждение, больше мы с вами разговаривать не будем!
И – более миролюбивым тоном:
– Вы, похоже, не умеете делать выводы… Мы бы рады вас выкинуть, но категорически возражает ваш ракетный институт. Разрешение в ближайшие годы вы не получите, можете даже не пытаться, а ресурс свободы вы уже выработали полностью, дальше только тюрьма.
На этот раз это было серьезно, спиной чувствовал. Поветовался с Аксом, который через несколько дней должен был уезжать.
– Смотри, – сказал он, – здесь весь регион режимный, КГБ лютует, перестраховывается. Может стоит попробовать из другого места. Мы ведь сами вначале думали подавать откуда-нибудь из Прибалтики или из Грузии. Там режимных предприятий нет, атмосфера другая. Финкельштейн уехал в Вильнюс именно с этой целью. Там, говорят, можно купить разрешение за взятку.
Володя Маркман был иного мнения:
– ОНИ тебя где угодно достанут. Здесь, по крайне мере, друзья, близкие. Надо пробиваться отсюда.
Когда я поделился идеей Акса дома, за нее сразу ухватилась мама. К моему удивлению, жена тоже не возражала. Я решил пробиваться через Грузию. Мы обнаружили какого-то дальнего родственника, жившего рядом с Тбилиси. Он был готов принять меня на первое время. Через неделю после проводов Акса поезд мчал меня в Грузию. Путь пролегал через Москву, где мне были известны только три человека: Слепак, Польский и Престин – новые лидеры московских отказников. Мне лично не приходилось с ними встречаться, и я был рад возможности познакомиться.
Польский принял меня по-деловому. Расспросил про свердловские дела и попросил перед отъездом заскочить – возможно, он передаст что-нибудь в Киев и Тбилиси.
Слепак принял тепло, по-дружески. На его квартире "тусовался" народ, люди приходили и уходили, кто-то шептался на кухне. На столе стояли недопитые кружки чая, недоеденный торт… Володя расспросил про наши дела, тут же с кем-то познакомил. На идею пробиваться через Грузию он среагировал неожиданно:
– Своих секретчиков у них нет, ты станешь там белой и очень заметной вороной. Может статься, еще хуже будет. Оставайся в Москве. У нас таких, как ты – пруд пруди. Вместе быстрее и надежней будет.
Он рассказал о своей первой форме допуска, привел еще несколько примеров.
– Кто же меня в Москву пустит? Город и для обычных людей закрыт, а с моим шлейфом!.. Володя улыбнулся:
– Недооцениваешь ты нас… Пойди, погуляй до вечера, а там посмотрим.
Когда я вернулся, у него уже был "вариант". Он нашел девушку для фиктивного брака, чтобы я мог прописаться в Москве. Она тоже собиралась ехать.
– Завтра вечером вас познакомят, – сказал Володя. – Если она тебя не забракует, считай дело сделанным. Тебе ночевать-то есть где?". "Найду". После месяца деревянных нар я чувствовал себя комфортно на любой горизонтальной поверхности.
На следующий вечер меня представили симпатичной девушке по имени Нора. Она меня не забраковала. Мы подали заявление в ЗАГС. Процедура регистрация брака по правилам того времени должна была состояться через месяц. Мы решили, что на это время мне лучше уехать из Москвы, и я вернулся в Свердловск.
В первых числах января я приехал в Москву. Регистрация прошла успешно, ещё через месяц мы подали документы на выезд… и – получили отказ. Так началась моя московская отказная жизнь, которая будет продолжаться долгих семнадцать лет. Нора через два с половиной года получит разрешение и уедет.
Несмотря на бытовую неустроенность и отсутствие родственников, жизнь в Москве оказалась намного легче и приятнее, чем в Свердловске. Люди были раскованы, общительны, приветливы. Возле Центральной московской синагоги по субботам собирался своего рода "отказной клуб". Там узнавали последние новости, знакомились, договаривались, к кому идти на проводы, заказывали вызовы, находили преподавателей иврита, встречались с туристами и иностранными корреспондентам. На "горке" состоялись мои первые знакомства.
Валера Коренблит, знавший все, что происходило в отказной жизни, великодушно предложил пожить несколько дней у него, в его однокомнатной квартирке. Комнату занимала его семья – муж, жена и дочка, а на кухоньке стоял топчан – как раз для меня.
Валера познакомил меня с Женей Эпштейном, тренером спортобщества "Труд" по штанге. Женя получил высшее образование химика-технолога, но он любил спорт, выполнил норматив мастера и поменял профессию. За неделю до нашего знакомства Жене вручили ключи от кооперативной квартиры. Переезжать туда он пока не собирался.
– Хочешь, живи – предложил он мне. – Только имей в виду, она пустая и без телефона.
Предложение было щедрым. Личных вещей у меня не было – один портфель, заменявший мне подушку. Пальто служило то подстилкой, то одеялом. Через пару недель я купил раскладушку и почувствовал себя совсем роскошно.
Через два месяца меня приютил Боря Цитленок. Его родственники получили разрешение и уехали, а ему вручили отказ, и он остался один в двухкомнатной квартире. Добрейший малый, он самозабвенно участвовал во всех демонстрациях. Через несколько месяцев Нора познакомила меня с подругой, которая, подобно Жене Эпштейну, получила ключи от кооперативной квартиры, но не торопилась переезжать, и я поселился там.
Позаботиться о более или менее постоянном жилье мне не приходило в голову. Число выезжавших постоянно росло, многие активисты-ветераны получали разрешения, и отказная жизнь бурлила ожиданием прорыва. Устраивались многочисленные коллективные акции протеста на Центральном телеграфе или в приемных высоких чиновных инстанций, заканчивавшиеся зачастую штрафами или сутками ареста. В большом количестве писались личные и коллективные письма, петиции и обращения. Их подписывали по суботам возле синагоги – открыто, иногда по несколько писем за день.
Ко времени моего переезда в Москву смена лидеров в движении завершилась. Отцы-основатели – Хавкин, Свечинский, Гельфонд, а также Драбкин и оставшиеся на свободе члены ВКК из других городов, к марту 1971 года покинули Союз. Летом уехал Миша Занд. В конце 1971 года выехали Владимир Розенблюм, Павел Гольдштейн, Юлий Нудельман, Михаил Марголис и Владимир Зарецкий.
Новые лидеры не были новичками в движении. Они хорошо зарекомендовали себя во время волны судебных процессов 1970-71 годов, Конференции в Брюсселе, встреч в верхах в Москве и в Канаде. У них уже был опыт в организации успешных акций. Мне впоследствии приходилось неоднократно слышать, что борьбу за выезд вела небольшая группа самоотверженных отказников. Это утверждение не соответствует действительности. У движения была широкая социальная база, включавшая сотни тысяч людей, слушавших по ночам израильское радио и другие "голоса", десятки тысяч искавших возможности выехать и многие тысячи вовлеченных в процесс подачи документов. Они составляли питательную среду движения. Отказники были просто на передней линии борьбы.
Движение, которое я увидел в Москве в 1972 году, выглядело зрелым, с разветвленной сетью внутренних и внешних связей, взаимопомощью и группой представительных лидеров. Формального лидерства не было, как не было и внешних признаков организации, но были люди, выделявшиеся своей активностью, информированностью и авторитетом. Они поддерживали эффективную связь с еврейским миром, принимали зарубежных политиков и общественных деятелей, писали квалифицированные письма и собирали под ними сотни подписей из разных городов страны. Они организовывали коллективные походы в ОВИР, Министерство внутренних дел, Верховный Совет и ЦК партии, устраивали демонстрации и голодовки на Центральном телеграфе, помогали семьям узников Сиона, принимали активистов из других городов и организовывали жизнь в отказе. Это был особый мир, боровшийся за выезд и за выживание.
