Юлий Кошаровский●●Мы снова евреи●Глава 27
← | Книга: Мы снова евреи Характер материала: Исследование Кошаровский, Юлий |
→ |
Копирайт: правообладатель запрещает копировать текст без его согласия |
Предисловие
Мы называли кружки изучения иврита ульпанами, как в Израиле. Ульпаны играли в отказной жизни исключительно важную роль. Во-первых, изучая язык, мы готовились к жизни в новой стране, знакомились с элементами ее светской и религиозной культуры, песенным творчеством, историей, географией и т.д. Это, конечно, было главным назначением ульпанов. Но в ульпане также узнавали, как заказать вызов и подать документы, как подготовиться к отъезду и к возможному отказу, что нового происходит в отказной жизни и т.д. Ульпаны стали местами, в которых постепенно создавалась новая социальная среда, завязывались знакомства, дружеские и доверительные отношения. Там можно было узнать, как передать информацию на Запад или в Израиль, где можно получить помощь в случае чрезвычайных обстоятельств, как противодействовать преследованиям, вести себя с милицией и КГБ и многое-многое другое.
Ульпаны пронизывали отказное сообщество и выходили далеко за его пределы, ибо у каждого ученика были друзья и родственники, которые не были в подаче или в отказе, но интересовались еврейскими темами. Через ульпаны складывалась сеть связей отказного сообщества с евреями за пределами отказа.
Я до сих пор с большой теплотой вспоминаю мой первый учебник иврита – тоненькую книжицу без обложки небольшого формата – самоучитель Шломо Кодиша. Это было еще в Свердловске. Там учителей иврита не было, не с кем было посоветоваться, и эта тоненькая книжица стала моим единственным путеводителем в мир удивительных знаков и магических связей. Иначе зазвучали многие знакомые с детства слова: оказалось, что "суббота" происходит от ивритского "шабат" (прекращение работы, отдых), первый человек на земле – библейский Адам – это не просто имя, на иврите его значение – "человек". Кровь на иврите – "дам", однокорневая с "адам"– человек. Однокорневым со словом "адам" является слово "адама" – земля, прах, из которой "адам" сотворен и в которую возвращается после смерти. От новых слов веяло древностью, их связи были естественны, на ум приходила библейская история сотворения мира... Первые шаги в освоении языка не были простыми, но иногда от соприкосновения с этой первозданной простотой и ясностью открывалось дыхание и сердце сильнее стучало в груди…
У многих из нас в то время было ощущение, что мы первопроходцы, что до нас ничего или почти ничего не было. В некотором смысле мы ими и были, потому что многое из того, что мы делали в нашем узком кругу, мы делали впервые после поколений забвения. Как сказал Виталий Свечинский, – мы заново открывали для себя сионизм, а вместе с ним мы заново открывали для себя язык, культуру и все то, что не сумели передать нам наши родители, а им их родители. Трудно винить их за это: время было такое.
Как ни парадоксально это звучит сегодня, преподавание иврита было запрещено на территории Советского Союза с 1919 года. Но остались островки – в Средней Азии и на Кавказе, в присоединенных перед Второй мировой войной прибалтийских республиках, в Бессарабии иЗакарпатье. На этих островках знание иврита сохранилось в бóльшей мере. Там еще оставались люди, изучавшие иврит в хедере, еврейской гимназии, на курсах подготовки сионистских движений. Но и в других местах, в Ленинграде, например, "в 1970 году в 12 ульпанах на дому изучали иврит и историю более 100 человек" (КЕЭ т.8 стр268).
В центральных районах Советского Союза также находились люди с хорошим знанием языка и культуры. Иногда это были евреи, прожившие много лет в подмандатной Палестине и вернувшиеся в Советский Союз в силу коммунистических убеждений, либо высланные туда англичанами по той же причине. У этих людей иврит был живым и естественным. Такими людьми в Москве были Израиль Минц, Авигдор Левит, Леа Трахтман-Палхан. Советская действительность вылечила их от чрезмерного увлечения коммунистическими идеями.
Израиль Борисович Минц (1900), человек удивительной судьбы, в молодости был активистом движения Ахалуц. Првый раз его арестовали, когда он проходил подготовку в рабочем батальоне Ахалуца. Ему тогда не было и двадцати лет. Во второй раз он был арестован в 1923 году, будучи уже секретарем Ахалуца в Белоруссии. Ему предъявили обвинение в связях с международной буржуазией и сионистами, стремящимися свергнуть советский строй. "Во втором случае мне грозил расстрел", – вспоминал он. (По материалам неопубликованной рукописи Исраиля Минца "О себе" Архив Любарского).
Ему удалось вырваться в Палестину и стать одним из основателей кибуца в Иорданской долине. Затем, в 1932 году, он вернулся в СССР и снова был арестован в 1937 году. "Меня обвинили в контрреволюционной деятельности, в том, что я был заслан в СССР как эмиссар Сохнута и располагал агентами в разных городах Советского Союза… что нелегально переходил границу с Польшей для создания сионистский связей. Судило особое совещание. Дали 5 лет лагерей и вечное поселение в районе Воркуты", – вспоминал он (Рукопись "О себе"). В 1953 году Минца реабилитировали, он вернулся в Москву и начал восстанавливать сионистские связи. Человек активный, образованный, он много делал для подъема национального самосознания евреев: организовал ульпаны по изучению иврита и сам преподавал язык, переводил на русский язык израильскую литературу, писал статьи, распространяемые затем в самиздате. Минц страстно любил Израиль и умел передать эту любовь своим ученикам. В 1973 году он получил разрешение и уехал в Израиль.
Лею Трахтман английские власти выслали в свое время из подмандатной Палестины в Советский Союз (по месту рождения) за чрезмерную коммунистическую активность, она была еще несовершеннолетней. В 1956 году она добилась разрешения на посещение родственников в Израиле и вернулась в СССР с твердым намерением уехать туда вместе с семьей. Ее сыновья Моше и Исраэль стояли у истоков самой эффективной школы преподавания иврита в Москве.
Среди преподавателей конца шестидесятых годов были и те, кто достаточно хорошо выучил иврит самостоятельно. "В Москве,– вспоминает Владимир Престин, – преподавали Арье Шинкарь, Арье Рутштейн, Моше Палхан. Это были еще не ульпаны, а частное преподавание языка .Мы все учились у Арье Шинкаря. 1969 год..."
С тех пор, как иврит был объявлен "языком клерикалов и молитв" и запрещен к преподаванию на территории Советского Союза, он расцвел в подмандатной Палестине и превратился в государственный язык Израиля. В Советском Союзе, в соответствии с политикой ассимиляции еврейского населения, продолжала сохраняться атмосфера негативного отношения ко всему еврейскому.
Но вот, в мае 1963 года неожиданно вышел в свет иврит-русский словарь Феликса Шапиро. Его раскупили за несколько дней, но "прежде, чем зайти в магазин, заинтересованные несколько раз проходили мимо витрины – какие только мысли не приходили в голову!". (Словарь запрещенного языка, Лия Престина Минск 2005 стр. 7) В советских условиях нас приучили к тому, что просто так ничего не делается: одни опасались, что это провокация, а другие начинали думать, что "может быть теперь можно легально учить иврит? Иначе зачем словарь? А может быть теперь и в Израиль можно?" ( Лия Престина стр. 8).
Многие восприняли официальное советское издание словаря как легализацию прежде запрещенного языка. Психологически это воспринималось даже как более широкий знак со стороны властей. На самом деле все обстояло иначе. Феликсу Шапиро удалось пробить словарь ценой невероятных усилий. Благодаря связям с ленинградскими и тбилисскими языковыми вузами, с Институтом восточных языков, ему удалось создать у властей ощущение, что такой словарь крайне нужен советской науке, советским языковых вузам. "Главная заслуга деда, – вспоминает Владимир Престин (инт. Автору), – состояла не в том, что он написал словарь, а в том, что он его пробил". Изданный официально словарь можно было открыто держать на книжной полке. И это был хороший словарь с добротным грамматическим очерком. Даже обращаясь за рубеж, преподаватели всегда просили прислать им и словарь Шапиро, хотя там было достаточно более современных словарей. (Ссылка – 22 февраля 1972 года двадцать два преподавателя иврита из Москвы, Калининграда, Минска и Тбилиси обратились к Председателю Всемирного Союза по распространению языка иврит: (Цитируется по "Сборник обращений, петиций и писем" документ № 59)
"К Вам обращаются преподаватели, дающие частные уроки иврита. Сейчас наши группы – единственное место, где евреи СССР могут получить помощь в изучении своего национального языка. Тяга евреев СССР к изучению иврита ширится день изо дня, и мы по мере возможности стремимся помочь изучающим. Однако изучение иврита в СССР наталкивается на серьезные препятствия, главное из которых – недостаток книг, и, в особенности, словарей. Иврит-русский словарь Шапиро, 1963 г. издания, отсутствует в продаже и купить его невозможно, русско-еврейские словари вообще в СССР не издавались, мы лишены также возможности покупать эти книги за границей. Поэтому мы обращаемся к Вам за содействием. Мы думаем, что временным решением проблемы была бы присылка каждому из подписавшихся учителей по 10 иврит-русских словарей, таких, как, например, словарь Шапиро, по 2 больших русско-еврейских словаря, например, словаря Керена, по 1-му словарю иврит-иврит Эвен-Шошана, по 1-му учебнику грамматики и по несколько книг. Мы надеемся, что вы найдете средства и способы нам помочь".
Письмо подписали: москвичи – Дан Рогинский, Борух Айнбиндер, Виктор Польский, Владимир Престин, Павел Абрамович, Павел Василевсксий, Сергей Гурвиц, Ехиель Абрамсон, Исраэль Палхан, Владимир Шахновский, Владимир Махлис, Виктор Мандельцвейг, Ида Нудель,Леонид Кельнер, Эли Левин; минчане – Аркадий Цейтлин и Эрнест Левин; тбилисцы – Гершон Цицуашвили и Шалва Цицуашвили; ленинградцы Михаил Блих и Давид Финкельман; калининградка Муся Зайчик. За каждой фамилией аккуратно выведен адрес.
Многие энтузиасты возрождения иврита использовали официальное издание словаря в борьбе за признание частного преподавания языка в качестве легитимного промысла. Легитимация была важна для юридической защиты учителей и учеников. Она также позволяла учителям давать объявления о наборе учеников и избегать преследования по тунеядству.
Отказникам Владимиру Престину (внук Шапиро), Сергею Гурвицу, Виктору Польскому и Павлу Абрамовичу удалось получить в 1971 году официальное разрешение на преподавание иврита и платить государству налоги. Однако уже в феврале 1972 года Павел Абрамович получил из районного финотдела извещение с требованием прекратить преподавание – "иврит в Советском Союзе не является признанным языком и не преподается ни в одном из высших учебных заведений".
Абрамович обратился с соответствующим запросом в министерство высшего образования, и оказалось, что иврит преподается в Институте народов Азии и Африки Московского университета, в Московском институте международных отношений, в Ленинградском университете и в Военном институте иностранных языков. Это дало ему основание возобновить просьбы о признании частного преподавания. Тогда власти заявили, что у Абрамовича отсутствует специальное лингвистическое образование и соответствующее удостоверение на право преподавания иврита. Абрамович и тут не сдался – он предоставил сертификат на право преподавания, выданный Всемирной ассоциацией иврита. Однако, налоговые органы отказывались его зарегистрировать: было ясно, что этот вопрос решают не они а КГБ.
В 1976 году Абрамович предпринял попытку дать официальное объявление о преподавании иврита через Московское справочное бюро. После того, как бюро отказалось принять объявление, он подал на них жалобу в суд и выиграл: суд обязал бюро опубликовать объявление. После этого квартира Абрамовича была подвергнута обыску, в ходе которого были изъяты все материалы на иврите. Сотрудники КГБ потребовали от него полного прекращения преподавания иврита.
Подобное давление осуществлялось на многих преподавателей иврита, совмещавших преподавание с активной сионистской деятельностью. От них требовали прекратить преподавание, угрожали серьезными карами, однако, так и не осмелились судить за преподавание языка. Преподавателей формально судили за "тунеядство", "клевету", "хулиганство", "хранение наркотиков", но не за иврит. Неловкость властей, не позволявшая им открыто бороться с преподаванием языка, давала возможность полулегальному существованию большого количества групп изучения иврита. Только в Москве в 1972 году ивритом занималось несколько сот человек.
Одним из наиболее последовательных и упорных борцов за легализацию иврита и еврейской культуры был Иосиф Бегун. Кандидат наук и человек большого личного мужества, он решил добиться если уж не официальной легализации, то легализации по умолчанию. Улыбаясь своими добрыми, не знающими страха глазами (три тюремных срока не оставили в них сколь ни будь заметных следов), он объяснял свой подход таким образом (интервью автору 16.01.04): "Я стал сознательным "тунеядцем". Я решил, что если они меня арестуют, то тем самым покажут, что не признают преподавание иврита легитимным занятием. Два года меня не трогали. Каждые два– три месяца приглашали, составляли протокол о тунеядстве и… не забирали". Власти "саморазоблачились" в 1977 году. Бегуна арестовали первого марта, в первый день Пурима. В этот день на его крартире должен был состояться первый "Пурим-Шпиль" – самодеятельное пуримное представление. Бегуна осудили за "тунеядство", не постеснялись.
За легализацию иврита боролись не только с финансовыми органами. Писались письма в советские властные органы, средства массовой информации и зарубежные организации. В ноябре 1972 года Бегун пишет в "Правду" очередное, третье письмо, в котором разоблачает противоречия между официальной политикой партии по национальному вопросу и запретом на преподавание еврейского языка иврит. (Ссылка Цитируется по "Сборнику документов, петиций и обращений №265 в сокращении):
"Это мое третье письмо в редакцию газеты "Правда" по одному и тому же вопросу. Первое было написано в апреле сего года в связи с тем, что в "Правде" была опубликована статья проф. Калтахчяна "Советский народ – новая историческая общность людей", "Правда", 17 марта 1972 года. В ней… указывалось, что одним из важнейших достижений советской власти в национальном вопросе является развитие национальных языков народов СССР... что… любой гражданин может "обучаться и обучать своих детей любому языку, который он пожелает"… В своей практике я столкнулся с тем, что имеется язык,.. которому, увы, запрещается обучаться и обучать…
Речь идет о языке иврит, который так же древен как сам еврейский народ и столь же молодой и цветущий, как любой другой живой язык...
В моем письме в "Правду" я указывал на факты, с которыми столкнулся лично, а именно на то, что райфинотделы. г. Москвы отказываются регистрировать частное преподавание языка лицам, которые желают его изучать. Более того, Черемушкинский райфинотдел г. Москвы вообще запретил мне преподавать иврит под тем предлогом, что "преподавание иврита" не предусмотрено программой Министерства просвещения.
... Появление в "Правде" статьи Калтахчяна ясно показало мне, что существует противоречие между официальной линией национальной политики на свободное развитие национальных языков и конкретными фактами в нарушение этой линии. В своем письме в "Правду" я указал на это противоречие... В ответе, полученном мной из отдела писем "Правды", сообщалось, что мое письмо направлено в МК КПСС. Тщетно прождав ответа из МК, я вновь написал в "Правду". На этот раз из "Правды" ответа не последовало, но Черемушкинский райом КПСС пригласил мены на "беседу по поводу письма в МК КПСС". ..Работник Черемушкинского РК КПСС тов. Книгин О.Г. провел со мной беседу по телефону.
Основными его тезисами были:
1. Я не имею права преподавать иврит, так как я не имею диплома преподавателя этого языка.
2. Язык иврит вообще не надо преподавать, он никому не нужен, ибо в противном случае обязательно были бы открыты учебные заведения для обучения.
...Тов. Книгин неправ, ибо, как я выяснил в городском финансовом управлении, "инструкция по взиманию налогов с частной деятельности 1968 г. не содержит какого-либо положения, по которому только дипломированные преподаватели могут заниматься частной практикой". Что касается второго довода тов. Книгина, то здесь явно видно все то же противоречие, о котором я писал в "Правду", ибо о каком свободном развитии национальных языков (тогда) можно говорить...
Иосиф Бегун
кандидат технических наук
Москва, ул. Мельникова 14, кв. 14.
В марте 1972 года сорок шесть минских евреев обратились в ЦК КПСС и ЦК КП Белоруссии с протестом против отказа финансовых органов регистрировать их в качестве частых преподавателей иврита (Ссылка – Сборник петиций и №63 выдержка):
...Мы организовали...2 учебные группы где преподавание ведут Левин Эрнст Маркович и Цейтлин Аркадий Абрамович, изучавшие язык самостоятельно.
На соответствующие заявления Центральный и Фрунзенский райфинотделы г.Минска ответили положительно и произвели обложение налогом в установленном порядке. Однако через 2 недели они изменили свое решение и сообщили, что "дать разрешение на частное преподавание языка иврит не могут". Причины отказа объяснены не были. Более того, работники милиции, посетив занятия 20 .2.72г., записали фамилии всех присутствующих, имея, по-видимому, целью запугать их и склонить к отказу от учебы.
Мы решительно протестуем против запрещения нам изучать наш национальный язык и рассматриваем этот запрет, как грубое нарушение ст. 123 Конституции СССР, как национальную дискриминацию, караемую по ст.71 ЦК БССР... Мы просим вас подтвердить наше национальное право и официально разрешить и зарегистрировать наши занятия...
Помимо преподавателей иврита, совмещавших преподавательскую деятельность с активной борьбой за выезд и борьбой за легализацию языка, в Москве начала складываться группа учителей, видевшая в преподавании иврита свое основное назначение. У истоков этой группы стоял Моше Палхан. Ему удалось разработать весьма успешную систему обучения и создать школу, из которой вышли самые яркие преподаватели иврита.
"Эти учителя составляли довольно интересную группу – вспоминает Михаил Членов ( инт. Автору) – Многие из них в то время уезжать не собирались, это не считалось обязательным… Они учили активистов, а те смотрели на них, как на некую эзотерическую группу, обладающую неким тайным знанием, читающую особую литературу".
Во всем, что касалось уровня знания и преподавания языка, вторая группа, безусловно, превосходила первую. Члены этой группы, ощущая свою значимость для движения, старались не слишком раздражать власти участием в остальных формах отказной активности, а власти делали вид, что не замечают их деятельности.
История семьи Трахтман-Палхан интересна и поучительна. Мать Моше, Лея Трахтман, родилась на Украине в 1913 году. В 1922 году, в девятилетнем возрасте, она вместе со своими родителями эмигрировала в Палестину, закончила там среднюю школу, и стала активисткой левого движения. В 1931 году англичане выслали ее обратно в Россию.
– За что выслали? – спросил я Исраэля Палхана (инт)
– За участие в какой-то демонстрации. Она была еще несовершеннолетней, и местные коммунисты подняли по этому поводу большой шум – "насилие над ребенком, разрыв семьи". Их адвокат ее защищал... Маму выслали после того, как она отказалась подписать какую-то бумагу, что-то вроде обязательства больше не участвовать. Англичане выслали молодую девушку одну по месту ее рождения – в Советский Союз.
– Она была членом компартии в Палестине?
– Она была в молодежном движении при компартии. Тогда все было довольно смешано. Было движение "Ахалуц", а в некотором ответвлении этого движения были фактически уже коммунисты. У мамы еще не было документов… Ее выслали туда, откуда она приехала. При этом всю остальную семью оставили.
– Ее родители тоже были коммунистами?
– Ни в коем случае. Они были религиозными евреями и сионистами, поскольку поехали в Израиль, а не в Америку.
– Как маму приняли в Советском Союзе?
– Ее приняли. Начали, правда, с тюрьмы… посадили для проверки – а вдруг английский шпион! Из ГПУ ее вытащили при помощи Коминтерна.
– Отца тоже выслали?
– Я думаю, что он по своей инициативе вернулся. Тоже был еще ребенком и тоже левых убеждений.
– Они, естественно, хорошо знали иврит…
– Они знали его совершенно свободно, но дома ивритом не пользовались и дети иврит от них не получили. Мой старший брат, Моше, фактически выучил язык сам, а я – у него. Я был в первом потоке его учеников.
– Что привлекло вас к этому непростому занятию?
– Я начал заниматься почти случайно. У меня не было никакого намерения уезжать. Я знал, что мои родители приехали из Палестины, и у меня появилась возможность послушать, что это такое, когда мой брат начал преподавать. Вот когда я начал это слушать, меня потянуло – через язык. Культурный мир языка меня притянул.
– Моше намного старше вас?
– На восемь лет. У него тоже интересная история. В 1963 году он служил на Кубе вместе с Павлом Менем, который стал впоследствии видным христианским проповедником. Там они вместе занимались английским. Потом он вернулся и занялся ивритом. Моше сделал в этом смысле совершенно необыкновенную вещь. Он создал систему преподавания, довольно долго отрабатывал, и она, с моей точки зрения, еще и сегодня самая лучшая из того, что есть на рынке. По его системе иврит начал распространяться, как цепная реакция. Т.е. он создал группу учеников, скажем, 6-9 человек, каждый из которых потом выпустил других и так далее. Членов как-то сказал, что за одну эту систему он дал бы ему докторат.
– Да, мне он это тоже говорил. Членов считает Моше Палхана родоначальником возрождения иврита в Москве, поскольку он построил систему, методику...
– Дело было не только в методике. Моше заражал своим отношением к языку, своей увлеченностью.
"Он сам безумно любил язык – подтверждает один из его учеников Зэев Шахновский, ставший впоследствии одним из популярнейших преподавателей (инт. Шахн), – и это просто заражало. Леня Йоффе ходил, как пьяный. Йоффе не собирался вообще какой-то язык учить, он поэт русский и собирался писать по-русски, а тут он был совершенно... Это было здорово. Моше на нас так смотрел, так говорил, что мы понимали, что это... ну самый лучший в мире язык! И у нас открывались рты, и мы хотели говорить... Это чувство, этот языковый восторг, он умел передать".
Моще Палхан получил разрешение в марте 1971 года и быстро уехал. "Я у него учился всего месяца три – вспоминает Исраэль (инт. Автору) – Потом около полугода мы сами доводили себя до кондиции, чтобы начать преподавать. Потом, почти одновременно, каждый набрал учеников, и мы начали..."
Ученики Моше Палхана – Леня Йоффе, Зээв Шахновский, Исраэль Палхан, Алеша Левин, Беня Деборин, Миша Гольдблат – стали лучшими преподавателями алии. У Йоффе учились Дан Рогинский и Борис Айнбиндер, Зээв Золотаревский. У Зээва Шахновского учились Миша Крайтман и Лева Городецкий. У Исраэля Палхана – Михаил Членов. У Миши Гольдблата учились Леня Вольвовский и я. Многие преподаватели уезжали, но цепная реакция продолжалась до полного открытия ворот в 1990 году.
– У Моше было какое-то лингвистическое образование?– спросил я Исраэля (инт).
– Нет. Он в каком-то смысле человек рабочий, окончил техникум, служил в армии. Но Моше человек способный и целеустремленный, и у него было пристрастие к языкам. Он хорошо овладел русским, английским, ивритом. Увлечение ивритом началось после армии. Он стал искать других людей, которые этим занимались. В какое-то время познакомился с Михаилом Зандом, Карлом Малкиным. Потом постепенно разработал эту систему и набрал учеников. Он горел этим и зажигал учеников, заражал их своей любовью к ивриту. Методика была отличная. В каждом уроке давалось 50 новых слов, связанных в предложения, каждый ученик готовил рассказ из новых слов, была очень четкая, просто поставленная грамматика, подчиненная естественному усвоению языка. Было очень много разговорной практики. Человек изучал 500 слов и уже мог говорить.
– Членов рассказывал мне о его знаменитой тетрадке... Она у вас сохранилась?
– Нет, но он выпустил книжку, которая называется "13 уроков".
– А что вы можете рассказать про другого энтузиаста возрождения иврита – Карла Малкина?
– Я с ним познакомился через своего двоюродного брата. Карл вообще – исключительный человек. По уровню преподавания иврита он был вторым после Моше. Миша Гольдблат начинал учиться у него. Он не создал своей системы, но был очень хорошим преподавателем и неистовым пропагандистом. Я помню, что меня подтолкнул к этому именно Карл.
– Малкин учился у вашего брата?
– Нет. Он из тех людей, кто выучил иврит самостоятельно. Таких было несколько.
– Кто еще?
– Декатов, Михаил Занд, Израиль Минц любил и знал иврит, но это другой случай…
– Как они учились, были учебники?
– Учебники, прямо скажем, на улице не валялись, но был словарь Шапиро, так что при большом желании можно было.
– Вы обращались к своим родителям с вопросами по ивриту?
– Нет. Если нужно было спросить, я спрашивал Моше. Мы уже жили отдельно от родителей.
– Как они относились к вашим занятиям?
– Еще до того, как мы начали заниматься ивритом, мы всей семьей подали на выезд. Это было еще до Шестидневной войны. После войны мы получили отказ. Я в результате вылетел с какого-то курса "Института стали" и мне пришлось перейти на вечерний. Ивритом я тогда не хотел заниматься. Я согласился на отъезд из-за родителей.
– Родители хотели уезжать?
– Да. У мамы вся семья была в Израиле, у папы часть семьи.
– Я думал, что инициировали отъезд вы, что родители были идеологически мотивированы…
– Это было очень давно, в тридцатых годах, им было по 15-16 лет… В 1956 году мама съездила в Израиль в гости. Она была одной из первых туристок. Потом постепенно она убедила папу, и где-то в 1967 году они подали. Мы подали вместе с ними.
– Моше уже занимался ивритом?
– Да, с 1963 года, после кубинского кризиса.
– Потом Моше с родителями уезжает, а вы остаетесь…
– Моше успел много сделать. До него в Москве не было круга людей, говорящих на иврите, а после него появился. Мы собирались у Вовули Шахновского на бутылку и на баранью ногу… и весь вечер общались на иврите. С песнями, подругами, радио… и все на иврите. Баранья нога не каждый раз была (смеется). Это началось еще при Моше, но он сам в этом, как правило, участия не принимал, ограничивался уроками.
– Шахновский тогда еще не был религиозным?
– Не был. Единственным в то время религиозным преподавателем в нашем кругу был Сережа Гурвиц, но он туда не приезжал. С ним были отдельные встречи, когда он нас приглашал. То "кабалат шабат", то еще что-то… Он просвещал нас на тему Торы.
– Когда вы начинаете преподавать?
– После отъезда Моше. Он уехал в марте 1971 года, а мы начали через полгода, где-то в сентябре.
– Где вы набирали своих учеников?
– По-разному. В основном на "горке". Мику Членова и Гришу Голдберга я встретил там. Они добавили еще несколько человек, и получилась группа. Одну группу я получил, когда Гурвица забрали в армию, и надо было позаниматься с его ребятами. Так у меня получилась группа с Валерой Крижаком, его женой и другими ребятами.
– Сколько у вас было учеников?
– Я думаю человек двадцать.
– Т.е. до вас в Москве были самородки, а вы уже…
– А мы уже перевели это на поточную линию.
– Говорят, что вы сами выучили иврит, – обратился я к Карлу Малкину (1934, в Израиле он взял себе имя Ехезкиэл) (инт. Автору).
– Мое первое знакомство с ивритом было через самоучитель Шломо Кодиша в 1966 году. Я тогда только-только защитил диссертацию и мой приятель, Леня Сандлер, подарил мне этот учебник. Это неплохой учебник. Затем был израильский календарь с фонетикой и несколькими примерами для чтения. А потом я потихоньку учил иврит в Ленинской библиотеке, читал Мори. Потом пошел сионизм, и сидеть в библиотеке стало некогда. Но у меня был кружок, где я преподавал иврит… с большим сионистским уклоном. Когда я приехал в Израиль, у меня был уровень двух частей учебника "Элеф милим"
– Где-то в 1968-69 годах вы были среди лидеров сионистского движения…
– Я познакомился с этой компанией осенью 1967 года. Я пытался раньше познакомиться, но… не получилось. Я потом спрашивал Хавкина, почему меня не приняли в 1966 году. Он объяснил так, что тогда только закончилось дело Дольника, началось дело Прусакова, боялись провокаций и новых людей не принимали. А после Шестидневной войны был подъем... На Симхат Тора возле синагоги я познакомился с Рут Александрович, потом с Хавкиным.
– А с Мишей Зандом, Израилем Минцем вы не были знакомы?
– Напрямую не был. Они вели себя несколько замкнуто, келейно. В широком кругу опасались все это распространять. Но я слышал о них. Хавкин вскоре после знакомства поговорил со мной о том, как надо вести себя на допросах. Это очень пригодилось через пару лет, когда начали таскать.
– Сколько у Вас было учеников?
– Четыре. Одна группа. Но я помогал и другим преподавателям находить учеников. Моше Палхана я познакомил с университетской компанией и убедил его, что бояться преподавать иврит не надо. Говорил ему: "Пусть знают, что преподаешь. Если ты антисоветчиной не занимаешься, то можно на любом суде заявить – вот да, преподаю иврит". После этого он стал открыто преподавать. Он потом в Израиле издал учебник иврита и посвятил его мне. Меня это тронуло...
– Миша Гольдблат у вас начинал?
– Да, лучший ученик. Там еще был Зиновий Глузберг, сегодня писатель, в Лондоне живет, Марк Дойч, известный нынче журналист. А в конце каждого урока я раздавал самиздат…
– Я слышал, вы много занимались самиздатом…
– Да, я занимался журналом "Итон", был в редколлегии, но больше я интересовался развитием иврита, изготовлением и распределением учебных пособий.
– Вас таскали по процессам?
– Да, вызывали в Ленинград, прокатился за счет ЧК на "Красной стреле". Но они, где сели, там и слезли.
– Системы ПЛОТ тогда еще не было…
– Не было, но Хавкин все объяснил. Главное – не пытаться им понравиться и не говорить ничего лишнего. Они предложили мне рассказать известное по делу, а я не знаю, в чем состоит дело… "Рут Александрович знаете?" – спрашивают. "Не знаю, – говорю, – может и встречался, не помню… Они стали разыгрыварь все эти штучки, как будто хотят арестовать, звонят, ждут, паузы многозначительные делают... Но я все это знал от Хавкина. Они забрали у меня на обыске портфель с материалами, но я сразу заявил, что не хочу на эту тему говорить, потому что там было нарушение процессуальных норм. В Ригу меня уже не возили, допрашивали на Лубянке по поручению. Я пошел и передал им отказ от дачи показаний. Мне написал его Борис Исаакович Цукерман, очень хорошо написал. Они говорят: "Это что, такая форма борьбы за выезд?" "Ну что вы, – говорю, – так оно и есть". Вскоре целой группе активистов дали разрешение на выезд и в марте 1971 года мы уже уехали.
С Моше Палханом (1939) мы встретились на его квартире в Ариэле. Пышная зелень вокруг палисадника создавала почти полную тень, августовская жара почти не ощущалась, разговор струился неспешно и с удовольствием.
– Я слышал на твой счет много легенд. Говорят, что ты начал учить иврит вместе с Менем на Кубе…
– Учить иврит в советской армии на Кубе в 1962 году – это некоторое преувеличение. Английский я там действительно учил… в свободное время. Там удавалось добывать интересную литературу…
– Какую?
– Книжки, изданные в свободном мире. Они, безусловно, повлияли на мое развитие.
– Где ты учился?
– Была такая деревня под Москвой, Старо-Владыкино.
– А почему не в Москве? Вы же жили в Москве до эвакуации...
– Родителям не дали разрешения… После эвакуации не так просто пускали в Москву… пускали только тех, у кого было приглашение на работу в Москве. Мы мыкались по съемным квартирам, пока отцу не удалось построить небольшую квартирку.
– Ты служил на Кубе, но за границу так просто не посылали, нужна отличная характеристика…
– Само собой… и они не отправляли за границу тех, у кого в Союзе не оставались близкие родственники. Даже офицеров не пускали. У меня оставались родители и брат и меня взяли.
– Солдаты могли покупать иностранные книжки?
– Это было не просто, но народ систематически уходил в самоволку. Я не так много ходил – два-три раза, другие намного чаще. Куба же была гигантским домом терпимости и это было одним из аргументов Кастро во время революции – мол, смотрите, во что американцы превратили нашу страну. Все это соседствовало с католицизмом и строгостью нравов у другой части населения. Ужасная смесь.
– Книги продавались в магазинах?
– Мы были там через несколько лет после того, как Кастро захватил власть, так что в магазинах было пусто. Кроме того, кубинские деньги ничего не стоили. Нужно было приложить серьезные усилия, чтобы достать хорошие книжки. Мы меняли… ситуация была такая, что, скажем, культурный кубинец получал две пары носок в год. Мы меняли носки, зубную пасту, такие вещи… на книжки.
– А политруки, стукачи?
– Стукачи, конечно, были. Но я не скрывал, что учу английский, как не скрывал и своих настроений, бывших вполне патриотическими. Я был нормальным продуктом советской системы воспитания, так что чувствовал себя в этом смысле в полной безопасности.
– Мень уже тогда увлекался христианством?
– Он был христианином. Мы сразу подружились. В пехотной части трудно найти человека, с которым можно поговорить. Кроме того, он говорил по-английски.
– Как у тебя возник интерес к ивриту?
– Это еще до призыва в армию. Моя мама была одной из первых туристок в Израиль. В 1956 году ей разрешили навестить мать. Она вернулась и сказала, что надо уезжать. Я тогда еще учился в школе и, помню, возражал: "Ты что же, хочешь везти нас в эту империалистическую марионетку?" Тогда ей пришлось оставить эту затею, но она привезла из Израиля пару пластинок, которые меня заинтересовали... молодой был. Еврейская музыка меня поразила. Я услышал, как поют гордые и свободные люди. Мы ведь жили на окраине Москвы, антисемитское место,.и с местными мальчишками были постоянные драки. Они нападали ватагами, поэтому при возвращении из школы мне приходилось каждый раз продумывать маршрут. Колотили меня здорово, и у меня развился настоящий комплекс неполноценности. Я, правда, тоже отвечал им всякими гадостями. Это продолжалось до тех пор, пока я не окреп в армии. После этого они стали меня сторониться... Еврейская музыка помогла понять, что мир не такой, каким я его вижу. Т.е. раньше я тоже чувствовал, что что-то не складывается: один мир – мир добра, красоты и логики был в школе, другой – на улице, в моей деревне. И эти миры никак не совмещались. Я долго стремился понять это, слушал радио, читал… Только после армии у меня что-то выстроилось. В начале мне казалось, что заграница – это сумасшедший дом. В какой-то момент я понял, что смотрю на заграницу изнутри сумасшедшего дома.
– Значит, интерес к ивриту вызвали израильские песни?
– Да, я пришел к выводу, что меня насильственным образом лишили связи с моей культурой и моим народом. Я решил, что это несправедливо, что я должен восстановить связь. Об отъезде я тогда не думал. Где-то в шестидесятом году я начал учить иврит с одним приятелем.
– Вы тогда жили с родителями?
– Да, это было перед самой армией. Мы занимались по самоучителю "Элеф Милим", который мать привезла. Она привезла также несколько книжек. На таможне их не отобрали. Может просто не заметили, а может тогда это еще можно было. Я знаю, что были старики, которые говорили на иврите, состояли в переписке с Израилем и получали оттуда книжки по почте. С одним таким стариком я потом встретился. Но перед армией мы занимались всего пару месяцев…
– А мама как-то помогала?
– Она хотела ехать, и, естественно, ей нравился мой интерес. Она дала мне эти учебники, если были вопросы, отвечала. Но она сама забыла иврит, родители не пользовались им уже тридцати с лишним лет. Словарик она тоже привезла – Певзнера, специальное издание на папиросной бумаге. После армии я начал заниматься всерьез. На работу меня в начале не принимали, хотя я отслужил на Кубе, и это учитывалось. Но у меня были родственники за границей, мы этого не скрывали, а это был минус.. Мать переписывались со своими родственниками, была, что называется, все время на виду. Они приехали в Союз детьми, комсомольцами. Это их, видимо, спасло, хотя вокруг куча народа погибла.
– Они не пытались установить связи с посольством?
– Было посольство, были торговые выставки, выставка книг. Я ходил на эти выставки. Это – начало шестидесятых годов.
– Сколько времени ты учил иврит?
– Это был уже второй иностранный язык, так что я освоил его достаточно быстро. Уже в 1968 году я начал преподавать.
– Методика к тому времени тоже была готова?
– Дело в том, что английский я учил самостоятельно – в школе у меня был немецкий. Т.е. мне пришлось столкнуться со всеми проблемами понимания языка, его структуры и найти им решение. Было ужасно трудно, но в армии язык был для меня отдушиной, и это помогало. Там я выработал методику. Часть вещей вычитал в книгах.Потом я понял, что элементы этой методики применялись в языковых вузах… Потом, я же служил радиооператором в роте связи. Сидишь восемь часов на связи и когда начальства поблизости нет, включаешь Би-Би-Си и слушаешь. Я не думаю, что моя методика так уж оригинальна. Ее элементы были известны. Комбинация этих элементов и акценты на те или иные виды языковой работы были моими. Выучив самостоятельно английский, я преодолел своеобразный психологический барьер. Это было важно, потому что теперь я знал, что вложив определенное количество усилий, я смогу выучить иврит. И методика была уже обкатана.
– Мне рассказывали, что у тебя содержание каждого урока было подробно расписано в тетрадке: темы рассказов и сочинений, грамматическая часть, весь ход урока…
– Я, безусловно, серьезно готовился к урокам. В посольстве мне дали литературу. Самоучители, правда, мне не нравились. В библиотеке иностранной литературы был открытый доступ к материалам на иврите, поскольку там знали, что кроме "правильных" людей никто не знает этого языка. Там был зал Азии и Африки, в котором можно было заказать книгу или почитать газету. Газеты были, правда, только коммунистические. Там была прекрасная грамматика иврита. У меня образовалось довольно много путей для дальнейшего продвижения в язык.
– В 1968 году, когда ты начал преподавать, ты ведь уже был в отказе.
– Да, с 1966 года. В связи с этим у нас было много неприятностей: брата исключили из института, жену осуждали на собраниях на работе, отец потерял работу, я тоже... Пришлось устраивать жизнь заново, и это было очень непросто в нашем положении. Мать продолжала добиваться выезда, ходила по всем инстанциям, но ей давали отказ за отказом. Последний раз она была на приеме в мае 1967 года, и тогда ей намекнули, что она уже никогда в жизни не увидит своих родственников. Она пришла домой в слезах. А потом была Шестидневная война и весь этот подъем.
– Потому и намекнули, что думали стереть с лица земли. Как ты нашел первых учеников? Кто это был?
– После войны мне вначале казалось, что мы уже никогда не получим разрешение. Я сам ни с кем не был связан. В нашей деревне никто особого интереса к языку не проявлял. Был Павел Мень, его брат Александр – их круг, они интересовались. Мой брат как-то сказал, что есть парень, который изучает иврит и хочет познакомиться. Это был Карл Малкин.
– Малкин у тебя учился?
– Он не учился. Он приехал познакомиться и сказал, что есть еще люди, и что он хочет их объединить. Я помню, сказал ему тогда: "Ты должен понимать, в каком государстве мы живем… чем это может кончиться". А он: "Нет, мы делаем только законные вещи. Национальную жизнь надо восстанавливать". Принес мне статьи Жаботинского, я читал их с упоением. Я считал его пророком... его предвидения сбывались. В общем, Малкин как-то втянул меня, и я стал перепечатывать эти статьи. Потом он познакомил меня с моими первыми учениками – он преподавал математику и знал многих студентов... Мой первый учебник посвящен Малкину, потому что этот человек сделал много полезного в самом начале, он организовывал и связывал людей между собой.
– В каком году это было?
– В 1968. Первые две ученицы не были серьезными. Потом, в 1970 году появилась чисто мужская группа. Я занимался с ними меньше полугода, но они успели достичь хорошего уровня. В этой группе были два брата Шахновских, Беня Деборин, Алеша Левин. Эта группа продолжила преподавание и от нее пошли многие ученики. Они, как и я совмещали преподавание с обучением еврейской культуре и сионизму.
– Сколько лет тебе удалось в общей сложности преподавать?
– В общей сложности года полтора – два. У меня было всего несколько групп.
– От тебя пошел ивритоговорящий круг людей, тебя даже называли московским Бен-Егудой…
– На самом деле я не могу сказать, что это была моя инициатива. Я только преподавал иврит. Дело в том, что мы собирались только раз в неделю, и этого было недостаточно для развития разговорной речи. Я предложил, чтобы ребята собирались еще, и Зеев Шахновский начал собирать их у себя.
– На "баранью ногу"?
– Да. Встречались, выпивали, разговаривали… Туда приходил Леня Йоффе. Йоффе просил, чтобы я учил его так, как ему удобнее: "Ты со мной разговаривай, практически давай". Я пошел на это. Йоффе, математик и поэт, был крайним противником теории. Когда он приехал в Израиль, его приняли с помпой. Он говорил на очень изысканном языке, и все были в восторге. Я приехал встречать его в Лод, после чего мы поехали вместе с ним в Мевасерет Цион. По дороге один из его родственников говорит: "Ты говоришь, что этот парень тебя учил, но он говорит на простом языке, совсем не так красиво как ты".
– Тебя это задело?
– Зачем. Меня это рассмешило. Я же понимал, как он говорит, и как я говорю, чего тут обижаться. Он действительно говорил на очень красивом и изысканном языке, я видел это еще в России. Короче говоря, мы с ним встречались и разговаривали на иврите.
– Откуда у тебя самого появился разговорный опыт?
– Слушал радио, встречался иногда с израильтянами, познакомился с профессором Зандом, который прекрасно говорил на иврите.
– А откуда у Занда иврит? – Самостоятельно. Он ученый, востоковед, много общался с израильскими арабами, был связан с институтом Азии и Африки.
– Он тебе в чем-то помог?
– Общение с ним, безусловно, помогло мне в становлении разговорной части.
– А с мамой ты говорил в это время?
– Да, но у нее был очень простой язык, и она не готова была разговаривать со мной для разговорной практики. Она отвечала на вопросы, когда знала ответы, но в целом принимала малое участие в моем становлении как преподавателя.
– А отец?
– Отец почти полностью забыл иврит за сорок лет в России.
– Ты был знаком с Израилем Борисовичем Минцем?
– Да. Он хорошо знал современный иврит и отнесся ко мне очень тепло.
– А с Авигдором Левитом?
– Он работал на радио против Израиля, предатель. Я видел его один раз у синагоги, и мы с ним там разговаривали… строчил, как из пулемета. У него практиковались Иоффе и Голдьблат. Йоффе не понравилось, как Левит преподавал, и он пришел ко мне.
– Йоффе никто не мог понравиться. Он был слишком способный парень, да еще и поэт, тонко чувствующий язык. Когда вам дали разрешение?
– Это была история. Начало 1971 года, все застыло, вызовы не проходят. Я уже активно преподавал. Как-то в центре Москвы я встречаю Малкина, и он говорит, что готовиться поход в Верховный Совет с обращением. Тема обращения – не доходят вызовы, письма, нет выезда. Я пошел. Это была сидячая демонстрация. В это время проводилась международной конференции в защиту советских евреев в Брюсселе. У властей, видимо, был суеверный страх перед международными еврейскими организациями. Нас не взяли. Подогнали кучу автобусов, но не взяли. Прислали нам представителя, который с нами разговаривал. У демонстрации было два лидера: Меир Гельфонд и Виктор Польский. Мы не хотели уходить, пока не получим ответ на свое письмо. Переговоры ни к чему не привели, но в конце представитель сказал, что они всех нас выпустят. И тогда, посовещавшись, мы сказали, что уйдем. И ушли. Эта акция привела к тому, что начался выпуск. Всю нашу семью вызвали в ОВИР и после некоторых проволочек дали разрешение.
– Брат ведь не уехал…
– Он в акции в Верховном Совете не учувствовал. Очень многие участники той демонстрации получили разрешение.
– Нужно было брать справку с работы?
– Ничего.
– Платить?
– Отъезд стоил нам двух кооперативных квартир: квартиры моих родителей и нашей. Надо было платить за отказ от гражданства, билеты, багаж. Но мы уехали без долгов.
Моше Палхан уехал в марте 1971 года. Он преподавал недолго, но сумел заразить учеников такой любовью к ивриту, что ее хватило на несколько поколений его последователей. После отъезда Палхана и Йоффе центром притяжения преподавателей становится Зэев (Владимир) Шахновский. Коренной москвич, выпускник мехмата МГУ, он вырос в семье научных работников, в свое время также окончивших Московский университет. Первое время он преподавал по методике Моше Палхана, а затем стал вводить свои элементы: разбор радиопередач из Израиля, разбор израильских песен, отрывки из Торы, комментарии Раши. Вместе с Беней Дебориным организовал первый московский дибур (ивр. дословно разговор) для своих и его учеников. На дибуре говорили только на иврите. Открытый и дружелюбный характер притягивал к нему людей. На квартире Шахновского некоторое время проходили субботние встречи лучших преподавателей. Постепенно Володя увлекся иудаизмом, стал соблюдать заповеди и все больше переключался на преподавание Торы. Некоторое время я вместе с Сашей Остроновым совершенствовал у него иврит, так что он мой учитель тоже. Шахновский, которого вначале любовно звали Вовуля, а потом Зэев, преподавал с 1971 по 1989 год – 18 лет. Преподает он и сейчас.
– Расскажи о первых ульпанах, – обратился я к Шахновскому (инт).
– Группы возникали и до Палхана, но от них дальше почти ничего не пошло. С Палханом повезло и нам, и Палхану. Он собрал группу, в которой были достаточно сильные ребята. У него еще в 1969 году начали учиться Леня Йоффе, Миша Гольдблат и они вскоре сами стали преподавать.
– Сколько человек было в вашей группе?
– Пять человек. У него и до нас были небольшие группы...
– Сколько времени он с вами занимался?
– Совсем недолго. Он написал книжку – "13 уроков иврита", так это ровно про нас. У нас было 13 уроков, но это была очень сильная группа.
–Что, с твоей точки зрения, было самое существенное в методике Палхана?
– Для меня это трудный вопрос. У него была потрясающая преданность делу, энтузиазм и личный пример того, что это преодолимо. Но это методика для сильных учеников… для слабых она не годится. Есть же разные люди в языке. Вот Пятецкому-Шапиро, например, трудно давался язык. Но он и по-русски говорил не бог весть как. Или меня обвиняют: "Вот ты Щаранского обучал, а он не слишком красиво говорит на иврите". А я им говорю: "Он и по-русски также говорит. У него по-английски лучше всего получается".
– Ты ввел в преподавание какие-то свои элементы?
– У меня было больше упражнений, но начал я с того, что делал Моше.
– Другие преподаватели слишком много внимания уделялось грамматике, а у тебя был упор на разговорную практику. Это тоже от Моше?
– Я бы хотел сказать, что да, но не забывай, у нас ведь было только 13 уроков… Во времена Моше было гораздо меньше записей, да и с небольшими магнитофонами были большие трудности. В 1973 году Израиль стал вещать на 16 метрах и поначалу на этом диапазоне не глушили. Я записывал передачи и разбирал реальные новостные куски. Я бы хотел выделить у Палхана редкую вещь – вот он смотрел на нас и мы открывали рот и хотели говорить. Он был просто заразителен – вот что главное. А так, мы могли выучить что угодно, но нужно было, чтобы нас кто-то заразил. Он во всем был убедителен, четко и продуманно излагал, у него были схемы какие-то...
– Когда ты начал преподавать?
– В августе 1971 года.
– А что это была за группа, собиравшаяся у Вовули "на баранью ногу", в которую так трудно было попасть?
– Это другое… У меня еще до сионизма собирались. Мы все хотели чего-то другого, не советского, увлекались этим… при этом мы не были антисоветчиками. Посиделки начались у меня с 1969 года. Потом они плавно перешли в еврейские посиделки с сионистским уклоном.
– Что происходит после отъезда Моше?
– Леня Йоффе начал преподавать, но немного, не на потоке. У него учились, например, Рогинский и Айнбиндер. Они все быстро уехали. Леня в 1972 году, а Дан и Боря в 1973 году. Что произошло со мной? Где-то летом 1971 года подходит ко мне Володя Престин и говорит: "Ты, говорят, иврит хорошо выучил". "Ничего, – говорю, – читаем, развиваемся..." "Нечего читать. Я посылаю к тебе пять человек, у тебя будет группа". Так с августа 1971 года у меня появилась моя первая группа, в которой, кстати, был и самый лучший мой ученик Фима Крайтман. А потом ко мне стали посылать еще и еще. Натан Малкин, которого выгнали из института и потом посадили на три года за отказ от службы в армии, он пришел также и к вере... Моими учениками были Зорик Филлер, пришедший позже к вере, Яша Вильге, ставший очень активным хабадником. Моей ученицей была Лея Феликсовна Шапиро, дочь составителя знаменитого словаря. Мне выпала честь помогать войти в чтение Торы с комментариями и таким сильным ребятам, как Ури Камышов и Миша Шнайдер. У меня было много дорогих мне учеников. Нечто подобное произошло и с Беней Дебориным. Он человек очень энергичный, весь в свою маму. Изя Палхан и Миша Гольдблат тоже преподавали. В 1972 году у нас уже каждый день была группа. Мы с Беней Дебориным даже объединили один урок.
– Как вы делали учебники?
– Это Володя Престин. Он зашел в Ленинскую библиотеку, нашел там учебник "Элеф Милим", две части, и заказал копию. По этим копиям мы печатали по квартирам. Миша Занд оставил нам часть библиотеки, перекочевавшей к нему после закрытия израильского посольства. Там были газеты для начинающих – "Шаар ле матхил" – подписка за несколько лет. Ты помнишь, все эти газеты датировались до 1967 года... Я их многим учителям раздал и их активно использовали на уроках.
– Каждый преподаватель обеспечивал себя сам, или была некоторая координация усилий?
– Я получил от Володи Престина пленку отличного качества и по ней делал. У других учителей были такие же пленки. Дальше каждый заботился о своих учениках.
– А "баранья нога"?
– Что "баранья нога"? Я ее покупал, запекал, и мы ее съедали. Больше ничего интересного с ней не происходило. Но почему-то она приводила всех в восторг.
– Вы при этом таинстве разговаривали только на иврите?
– Сначала по-русски, а потом уже стали на иврите. Но на некотором этапе "баранья нога" сошла, поскольку это было не кошерно.
– Эти встречи были предвестниками дибура (ивр. встречи с разговором только на иврите)?
– Мы устраивали там и дибур...
– Это было вместе с "бараньей ногой"?
– Это было и вместе, и отдельно. Мы перенесли наши встречи на воскресенье, поскольку в субботу нельзя. Сначала у нас был совместный с Беней Дебориным урок, там уже появилась Тора, а после этого мы делали некоторый ужин, немного выпивки и разговор на иврите. Участвовали десять учеников – мои и Бенины. Кроме того, собирались молодые преподаватели, и мы говорили на иврите... это было еще в период "бараньей ноги". Тогда у меня появился очень активный ученик Лева Городецкий. Его привел Фима Крайтман в 1971 году, они вместе учились на мехмате... Лева очень способный, быстро начал преподавать. У него тоже было много учеников. А я уже стал больше преподавать Тору...
– У Айнбиндера и Рогинского были телефонные каналы с Израилем. У тебя, по-моему тоже одно время был канал…
– Люди уезжали и это переходило от одного к другому. Сара Френкель звонила мне в 1973 году, во время войны особенно... Она брала новости у меня, а я у нее. Радио к тому времени начали глушить и на 16 метрах. Она аккуратно зачитывала новости, я записывал их на магнитофон и разбирал потом с учениками. Так продолжалось до начала 1974 года, когда мне отключили телефон. Помнишь, был такой английский парламентарий Грэвэл Джанер? Он тоже несколько раз звонил. Один раз нас начали глушить во время разговора. Он это глушение записал, а потом продемонстрировал в парламенте и поднял по этому поводу большой шум. После этого мой телефон отключили. И я тебе скажу, я вздохнул с облегчением… потому что стали звонить уже из школ, из детских садов. Представляешь, звонят из Штатов, у них там утро, а у нас три-четыре часа ночи... К тому времени некоторые уехали, их каналы перешли ко мне, и иногда это просто зашкаливало.
– Хорошо тебя понимаю, я тоже через это прошел. Телефон больше не включали?
– Нет. Я, правда, сам тайно подключился. Мой телефон просто обрезали, а номер передали какой-то конторе, которая ночью не работала. Поэтому по ночам я мог звонить, а ко мне уже было нельзя...
– Иностранцы тебя посещали?
– Да, разные, из Европы, Америки. Я никогда не спрашивал, кто их посылал. Пик был, когда приехали университетские деятели из Израиля на какой-то конгресс в 1975 году, по-моему. Они спросили, чем нам можно помочь. Я сказал: "Говорите с отказниками на иврите". После меня они пошли к Лернеру. Он мне потом втык сделал: "Вот ты сказал им, что надо говорить только на иврите, и они весь вечер разговаривали с одним Кошаровским". Помнишь? (смеется)
– Они у тебя на уроках присутствовали?
– Бывало приезжали, когда шел урок. Приезжали много.
– О какой помощи и поддержке вы просили?
– Ивритские дела...
– Организация Иврим из Израиля помогала?
– Они присылали книги по почте. В 1973– 74 годах я только от них получил около 200 книг.
– Как Лена (жена) относилась к твоей активности?
– По-деловому, также, как и я. Она ведь тоже была учительницей. Среди наших учеников и учеников наших учеников есть пять членов Кнессета. Солодкина училась у нее. Щаранский у меня. Эдельштейн учился у моего ученика Городецкого. Он называл меня дедушкой. Штерн приходил иногда на мои уроки, я его своим учеником считать не могу, но он мне это с благодарностью напоминал.
Для работы на ивритоязычных телефонных каналах с Израилем и другими странами требовался не только высокий уровень иврита и способность с листа переводить тексты, но и хорошая осведомленность в происходящем. Держатели каналов не всегда напрямую участвовали в общественных акциях протеста. Их основная задача состояла в том, чтобы наблюдать за развитием событий и, в случае необходимости, быстро и точно передавать информацию за рубеж. Одним из таких людей был Борис Айнбиндер (1940).
– Боря, откуда у тебя появилось желание изучать иврит, ехать?– спросил я его (инт. Автору 5.07.04)
– Со временем я полностью разочаровался в Советском Союзе, понял, что в этой стране вряд ли можно что-то изменить. Я понял также, что не мое дело в ней что-то менять…пусть они сами это делают. С другой стороны есть страна, где живут евреи... Ну и, конечно, подъем, эйфория после 1967 года. В 1962 году в Москву из Израиля приехал мой дядя, брат отца, выехавший из России в 1929 году. Он был сионистом, отбывал в свое время ссылку в Средней Азии. Потом за него то ли Горький, то ли жена Горького ходатайствовали… и ему разрешили уехать.
– А когда возникло желание заняться ивритом.
– Вот тогда и возникло. Он привез учебничек Шломо Кодиша, и я начал по нему заниматься. Позанимался и бросил. В 1967 году я снова к этому вернулся, на этот раз вместе с Даном Рогинским, и мы еще немного прошли… А по-настоящему я начал изучать язык в 1972 году с Леней Йоффе. Леня был необыкновенно талантливый в языке человек. Я и Дима Рогинский попали в группу, в которой был еще Золотаревский. В какой-то момент в 1972 году мой уровень стал достаточным, чтобы принимать участия в субботах Шахновского. Мы там выпивали, разговаривали только на иврите, пели песни, иногда что-то читали. Приблизительно в то же время я начал преподавать.
– Сколько у тебя было учеников?
– Две-три группы, к каждой от трех до шести учеников. Продвинутые начинали преподавать сами. Из моих учеников многие могли преподавать.
– Праздники отмечали?
– С конца 1972 года мы начали делать это в компании активистов-сионистов. Учителя и активисты – это разные компании. Только мы с Рогинским были и там, и там. Учителя не любили смешиваться с активистами, в том числе, и из-за того, чтобы самим не слишком открываться, и своих учеников не подставлять.
– Как ты приобщился к сионистской активности?
– Я подал в ноябре 1971 года и с этого времени начал подписывать письма. В декабре 1971 года, в первую годовщину Ленинградского процесса, проводилась голодовка протеста. Ее проводили на нескольких квартирах. Польский, Рогинский, Престин, Абрамович и я был в доме у Престина. Мы голодали три дня. Была голодовка также на квартире Слепака, где-то еще. С этого пошло.
– Какие каналы связи у тебя были и на каких языках?
– У меня были постоянные звонки из Израиля – это делала Сара Френкель. Из Англии звонил Майкл Шерборн. Общался я на английском и на иврите.
– У кого еще были каналы?
– У Польского был постоянный канал. Тогда, в 1972 году, уже начали отключать телефоны.
– Как долго продержался твой канал?
– До отъезда.
– Ни разу не отключали?
– Отключали на короткое время.
– Тебе приходилось передавать запросы на вызовы, информацию?
– Да, да, было такое. Самую подробную информацию и письма протеста передавал Польский. Я передавал краткую информацию на иврите. Людей на разговорах обычно почти не было.
– Информацию тебе приносили, или ты сам об этом заботился?
– Я все время был в этом, мы же постоянно встречались и с Польским и со Слепаком… и приносили, конечно.
– Встречи были регулярными?
– Самые регулярные встречи были на разговорах у Польского. Раз в неделю там собирались люди. Кроме того, раз в неделю была синагога, были праздники, дни рождения.
– Твой канал был известен, открыт, или это было для очень узкого круга?
– Это не было затемнено, но не было и регулярной процедуры, чтобы кто-то передавал мне информацию. Письма протеста я не передавал – они были на русском. Можно было, конечно, их переводить, но проще делать это в Израиле. Я занимался этим после приезда: у меня был постоянный разговор с Лунцем, я принимал от него информацию по-русски и потом переводил.
– Эта была работа?
– Это была работа в том смысле, что она требовала много усилий и времени, но за это не платили.
– Некоторые активисты ориентировались на истеблишмент и Лишку, а другие на оппозиционные движения в разных странах. В чем тут, по-твоему, дело?
– Это совершенно естественные вещи, которые есть, например, в Израиле. Ведь даже если цель ставиться одна и та же, методы могут быть разные.
– Ты ведь общался со всеми?
– В каком-то смысле – да. Иногда разногласия приводили просто к неприятию другой стороны. Мы с Марьяной, в этом смысле, были своего рода мостиком. На один из праздников нам удалось собрать под одной крышей истеблишмент Польского вместе с нашими "хунвейбинами".
– Иностранцы вас посещали?
– Да, и это была одна из главных моих функций. Этими контактами я занимался довольно много.
– В семье не возникало напряжения в связи с твоими многочисленными функциями?
– Мы жили вместе с родителями жены, и отцу, члену партии, было трудно переносить все это. Он был главным инженером большого ракетного завода, из-за чего, возможно, мою жену и не выпускали. Их самих потом долго держали, они только в 1987 году выехали.
– Они подали вместе с вами и он потерял в результате работу?
– Нет, нет. Он был уже на пенсии, когда мы подали. Они сами подали много позже. Но когда меня приходили брать, ему это было малоприятно.
– В связи с чем тебя забирали?
– Это был декабрь 1972 года. Была, по-моему, юбилейная сессия Верховного Совета. Были массовые задержания.
– Сколько продержали?
– Две недели.
– Где?
– В Волоколамске.
– Коллега. Я тоже там был, правда, в 1974 году на Никсона. Как это происходило?
– Пришел лейтенант Громов с милиционером: "Вас приглашают на участок. Надо что-то проверить". В участковом отделении милиции уже сидели Крижак, Либов, Волох и Лева Гендин. Нас погрузили в машину и повезли…
– По другим поводам ГБ тебя тревожило?
– Под Никсона. Где-то в мае 1972 года. Там была целая история с военными сборами.
– Ты начал преподавать еще до того, как начал учиться у Лени Йоффе? – обратился я к Дану Рогинскому.
– Да, но настоящим преподавателем я стал после него. Иврит у Йоффе был совершенно разговорный и очень красивый – для нас это был пример для подражания. Потом в общении между своими мы полностью перешли на иврит. Это очень вдохновляло и помогало заниматься преподаванием. Одним из элементов преподавания было то, что все ученики на первом же уроке должны были выбрать себе ивритские имена и пытаться говорить на иврите. Как показал опыт, это была очень эффективная методика. Парадоксально, но здесь, в Израиле, мы начали снова говорить по-русски.
– Это была методика Палхана?
– Идею, что с первого дня нужно переходить на иврит, я услышал от Йоффе. Я давал также объяснения грамматической структуры языка, которая восхищала меня своим устройством, и, естественно, я передавал это восхищение своим ученикам. Каждый вносил что-то свое. Но главным было – говорить и слушать радио на иврите. Тогда язык становился активным. После того, как я попал в отказ, начала звонить Сара Френкель из Израиля. Она делала это пару раз в неделю, разговор шел на иврите. Я рассказывал о том, что происходит с нашим движением. Разговоры были долгие, иногда это была просто задушевная беседа…
– Когда она начала звонить?
– В начале 1972 года.
– Сколько времени это продолжалось?
– До моего отъезда… 29 сентября 1973 года. Были и перерывы. В 1972 году два месяца я провел в армии.
– Телефон тебе не отключали?
– Ни разу. В этом мне повезло. Кроме нее звонил Авраам Тирош из газеты "Маарив". Но он звонил не часто и разговоры с ним были короткие. Видимо "Маарив" не выделял достаточно средств, а Сара говорила неограниченно.
– У тебя было много учеников?
– Немного, я все-таки активно участвовал в движении… сажали, было много других дел. Но моими учениками были, например, Александр Лунц и Виктор Брайловский. Активность сопровождалась всякого рода неожиданностями. То армия, то пятнадцать суток, то голодовка... Если посчитать все дни голодовок, и те, которые я провел в той или иной форме заключения, они составят половину времени, проведенного в отказе. Армия, например, вместе с тем временем, которое я скрывался, заняла более трех месяцев, голодовка – две недели, сутки... Так что по части иврита я не могу сказать, что у меня было много учеников. Но иврит был очень важным элементом нашей жизни. Кроме собственно иврита там присутствовал мощный элемент сионистского воспитания. Ученики учились любить не только иврит, но и Израиль.
– Какие воспоминания остались у тебя от отказной жизни?
– Мне повезло жить в то время, когда произошло пробуждение советского еврейства, и вместе с ним добиться победы.
– После приезда в Израиль ты принимал участие в той группе учителей, которая помогала московским учителям?
– Да, конечно. Исраэль Палхан приехал в Израиль в 1972 году и создал амуту "Аиврим". Он первый понял, что можно преодолеть почтовый барьер, пробить еще одну брешь в железном занавесе. Он посылал книги на иврите обычной почтой. Не все доходили, но нужно было проявлять настойчивость. Это продолжалось годы, и учителя получили много книг.
– Вы действительно обложили себя налогом и пытались на эти деньги закупать и отправлять литературу?
– У нас поначалу были членские взносы, но главным источником финансирования были пожертвования. От нас же требовалось много действий: собирать посылки, посылать, контролировать прохождение. Мы привлекли к этому много людей и получилось довольно эффективно. На некотором этапе, после того как Исраэль Палхан, основательно потрудившись, ушел, я стал президентом этой амуты.
– Когда это произошло?
– Где-то в 1980 году.
– И сколько времени еще продолжалась деятельность этой амуты?
– До перестройки, когда все стало более или менее свободно. Это была важная деятельность.
"Аиврим" – организация московских преподавателей в Израиле
История "Аиврим" примечательна. В Израиль приехали молодые люди, преподаватели и горячие поклонники иврита, еще не остывшие от борьбы и горящие желанием помочь тем, кто остался позади "железного занавеса". А им говорят: приехали – хорошо, на этом ваша миссия закончилась, устраивайтесь, пускайте корни… и не мешайте, мы знаем лучше, что надо делать.
Если бы действительно знали лучше, куда ни шло, но во многих случаях преподаватели, напрямую работавшие с местными евреями, чувствовали материю глубже. В 1973 году Исраэль Палхан вместе с другими приехавшими учителями создал организацию, поставившую себе целью то, что было им ближе всего, и что они считали самым важным – распространение иврита в Советском Союзе. Организация так и называлась: "Ассоциация по распространению иврита в Советском Союзе", или сокращенно на иврите – "Аиврим". Эта организация функционировала до самой перестройки в Советском Союзе.
– Кто конкретно создавал организацию? – спросил я Исраэля Палхана (инт. Автору)
– В качестве основателей зарегистрировались Яаков Шхори, Беня Деборин и я. Потом почти сразу присоединились Моше Палхан, Карл Малкин, Леня Йоффе, Леша Левин. Никакой помощи нам не оказали… ни Игаль Алон, бывший тогда министром абсорбции, ни Шимон Перес, ни Бегин, ни Леванон. Цели у нас были две: обеспечить людей литературой и изменить отношение истеблишмента к преподаванию иврита в Советском Союзе. И мы этого добились. Как мы это сделали? Во-первых, мы обложили себя налогом. Каждый из нас давал в общий котел определенную сумму денег. Некоторые были безработными, кто-то с трудом сводил концы с концами, но деньги давали. Значительная часть книг, которые мы послали, были из нашей семьи, тех самых моих родственников, которые были израильтянами. Это были книги, оставшиеся после школы, всякие старые книги, которые еще не выбросили. Мы нашли их на чердаках. Вторая большая порция появилась после объявления в газете. Меня пригласили в начальную школу в Хайфе, я выступил там перед учениками, рассказал обо всем, и они тоже принесли свои старые книги. Как мы их отсылали? Мы разделили между собой книги и известных нам учителей иврита в Москве и отсылали им по почте. За два-три месяца мы отправили в Россию много десятков посылок. На собранные деньги мы покупали такие книги, как словарь Эвен Шошана, и другие. И эта первая акция прошла успешно – советская почта не успела среагировать. В Москве некоторые преподаватели думали, что это государство им книги посылает. Потом мы познакомились с американской организацией "Объединение советов в поддержку советских евреев". Руководителем организации был Луис Розенблюм, ученый-физик, работавший в НАСА. Он помогал нам переправлять книги. Он жаловался, что не может изменить политику израильского истеблишмента, но то, что они могли сделать сами, они делали.
– Я получил словарь "Эвен Шошан" по почте!
– Вот видишь. До наших книг у преподавателей иврита почти ничего не было. Это был прорыв. Через несколько месяцев советская начала конфисковывать наши посылки. Как мы это узнали? Мы посылали запрос на почту на каждую отправленную посылку. На часть запросов мы получили ответы – "доставлено по адресату", а на часть стали приходить ответы – "конфисковано".
– В течение этих лет новые люди к вам присоединялись?
– Да, те, кто приезжали – Фима Крайтман, Миша Гольдблат. Мишу мы назначили президентом нашей ассоциации, когда он был еще в России. Он приехал, тоже стал этим заниматься. Каждый делал, что мог.
– С истеблишментом вам чего-то удалось добиться?
– Получилось, но далеко не сразу. Поворот произошел во время второй конференции в Брюсселе в 1976 году. Нас на эту конференцию не пригласили. В Сохнуте в то время работала Алла Русинек, учившаяся в Москве у Моше, но личное знакомство не помогло. Как оказалось в дальнейшем, около восьмидесяти отказников направили через Лишку в организационный комитет конференции письмо с просьбой пригласить на нее или установить контакт с учителями иврита в Израиле, тем же Моше, Малкиным и другими. Но это письмо на конференцию тоже не попало. Секретарша Нехемии Леванона, как он объяснил мне через год– два, по неаккуратности просто положила его в ящик. Таким образом, ни мы, ни письмо на конференцию не попали. Но с запозданием в несколько месяцев мы все-таки это письмо получили – его привез один из приехавших учителей.
Мы были возмущены поведением Лишки и написали открытое письмо, в котором обвинили истеблишмент и Лишку чуть ли не в предательстве. Мы также сообщили об этом возмутительном факте нескольким десяткам членов Кнессета. Потом, когда в "Биньяней Аума" (Национальный дворец конгрессов в Иерусалиме), проходила очередная международная конференция, мы вышли на демонстрацию протеста с плакатами. Вышло нас мало: Валера Крижак, Яша Чарный, Малкин один раз приехал. На плакатах было написано, что правительство Израиля предает учителей иврита. Мимо проходили американцы и пытались объяснить нам, как много они делают для советских евреев. Некоторые были просто злы на нас. По-доброму к нам отнесся именно Нехемия: "А ребята, заходите, давайте поговорим". Мы высказали ему все. Он сказал нам тогда: "Мы допускаем ошибки, но не надо видеть в нас предателей", и спросил, чего мы хотим.
После этого позиция Лишки изменилась. Мы сказали ему, что с нашей точки зрения надо делать: давать литературу, малогабаритные магнитофоны, записанные на пленки песни, посылать к учителям иврита туристов. Мы говорили и более общие вещи: бороться за легализацию иврита, за возможность объявлений в газетах о наборе учащихся... Он сказал: "В отношении литературы – закупайте сами. Мы вам покроем расходы". И несколько лет это так и было. Когда мы увидели, что добились своих целей, мы тихо прекратили свое существование. Лишка нас к работе не привлекала: у нас было свое мнение по многим вопросам, и оно отличалось от их мнения. Мы не очень любили то, что они делали. Учебник Мори был плохой, библиотека "Алия" с ее адаптированными текстами нам не нравилась…
В моей личной судьбе первый московский год ушел на бесконечные сионистские тусовки, борьбу и освоение города. В доотказной жизни я неоднократно бывал в Москве, но тогда я знакомился только с Москвой музейной и театральной. Сейчас мне предстояло освоить город как место временного пристанища, работы и борьбы за выезд. "Горка", проводы, знакомства, расположения и функции государственных учреждений, решение проблем с жильем и работой, первые приводы в милицию.
Как и большинство отказников я жил постоянным ожиданием разрешения на выезд, а оно не приходило. В начале 1973 года я решил снова заняться ивритом. Володя Престин порекомендовал мне обратиться к Алеше Левину. Я пришел к Алеше, имея в запасе восемь уроков Шломо Кодиша. Самая младшая группа Алеши была на двадцатом уроке "Элеф Милим". Алеша пожал плечами: "Вам будет трудно заниматься в этой группе, а группе будет трудно заниматься с вами. Если не торопитесь, подождите, когда я начну новую или выберите себе другого преподавателя". Я сослался на рекомендацию Престина и это, похоже, подействовало. Он стал намного теплее. Я заверил его, что на уроках мешать не буду, а группу достану за несколько недель. Он недоверчиво улыбнулся, но разрешил мне на пробу присутствовать на одном занятии. Я выдержал испытание, получил старенький истрепанный учебник (стянутые какой-то бечевкой листы фотобумаги), и тем же способом сделанный словарь Шапиро (огромных размеров), и приступил к занятиям. Алеша разрешил мне звонить ему, если возникнут непреодолимые трудности.
Я соскучился по языку и с удовольствием, занимаясь по несколько часов в день, догнал группу к четвертому занятию. Кроме учебника Алеша разбирал с нами ивритские песни и газету на облегченном иврите. Это было здорово, но когда мы дошли до конца первой части "Элеф Милим", он получил разрешение. В Израиле я разыскал его.
– Как ты сам выучил иврит, Алеша? (инт. Автору 270504)
– Мой отец был человеком творческим, хорошо знал иврит, на уровне хедер-плюс, говорил… Его специальностью было художественное чтение. Он довольно много выступал с Нехамой Лифшицайте. Идиш у него был просто родной. Преподавать языки, правда, он совершенно не мог. Отчасти я усвоил язык от него, но главным образом, конечно, через ребят, с которыми мы все учились у Моше Палхана. Моше человек гениальный. Он выучил язык сам, разработал методику… и у него не было для этого никакого образования. Мы учились и преподавали по его методике и, благодаря ей, иврит стал первым иностранным языком, который я выучил нормально. Английским я занимался с детства и не умел на нем разговаривать, немецким я занимался в школе и тоже не мог на нем разговаривать, французский я учил в университете как второй иностранный и тоже… Только иврит я выучил нормально. Я, правда, потратил на это много времени и сил, учил его круглые сутки... но было очень интересно, такой подъем был.
– Интерес к языку был связан с интересом к Израилю?
– Нет, не только. Это было еще вопросом идентификации. Мы даже бравировали этим. Когда мы возвращались после урока или посиделок у Шахновского, мы вовсю говорили на иврите… в автобусе, в метро. Народ оборачивался, но ничего, нам это даже нравилось.
– Атмосфера на уроке была заряжена?
– Да. Я не помню, сколько он продолжался, может часа два… Мне поначалу трудно было как раз из-за его методики. Она была непривычна, нужно было как можно меньше лезть в словарь, он нам практически не переводил слова, старался объяснять их ужимками, гримасами, жестами… ну, как дети учат язык. Ты начинаешь учить язык как ребенок, который не знает, как переводить другому ребенку слова – он их показывает, или объясняет известными словами. Я понял, что он преподавал язык так, как он учил его сам. У Моше были задания такого рода: послушать Голос Израиля на иврите, поймать пять слов и найти их в словаре. И ведь не было понятно, в каком это биньяне, в каком времени. Мы тратили на это много времени, но это окупилось.
– А грамматика?
– Он давал много глаголов. Когда Палхан уехал, Йоффе позанимался с нами грамматикой дополнительно. Леня Йоффе положил на это три года. Он кроме языка ничем больше не занимался и выучил иврит дай Б-г каждому коренному израильтянину. Он и грамматику освоил очень основательно и преподавал ее нам. Грамматика конечно важна, но она приходит тогда, когда ты начинаешь владеть языком. Очень важным элементом обучения была работа с песнями. Я помню, что массу слов я взял именно из песен. Прослушаешь ее, разберешь, запомнишь текст песни, и слова в тебя заходят. Йоффе был прекрасным преподавателем.
– Когда ты сам начал преподавать?
– Мои первые ученики, я вот сейчас думаю, они были первые или просто лучшие, – Илья Эссас и Лева Глозман. Они приступили к занятиям в начале 1971 года. А в 1972 году я провел с ними седер (ирв. пасхальная трапеза). Интерес к праздникам был у меня еще с середины 60-х годов, но об отъезде я тогда еще не думал. Даже начав заниматься ивритом, я еще не думал об отъезде. У меня это началось с интереса к культуре, со стороны самоидентификации. Идишкайт на уроках всегда присутствовал. Наступал какой-то праздник, я все объяснял…
Овладение ивритом процесс, конечно, не простой. Иная языковая семья, иной грамматический строй, иная лексика. Нет почти никакой опоры на то, что известно из русского или европейских языков. Усложняло процесс обучения и отсутствие в Советском Союзе школы нормального преподавания иностранных языков. Российская школа исходила из того, что советским гражданам незачем общаться с иностранцами. Нас обучали в основном переводу технической и научной информации. В этой атмосфере росли будущие преподаватели иврита. Некоторые по инерции преподавали таким образом и иврит, а ведь задача, стоявшая перед нами была в корне иной – нам предстояло не только переводить со словарем, но жить и функционировать в другой языковой атмосфере, понимать обращенную к нам речь, уметь выражать себя на новом языке.
Методика Моше Палхана выгодно отличалась тем, что уделяла первостепенное внимание разговору и использовала ряд элементов для успешного освоения и актуализации разговорной лексики. Уроки включали также элементы ивритской культуры и информацию об Израиле с тем, чтобы лучше подготовить учеников к жизни в новой для них стране. Моше и его ученики были пассионарными преподавателями. Они были фанатами своего дела, в них горела страсть откровения и восторга, которая невольно передавалась ученикам.
Из личных воспоминаний
Последний урок Алеши Левина нес в себе знакомый аромат еврейской радости, в которой всегда есть место для грусти – когда еще увидимся и увидимся ли... Группа распадалась, каждый должен был решить, будет ли он продолжать заниматься и если да, то с кем. У меня были дополнительные заботы. Обстоятельства у Бориса Цитленка, в течение многих месяцев щедро делившего со мной жилье, изменились, и я должен был в очередной раз искать квартиру. Мы шли к метро вместе с Ниной Тарасовой-Байтальской, человеком во всех отношениях замечательным, добрым и отзывчивым. Когда я догонял ребят в ульпане, она предложила мне помощь и делала это с удивительным тактом и умением. Вот и сейчас за обычным разговором она заметила мою озабоченность. "Какие-то проблемы? "Очередные, – говорю, – надо квартиру искать, потом осваивать новый район... уже в пятый раз за год с небольшим". Она участливо улыбнулась, а потом неожиданно сказала: "Знаешь, у меня есть одна знакомая... это очень культурная семья, там, кажется, есть место".
Этим местом оказалась квартира Надежды Марковны Улановской на Садовом кольце. Я прожил там незабываемые семь месяцев, и несказанно благодарен Нине за то, что она привела меня туда. Надежда Марковна, которой в то время было около семидесяти, была явно выраженным гуманитарием и она перевернула мое представление о людях этой профессии. Мои родители воспитали в нас уважение к естественным наукам и точному знанию, в их словах сквозило пренебрежение к представителям гуманитарных профессий – мол, напишут, как надо, как скажут. Это вполне совпадало с моими естественным наклонностям – советская литература, язык, во всяком случае, в том виде, в котором нас с этими предметами знакомили, не были интересны, не затрагивали чувств, не будоражили мозг... Политические науки и история партии скорее напоминали бесконечную словесную жвачку. Единственно интересным в них было то, как их перелицовывали под каждого нового лидера.
А тут... Нет, она не была многословной, но каждое слово… У нее было много друзей, зажигавших ее умные карие глаза светом и добротой. Она устраивала вечера поэзии, воспоминаний, у нее выступали известные барды. Большинство друзей, как и она сама, прошли жесточайшую жизненную школу, не опустились и не сломались. Я не буду пересказывать ее историю, она описана в книге Надежды Марковны и ее дочери Майи "История одной семьи": революционный поток, разведка в Европе, Китае, Штатах, годы террора, арест мужа, дочери, ее самой, сталинские лагеря, освобождение и реабилитация, возвращение в Москву. У Надежды Марковны был диссидентский салон. Я впервые попал в эту среду и был восхищен высочайшей культурой окружавших меня людей. Как-то к Надежде Марковне приехал гость из другого города, и она попросила меня перейти в небольшую гардеробную комнату, используемую в качестве закрытого от внешних глаз кабинета и дополнительной спальни. "Вы не огорчайтесь – улыбаясь сказала она – В этой комнате работали Солженицын, Марченко".
Несмотря на возраст, Надежда Марковна продолжала работать. Она преподавала английский язык для продвинутых учеников, выпускников языковых и педагогических вузов. Большинство приезжавших туристов говорило по-английски и я подумал – раз уж судьба подарила мне такую возможность, почему бы не выучить английский язык, тем более что тусовочная жизнь стала приедаться, а в иврите произошел вынужденный перерыв. Выбрав подходящий момент, я обратился к Надежде Марковне с этой просьбой. Она мягко, но решительно сказала, что начинающим не преподает. Это было обидно. Памятуя опыт с кандидатским экзаменом по немецкому, я почему-то был уверен, что быстро проскочу стадию начинающего, но уговаривать не решился. Дали приют и на том спасибо. На мое счастье в это время пришла посылка из Америки, а в ней был женский костюм ее размера. Вот, подумал я, случай отблагодарить за приют, а в глубине души оставалась надежда – может быть красивый костюм смягчит ее женскую душу. Выбрав подходящий момент, говорю: "Вот пришла посылка, а там женское платье. Не знаю, право, что с ним делать... Может быть вам подойдет". Костюм ей подошел и, по-моему, понравился. Через некоторое время она подошла ко мне и, лукаво улыбнувшись, сказала: "Я дам вам две недели испытательного срока. Если справитесь, мы будем заниматься".
Эти две недели я занимался почти так же, как когда-то при подготовке к кандидатскому экзамену по немецкому: запись уроков и всей новой лексики на магнитофон, под который засыпал и просыпался, техника включения максимального количества видов памяти, запись новой лексики специальным образом, учитывающим соотношения между оперативной и долговременной памятью и т.д. Но в немецком мне нужен был только перевод, а в английском цель занятий была другая.
В неторопливой манере Надежды Марковны почти отсутствовала грамматика, но каждое слово жило и дышало, каждая фраза филигранно соответствовала ситуации. Она не любила давать отдельные слова, предпочитая словосочетания. Она любила ролевые маски – вот как бы эту фразу сказал студент на экзамене, а экзаменатор? – у каждой социальной группы свой подъязык, и нужно его чувствовать. Она любила разыгрывать различные ситуации: человек уверен в себе лишь тогда, когда знает как вести себя, в том числе и в языке, в конкретной ситуации. Вот вы в самолете, банке, в кафе, в компании друзей, в разговоре с начальством… Объясняя значение слова, она часто показывала его смысл выражением, мимикой или выразительным жестом, а затем разъясняла его переливы в различных словосочетаниях. Через несколько уроков она практически перестала употреблять русский язык. С таким преподавателем я был бы счастлив заниматься бесконечно, но через три месяца она сказала, что ей нечего больше дать. "Дальше вашим учителем будет жизнь. Читайте, общайтесь…". Должен признаться, это был лучший преподаватель в моей жизни. Она многому меня научила и некоторые ее приемы я с успехом использовал позднее в преподавании иврита. В течение нескольких месяцев я еще читал английские книжки, но без ее участия эти занятия потеряли свое очарование. Общаться с иностранцами по-английски я уже мог.
Осенью 1973 года Нора Корнблюм получила разрешение на выезд. Теперь, формально, ее двухкомнатная квартира переходила ко мне. Я обещал ей, что в случае, если ее родители захотят совершить размен, я буду этому способствовать – мне в любом случае квартира не нужна, я надеялся выехать в течение года-двух. Но судьба распорядилась иначе. С разменом у родителей что-то не заладилось, и так получилось, что на многие годы отказа эта квартира стала моим пристанищем.
В 1974 году я возобновил занятия ивритом. На этот раз моим учителем стал Миша Гольдблат. Мы занимались у него вместе с Леней Вольвовским и где-то в начале 1975 года начали преподавать сами. Еще через полтора года я организовал для своих учеников дибур, на котором мы говорили только на иврите. Еще через несколько месяцев дибур превратился в московский семинар учителей иврита. Я руководил этим семинаром в течение 6 лет, но это отдельная история.
Преподавание иврита играло ключевую роль в нашей отказной жизни. В ульпанах изучали иврит, получали информацию об Израиле, знакомились с национальными праздниками и религией. Ульпаны были нашими центрами информации о жизни в отказе, о борьбе за выезд, о трудоустройстве. Многие учителя становились центрами отказной активности. Ученики и не только несли к ним свои проблемы и вопросы, их приглашали на семейные торжества. В ульпанах складывались дружеские отношения, возникала атмосфера доверия, взаимной поддержки, в них совместно справлялись еврейские праздники, в них вырастали мотивированные активисты движения. Ульпаны пронизывали как отказное сообщество, так и тех, кто только готовился к подаче, и являлись, таким образом, важным мостом между ними. Через ульпаны распространялась пассионарная энергия движения, освобождавшая евреев от оков страха и незнания, изоляции и одиночества, унижения и отчаяния. В ульпанах и кругах преподавателей иврита сформировались наиболее стойкие борцы за выезд и возрождение еврейской национальной жизни.
Центром возрождения иврита стала Москва. Совместными усилиями местных учителей и Израиля постепенно сформировались и распространились по стране более эффективные методики преподавания языка. Когда спрос на преподавателей в столице был полностью удовлетворен, москвичи стали активно предлагать помощь в организации ульпанов другим городам. Но об этом позже