Юлий Кошаровский●●Мы снова евреи●Глава 31

Материал из ЕЖЕВИКА-Публикаций - pubs.EJWiki.org - Вики-системы компетентных публикаций по еврейским и израильским темам
Перейти к: навигация, поиск

Книга: Мы снова евреи
Характер материала: Исследование
Автор: Кошаровский, Юлий
Копирайт: правообладатель запрещает копировать текст без его согласия
Гл. 31. Дети в отказе

Дети в длительном отказе это особая проблема и особая боль. Многие решались на выезд в Израиль ради детей, их будущего. Но проходили отказные годы, будущее оставалось неясным, и дети со своими неокрепшими душами росли между тех же жерновов государственной машины, которая дробила жизни их родителей. Взрослые осознанно шли на испытания, а дети становились жертвами произвола, зачастую не понимая, что происходит вокруг.

Мне не забыть обыск в конце 1981 года. Моему младшему сыну было всего несколько месяцев, среднему – три года, а старшему – тринадцать. Обыск продолжался с утра до двух часов ночи. Они рылись в детских вещах, вытаскивали малыша из коляски, забирали детские книги и открытки с ивритскими надписями, учебники, игрушки... В конце обыска старший офицер заявил, что меня они тоже уводят. "Можете попрощаться, вы его больше не увидите" – бросил он жене полушутя, полусерьезно. Он, видимо, все же "шутил", потому что утром меня отпустили. Но у жены в результате пропало молоко, и младший сын Матитьягу рос на искусственном молоке, которое было очень трудно достать...

В одном из аналитических обзоров для Израиля мы писали: "Проблемы, с которыми сталкиваются дети отказников, намного сложнее, чем у взрослых... Каждый ребенок… сталкивается с проблемой социализации, т.е. вхождения в общество: формирования представления о нем, вступления в отношения с людьми и обществом в целом. Но отказники, по сути, являются специфической кастой, стоящей… вне общества… Дети отказников … оказываются автоматически включенными в эту касту. Отсюда неопределенность жизненной перспективы, разрушение целеустремленности и нередкая ломка характеров (для взрослых эти проблемы тоже существенны, но не стоят так остро, как для неустоявшейся психики детей). Дети оказываются гораздо более беззащитными перед испытаниями, чем взрослые.

А испытания начинаются уже с дошкольного возраста. Воспитание детей в национальных традициях: обучение ивриту, соблюдение праздников, знакомство с еврейской историей – все это, разумеется, невозможно в официальных детских садах и школах. Многие родители идут на то, чтобы с большим трудом собственными силами создавать детские группы, организовывать праздники и различные занятия. Даже эти элементарные попытки часто сурово преследуются. И все эти трения, визиты милиционеров и людей в штатском, которые и взрослых людей основательно выбивают из колеи – все это в детской психике оставляет гораздо более глубокие шрамы. Вся жизнь в СССР, включая детскую, крайне политизирована. В телепередачах, по радио, в прессе, в том числе и в детских газетах и журналах, на уроках и политинформациях в школе Израилю уделяется внимания больше, чем какой-либо другой стране. Детям внушают, что Израиль – синоним бесчеловечности и жестокости, а сионизм – разновидность фашизма. Но поскольку дети и их родители идентифицируют себя с Израилем, то тем самым они ставятся в напряженные, а зачастую и враждебные отношения с окружающим миром.

У одних детей это ведет к постоянным конфликтам со своими сверстниками во дворе и в школе, решительное нежелание посещать школу; другие дети затаиваются, но в любом случае это создает непосильное напряжение, состояние постоянного дискомфорта и стресса, которое сопровождает все их детство. Особо следует остановиться на проблеме взаимоотношений детей со сверстниками. Детская дружба всегда предполагает предельную степень откровенности. Между тем дети отказников не могут себе этого позволить из-за специфики своего положения. Родителям приходится затрачивать много усилий на то, чтобы убедить детей не рассказывать посторонним о многих – и важнейших – сторонах частной жизни. Такая скрытность – вынужденная необходимость в жизни отказников, но она влечет за собой глубокое отчуждение от сверстников. Может быть, эти проблемы не чувствовались бы так остро, если бы дети отказников жили компактно и могли объединяться между собой. Но они живут достаточно далеко друг от друга… сами передвигаться по городу не могут и, таким образом, каждый своими слабыми силами и в одиночку должен решать гору проблем.

Дети растут, и проблемы становятся все более сложными. Так, острым вопросом является призыв в армию, поскольку после прохождения службы молодой человек лишается возможности подать документы на выезд в течение многих лет. Проблема социального окружения, о которой мы уже говорили, становится драматичной, а временами и трагичной для всей семьи, когда речь идет о женитьбе или выходе замуж: далеко не каждый из потенциальных женихов и невест хотят или могут разделить трудности жизни отказников. Последней по порядку, но не по значению является проблема получения высшего отбразования" (ссылка – Аналитический отчет 1984 года).

Отказники пытались, как могли в этих условиях, оградить детей хотя бы от части отказных страданий. И хотя многие начинания под тем или иным предлогом закрывались властями, во второй половине семидесятых годов в Москве начали функционировать отказные детские садики, затем появились воскресные школы и выездные летние лагеря. Не хватало опыта, средств и знаний, не было подходящий помещений, но страстное желание дать детям радость игры и общения друг с другом, приобщить к истории, культуре и религии, дать им почувствовать гордость за свой народ, победило. Отказники и их друзья за рубежом поощряли детей, в особенности подросткового возраста, на переписку, что помимо прочего стимулировало изучение иностранных языков. Стали популярны обмены сувенирами, присылка в Союз книг и учебных материалов, обновременное празднование бар-мицвы и прочее.

Первый детский садик в Москве, насколько мне известно, организовали в 1977 году Галя и Женя Цирлины.

– Да, – подтверждает Наташа Хасина (инт. Автору 290406), – И когда они увидели, что денег на съем помещения у них не хватает, Женя Цирлин, человек решительный, заявил: "Детский сад будет на квартире у Хасиных", т.е. у нас.

– Боря Чернобыльский, – добавил Гена Хасин (инт.), – жил в том же подъезде, что и мы. Наша квартира была побольше и располагалась на первом этаже, поэтому в нашей сделали детский сад, а нас переселили в Борину. Боря с семьей соответственно перебрался в нашу квартиру.

– Вы сделали формальный обмен?

– Нет, нет, – засмеялась Наташа, – в связи с этим была масса казусов. Гэбэшники караулили Чернобыльского, а из квартиры выходит Гена. Они его останавливают. "Что такое, где Чернобыльский?" Потом выясняется, что он вообще в другой квартире

– Я не говорил, что он в другой квартире, – запротестовал Гена. – Я говорил: "Не знаю"

– Наташа, ваша младшая дочь тоже ходила в этот садик?

– Нет, ей тогда было всего два месяца, но Гена преподавал там математику, причем выучил их так, что они до второго-третьего класса средней школы могли больше ничего не учить.

– Кто ходил в садик?

– Цирлиных двое, Ассов двое, Чернобыльских двое, девочка Наташи Розен, Анечка Иоффе, но ее быстро забрали, Менисы. Это происходило в нашей квартире добрых пару лет. Потом, в декабре 79 года, мы переехали в другое место, а Цирлины получили разрешение. После отъезда Цирлиных садик взяли под свое крыло Ира и Боря Гинис. После того, как уехали Гинисы, его взяли на себя Катя и Люсик Юзефовичи, Жанна и Евсей Литваки, Лившицы. Садик переехал в район Ботанического сада, и там к ним подключился Сема Азарх, он им много помогал. Тогда же привел к ним свою девочку и включился Юра Штерн. Он еще был демократом, но постепенно, я думаю и под влиянием нашего детского садика, изменился. В 1980 году нашей Юдьке стукнуло три года и она тоже туда пошла. Это было еще на Ботанической улице. Потом мы сняли дачу в Кратово, но через год КГБ нас оттуда погнал.

– Чему детей обучали?

– Володя Куравский учил их ивриту. Он же преподавал ТАНАХ. В садике были и его дети. Вначале мы хотели пригласить на преподавание ТАНАХа кого-нибудь из синагоги. Галка Цирлина пошла просить. В синагоге ей сказали: "Галочка мы можем, но учти, нас тут же вызовут, и мы вынуждены будем писать отчет в КГБ". И тогда Володя Куравский взял это на себя. Занимались Торой, ивритом, музыкой, рисованием и математикой.

– Музыке обучала Мила Каганова?

– Она позже появилась. Потом присоединились Гурвичи, Мушинские, вы, Фульмахты. Маша Фульмахт преподавала там рисование...

– Я помню, там были двухэтажные кроватки с бортиками по краям.

– Да, они появились сразу, поскольку иначе места катастрофически не хватало, а потом они переезжали с садиком с места на место.

– Вы брали какое-то разрешение на открытие детского сада?

– Нет. Цирлин где-то раскопал, что это частный садик и специального разрешения не нужно. Но власти все время к нам цеплялись и вынуждали хозяев квартир нас выгонять. Когда мы переехали к Римме Нудлер – а у нее была своя квартира, и надавить на нее было непросто – они даже пытались эту квартиру у нее отобрать за "использование не по назначению". Они ее припугивали, припугивали, но, в конце концов, дали визу.

Преподаватель Торы и известный активист движения Илья Эссас организовал религиозный детский сад.

– Когда ты это сделал? – обратился я к нему (инт. Автору)

– В 1979 году. Это начиналось, как занятия с детьми, а потом плавно перешло в детский сад.

– Детей привозили и увозили, или они всю неделю проводили в садике?

– В 1981 году на даче в Быково мы предприняли такую попытку, но пришла милиция и все разогнала. Тогда я перенес наши летние занятия в Юрмалу. Чтобы не привлекать лишнего внимания, установил там такое правило: я не буду соприкасаться с еврейской деятельностью в Риге, хотя там были мои друзья, и я к ним ездил в другие времена года, а они не должны приезжать в наш лагерь. Рассчитывал, что латышский КГБ не будет нами интересоваться, коль скоро не будут прослеживаться связи между деятельностью нашего лагеря и местными активистами, а московский КГБ будет мыслить категориями Москвы и в Латвиюи вмешиваться не станет. Так и получилось. В течение четырех лет, начиная с 1982 года и до моего отъезда, каждое лето в Юрмале в течение 70 дней работал мой летний лагерь. Мы изучали Тору, ТАНАХ, еврейские книги. Обязательным условием было то, что родители тоже учатся. Утром я выводил детей на зарядку в лес. Затем была молитва, завтрак, учёба. Потом мы выводили их на пляж. Это нужно было видеть – старики-евреи плакали, когда видели детей в кипах...

Слава и Марк Шифрины тоже организовали для детей отказников детский сад и воскресную школу.

– Мы начали садик в 1982 году, – вспоминает Слава (интервью автору, 200604505), – и вели его пять лет, вплоть до отъезда. После нашего отъезда его подхватили другие. А школа у нас была с 1 июня 1981года. Сначала мы снимали для нее дачу, а потом она переехала к нам на квартиру. Это была воскресная школа. Занятия шли с 10 утра практически весь день. Разные группы сменяли друг друга.

– Сколько групп занималось в школе, Слава?

– У нас было три возрастные группы. Первая соответствовала как бы начальной школе, средняя – 6-7 классы, старшая – 8-9 классы.

– Сколько человек в группах?

– Это менялось от года к году. Мы как-то подсчитали: через школу прошло больше ста пятидесяти детей.

- Кто и что преподавал детям?

– Саша Бард преподавал иврит, историю и традицию. У старших те же предметы преподавал Моше Гойбарх. В третьей группе преподавала моя дочь Эмма. Она начала преподавать с 1982 года.

– А где учились преподавать ваши преподаватели?

– Первые двое учились у Эссаса. Моше, правда, учился всего полгода, Саша побольше. Методику преподавания давала им я.

– Вы сами преподаватель?

– Юлик, я всю жизнь преподавала английский и немецкий... три года в школе, а затем в ВУЗе. Я кандидат филологических наук. Просто не афишировала это, боялась – вдруг из-за кандидатской степени не выпустят.

– Двое ваших преподавателей учились у Эссаса. Он как-то курировал вашу школу?

– Нет, мы были абсолютно отдельно. Они все время меняли квартиры, а мы не могли себе этого позволить. Мы практически одновременно с ним организовали дачи – с 1981 года.

– Дневная школа были еще и у Гурвичей...

– Они организовались позже нас. Потому что там был Юзефович, а его мальчик первый год к нам ходил.

– С чего вы начинали?

– Мы начали это ради своих детей. У нас их двое. Вначале мы пытались пристроить куда-нибудь старшую дочь, ей было тринадцать лет, но ничего не нашли и решили делать сами.

– В вашей школе детей кормили?

– Нет, кормили в школе у Эссаса, у нас нет. К нам приезжали дети, даже из Мытищ, но мы не могли держать их целый день. Они занимались и уходили. Но когда мы делали ханукашпили и пуримшпили, дети задерживались.

– Это в дни праздников…

– Не только. Чтобы хорошо поставить пуримшпиль, который потом посещало больше ста человек, нужно было много репетировать.

– Из-за границы поддерживали?

– Ну а как же! Вы же сами посылали к нам людей, помогали.

– А независимые каналы?

– Были. Смотрите, в школе все работали бесплатно, а в детском саду воспитателям платили. У нас ведь круглосутка была: дети приезжали в понедельник, а уезжали в четверг вечером.

– Признаюсь, Слава, я не знал, что вы кандидат филологических наук…

– Мне не стоило об этом говорить. На следующий день после защиты я побежала узнавать, как подавать заявление на выезд. Муж окончил два ВУЗа.

– У вас очень образованная семья...

– Папа – профессор, занимался историей философии. Мама – кандидат. Дед был торгпредом Украины в Германии и во Франции.

– И как же вас вынесло на сионизм?

– У меня была очень еврейская семья, исключительно... Семья отца в свое время собиралась ехать в Палестину. Они к этому готовились... бабушка, дедушка и три сына. Папе было всего 13 лет. В 1927 году они уже учились обрабатывать землю, Джойнт прислал трактора. К тому времени, когда подошла их очередь, Советы все закрыли. Но остался дух.

– Кроме детского сада и школы у вас что-нибудь еще происходило?

– У нас были занятия для студентов вузов. Девочкам преподавала моя дочь Эмма, а мальчикам – Боря Шохман.

– Чему учили?

– Начинали с иврита, а потом добавили традицию, историю. Приобщали как-то, даже не столько к традициям, сколько к тому, что такое Израиль.

– У вас был полный кашрут?

– Да, но мы никого не заставляли. Мы и сейчас не заставляем.

– Вы продолжаете это в Израиле?!

– Да. Дети, которые у нас тогда учились, тянутся... не все, правда.

– Значит, вы вели детский сад, воскресную школу и занятия для студентов, грубо говоря, с 1981 по 1987 год?

– Да, шесть лет. ГБ нас гоняло... да вы же знаете, как это было. После нас эту ношу взяла на себя Эстер Хуторянская.

Еще одна воскресная школа была у Иры и Игоря Гурвичей. Квартира Гурвичей располагалась в самом центре Москвы возле станции метро "Парк Культуры". "Сталинской постройки добротный кирпичный дом, огромная гостиная, большая вторая комната, большая кухня, есть куда свалить пальто, когда набивалось по семьдесят человек… А во второй комнате целый гимнастический комплекс – отличная вещь для нашей воскресной школы, – написал в воспоминаниях Эльазар Йосефи (Люсик Юзефович) (Эльазар Йосефи "Дорогой длинною" Иерусалим 2005 стр. 290-291). – Международные встречи… пуримшпили… праздники – у них... Очень много отдали Гурвичи стране – бескорыстно..."

– С чего началась ваша знаменитая воскресная школа? – обратился я к Ире Гурвич (инт автору 050506)

– С того, что наши дети выросли и пошли в школу. Мы уже не могли держать их целую неделю вместе. Тогда мы сделали воскресную школу.

– В этой школе учились дети, которые посещали до этого детский сад у Юзефовичей?

– В основном да...

– При этом они у вас не жили?

– Нет, это была только воскресная школа.

– Когда она стартовала?

– Наш Марик пошел в школу в 1984 году, значит с этого года. Мы уехали в 1988 году, но она продолжала действовать и после нашего отъезда.

- Кто у вас преподавал?

– Володя Мешков, Люсик Юзефович, Маша Фульмахт, Игорь...

– Что ты преподавал – спросил я Игоря Гурвича, (инт автору 050506)

– Иврит, игровую математику, логическое мышление, всякие загадки, шарады, ребусы.

– Кто еще и что преподавал?

– Рома Пятигорский преподавал иудаизм. До него это делал Мешков, но Рома его сменил… Его собственные дети были в этой школе и ему было так удобней. Очень интересно он все рассказывал.

– Музыку кто-то преподавал?

– Обязательно! Алла Дубровская. После отъезда ее сменили. Маша Фульмахт преподавала рисование, лепку, аппликации… искусство.

– Сионизм, Израиль?

– Да. Была география и история Израиля. Люсик Юзефович, по-моему, это делал.

– Сколько часов в день продолжались занятия?

– С девяти утра и до восьми вечера. Мы делали часовой перерыв перед обедом, гуляли, потом обедали и занятия продолжались.

– Вы кормили детей, Ира?

– Да, на полном кашруте. Сами готовили обед.

– Были группы?

– Да, дети были разбиты на 4-5 групп. Занимались в каждой комнате… детей было много: иногда приходило 15-20 человек. Еще были пьесы, пуримшпили… Женщины написали книжку про наш детский сад – "Ребенок в отказе" называется.

Я разыскал эту книжку, изданную по-английски в 1985 году под редакцией Владимира Глозмана. "Мы, женщины отказницы, – писалось в обращении к друзьям ( A Child in Refusal, SJEIC, Jerusalem 1985 p.7) хотим показать вам еще один аспект проблемы – ребенок-отказник… "Это невозможно, – наши добрые друзья говорят нам.(там же стр. 12), – ребенок не может вести двойную жизнь. Дайте ему жить, как все, пока вы здесь. Вот когда вы уедете, тогда…" Но мы не знаем когда это "тогда" наступит… Не давая ребенку входа в нашу отказную жизнь, мы рискуем столкнуться с ситуацией, когда у него сформируется иное, отличное от нашего восприятие жизни, и тогда может оказаться слишком поздно… Мы не могли ответить своим детям на простые вопросы. Почему можно говорить по-русски и нельзя на иврите? Почему о многих вещах можно говорить дома, но нельзя на улице? И, главное, почему они нас не отпускают? Почему?" (стр. 28 там же).

"В будни мы жили на одной из четырех квартир, меняя их по воскресеньям, писал Юзефович (ссылка – книга Эльазар Йосефи "Дорогой длинною" Иерусалим 2005 стр. 299). Конечно квартира Гурвичей – без них нельзя, потом наша – большая четырехкомнатная, потом Туленковых и Литваков – тоже нормально, три комнаты. Иногда квартира Сориных – всего две комнаты, поэтому одна группа занималась на кухне, что было неудобно... а некоторые страдальцы учили иврит даже в ванной... Мы старались два раза подряд не собираться ни у кого – в основном из-за соседей..."

Таким образом, в отказной Москве фунционировали три детских сада, две воскресные школы и религиозный летний лагерь в Юрмале. По мере того, как дети подрастали, усложнялись и их проблемы. В юношеском возрасте условия отказа вынуждены их вести двойную жизнь, лишали возможности свободного выбора друзей и знакомых. После окончания школы им грозила армия и вместе с ней потеря надежды на выезд. Особенно проблемным для детей отказников стало получение высшего образования: в дополнение к общей дискриминации еврейских ребят при поступлении в ВУЗы на них смотрели еще как на изменников, занимавших в ВУЗах места советских детей. Но поступление в ВУЗ было самым надежным способом спасения от службы в армии, что, помимо прочего, приобретало для детей в отказе особое значение. Когда завалы еврейских абитуриентов на всупительных экзаменах стали особенно откровенными, несколько математиков организовались, чтобы выяснить, как работает антиеврейский фильтр.

– Ты поступал в московский университет и тебя завалили на экзамене? – обратился я к Мише Бялому, доктору математических наук, профессору Тель-Авивского университета, сыну и внуку докторов наук.

– Да, я поступал в 1979 году и получил двойку по письменной математике. Это организовывалось следующим образом: евреев направляли в специально предназначенные для этого аудитории и давали им задачи, которые было невозможно решить на экзамене, так называемые "гробы". Это были либо открытые проблемы, либо задачи с олимпиад и конкурсов. Система функционировала в течение многих лет.

– Кто бросил вызов системе?

– Был такой диссидент Боря Сендеров, профессиональный математик, кандидат наук. Помощь еврейским детям была для него частью борьбы с режимом. Были еще математики – Борис Каневский, Бэла Субатовская. Когда еврейский абитуриент выходил с двойкой, они его консультировали и помогали быстро написать апелляцию, потому что апелляция была законна только в том случае, если была написана в течении часа. Они уже много лет этим занимались и все это знали. Были даже сборники задач-гробов. Некий француз Варди написал статью на эту тему. Профессор Гриша Фрейман активно этим занимался.

– Как они определяли еврейских абитуриентов?

– Во-первых, многих они просто знали, поскольку Сендеров и Каневский преподавали во второй математической школе, кто-то знал других.

– Что произошло с тобой?

– Я написал апелляцию, а мама пошла к председателю экзаменационной комиссии с магнитофоном и "завела" его на откровенный ответ.

Мама Михаила Бялого Юдит Ратнер с 1978 года была ученым секретарем семинара Александра Лернера, а в дальнейшем стала видной активисткой и лидером женского движения.

– Миша, насколько я знаю, принадлежал к группе сильнейших ребят во второй матшколе, – начал я интервью с Юдит Ратнер (инт.).

– Да, там училось много талантливых еврейских ребят. Его завалили на письменном экзамене несмотря на то, что он решил все шесть задач… просто поставили "неуд". Все, получившие двойки, написали апелляции, но их не приняли. Когда стало понятно, что на следующий экзамен путь закрыт, ребята забрали документы, чтобы успеть на экзамены в другие ВУЗы. В университете экзамены проводятся в июле, а в других ВУЗах на месяц позже – в августе. Сендеров и Каневский, боровшиеся с этим позором много лет, говорили выпускникам своей матшколы: "Хоть вы и не попадете, все равно пытайтесь. Вы должны показать, что не сложили оружия". Там была еще замечательная женщина Бэла Мучник. Они трое стояли у входа и собирали данные для статистики приема. Мы же устроили пресс-конференцию.

– Миша рассказывал, что была еще история с магнитофоном.

– Да, у декана факультета, член-корреспондента Академии Наук Кострикина, были официальные часы приема для родителей абитуриентов. После того, как их завалили, я решила пойти. Нужен был материал для пресс-конференции.

– Там было много людей?

– Много, я заняла очередь. Перед тем как войти, включила магнитофон. Он лежал в сумке и… гудел. Я это слышала и ужасно боялась, что обнаружат… все же это было некрасиво, тайно… Такая у меня была тогда нравственность. Но они не обнаружили.

– Как вам удалось вывести декана на откровенный разговор?

– Я сказала: "Я мама Миши Бялого, который решив все шесть задач, получил "два". Но я хочу спросить вас даже не об этом. Как вы объясняете тот факт, что ребята, победители международных олимпиад, золотые медалисты, очень талантливые и способные, не проходят к вам на факультет?" Он спокойно ответил: "Я не буду брать ни евреев, ни татар. Предыдущий декан Ефимов брал евреев. А я не буду". Я не ожидала такой откровенности, страшно разозлилась, покраснела. "Послушайте, – говорю, – вам же ни один порядочный человек в мире руки не подаст. Вы же просто антисемит". А он мне: "Вон из моего кабинета". Я вышла, и меня беспокоило только одно: записались ли эти слова?

– Вы не пытались выяснить почему?

– Нет, не пыталась… вышла вся красная, возбужденная. Проверила, что слова записались, успокоилась. Сижу в приемной, прихожу в себя. Рядом со мной садится женщина с каким-то листочком в руках. "Какая у вас проблема?" – спрашиваю, мне же материал нужен. Она говорит: "Знаете, мой сын, русский совершенно, хорошо прошел письменный экзамен, а на устном его завалили, потому что он ужасно похож на еврея". Это была мама мальчика по фамилии Кошевой, он тоже учился в Мишкином классе. Я спрашиваю: "Ну и что?". "Мне посоветовали, – говорит, – пойти к Кострикину с родословной". Я подумала – "как мне везет". "Вы разрешите вас подождать" – спрашиваю. Она пошла, пришла оттуда тоже вся красная, возбужденная. "Ну что?" "Вы знаете, я им показала документы. Они сказали, что это не имеет значения, но добавили, что, может быть, у сына все же знания есть – пусть идет на апелляцию". Тогда я ей сказала, что я мама Миши Бялого. "Ой, – говорит, – я слышала, как это все было ужасно, как завалили самых лучших мальчиков". "Вы знаете, – говорю, – мы решили с этим бороться, хотим провести пресс-конференцию. Вы не могли бы дать мне этот листочек без указания фамилии? Просто сам факт". Она долго думала. "Никакой идентификации вашей семьи не будет" – убеждала я. Она все не решалась, а потом махнула рукой и говорит: "Ради правого дела берите".

– В положении декана Кострикина антисемитом быть недостаточно. Он же на официальной должности, под стягом ходил, без одобрения или даже прямого указания сверху вряд ли решился бы…

– Я думаю, что в оправдание своей позиции они считали, что "потом эти мальчики уезжают". Моя близкая подруга, дочка академика Соболева, математика, рассорилась со мной после этой кампании в университете. Я ее прямо спросила: "Женька, почему ты считаешь, что я неправа?" Она говорит: "Потому что твой сын собирается уезжать и займет место того мальчика, который после учебы остался бы жить в Советском Союзе". Я говорю ей банальную фразу: "Но ведь наука не имеет границ!" А она с возмущением: "Очень даже имеет!" Я думаю, что это было общее мнение всего академического истеблишмента, всех академиков.

– Они могли бы так говорить по отношению к детям отказников, но не евреев вообще.

– Почему? Могли. Для них все евреи – потенциальные эмигранты.

– Тогда как вы объясните подобное отношения к татарам?

– Тут он просто проговорился. Ксенофобия, видимо, его главная черта.

– Они, видимо, просто предпочитали русских.

– Можно только предполагать. Через неделю мы устроили пресс-конференцию. Я искала людей, которые могли бы помочь, поскольку мой английский был еще слаб. Лернер отказался…

– Он, видимо, считал, что силы нужно прилагать к выезду, а не к борьбе внутри.

– Не знаю, он советовал не делать этого, не ходить с магнитофоном… был против, а я была с ним очень близка, слушалась его. Еще мои родители говорили – делай так, как скажет Александр Яковлевич: он человек мудрый, у него большой опыт. Но тогда я сказала – "нет". Согласился помочь Лева Улановский. У него отличный английский и он знал иностранных корреспондентов. Перед пресс-конференцией я пошла еще на прием в центральную приемную комиссию, в которой сидели деканы всех факультетов и ректор Логунов. Я пришла с записанной кассетой, чтобы показать им как цветет антисемитизм на мехмате. Они начали кричать, что это клевета, но слушать кассету отказались. Предложили оставить ее у них, но тут уж я отказалась. Перед самой конференцией мы позвонили еще в газету "Правда". Почему? Потому что накануне там была напечатана передовица "Вузовский конкурс", где было написано, как объективно принимают детей в университеты. Фамилии, мол, зашифрованы и по блату не проскочишь. Но в редакции "Правды" сказали, что даже не знают, кто это написал. Ну и ладно. Было семь-восемь иностранных корреспондентов. С нашей стороны участвовали Сендеров, Каневский, из отказников Володя Черкасский…

– Был какой-то результат?

– Даже два. Один положительный – пять детей, в том числе мой сын Миша, поступили в университет. А второй – отрицательный: мне через пару месяцев устроили автомобильную катастрофу.

– Устроили?

– Когда это случилось, мы не обсуждали эту версию. Я была, можно сказать, на смертном одре, не до того… Мысль вертелась, но доказательств не было. Много лет спустя, уже после того, как мы выехали в Израиль, ОНИ сами в этом признались.

– В 1979 году, на пике алии, после жуткого процесса Щаранского… мотив?

– Они, видимо, не любили проигрывать, а мы их явно переиграли, предали это огласке. Кострикина сняли с должности декана... В тюрьму за это не посадишь, а вот покалечить… Вот что мы узнали много лет спустя! Моя близкая подруга с мужем принимали участие в наших отказных делах, ездили на наши праздники. Они евреи, но уезжать не собирались. Ее мужа завербовал КГБ, чтобы следить за нами. Сам он очень это переживал. В конце концов, его жена рассказала нам об этом: "Марик в полном ужасе от того, что не может отказаться… мы просто жить не можем". Мы остались друзьями. Я сказала: "Не терзайся. То, что они не должны знать, и ты не знаешь. А то, что они знают, они могут узнать и без тебя, мы и сами этого не скрываем". Через несколько лет после нашего отъезда Марк случайно встретился с гэбэшным "куратором" Якименко и тот его спрашивает: "Ну, как там Юдифь Евсеевна в Израиле поживает?" "Нормально, моя жена с ней переписывается. Хотите адрес?" "Да нет, – говорит Якименко, – адрес-то узнать не трудно, да вот покалечили мы ее…". Это было в 1990 году. Марик просто опешил. Тогда впервые я получила некоторое подтверждение догадкам, которые у нас возникли. Подруга описала этот случай в своих воспоминаниях.

– Вы не исключаете, что они просто хотели попугать бедного Марка?

– Зачем? 1990 год, глубокая перестройка, свободный выезд… Сахаров тоже писал об этих методах, приводил фамилии.

Немалую роль в разоблачении механики "завала" еврейских ребят при поступлении на мехмат сыграл отказной математический семинар Наума Меймана. В нем принимали участие сильные математики, доктора наук. Посещал этот семинар и академик Сахаров.

– Что вам удалось выяснить? – обратился я к участнику этого семинара Геннадию Хасину.(инт. И регалии: Кандидат математических наук, известный преподаватель математики и автор учебников в Израиле)

– Сахаров и Мейман написали статью на эту тему и опубликовали ее во французском журнале. Как работала система? Еврейских абитуриентов выделяли в отдельный список и передавали этот список тем экзаменаторам, которые обязаны были их провалить. К ним на сдачу устного экзамена и вызывали еврейских ребят. Чтобы провалить достойно, нужно чтобы абитуриент не решил две из предложенных ему задач. Вот им и давали эти задачи до тех пор, пока не набиралось две, и преподаватель ставил неуд. Закон они все равно нарушали, ведь абитуриента нельзя экзаменовать более двух часов. Двое моих собственных учеников проходили такой экзамен. Одного из них валили семь часов. Мы провели на семинаре эксперимент. Участники семинара получили пять задач из тех, которые получали еврейские абитуриенты на вступительных экзаменах. Их принес Борис Сендеров. Нам предлагалось засечь время, необходимое для решения, поскольку студентам давалось 20 минут на задачу. Все пять задач решили только двое: я и Алик Иоффе. Причем у Алика на это ушло 3 часа двадцать минут, а у меня четыре часа сорок минут, т.е. мы тоже не уложились. Сахаров был очень доволен тем, что решил две задачи и с гордостью принес их Мейману. Задачи были абсолютно зубодробительные. По мотивам этих задач и была составлена статья.

Трое энтузиастов играли ключевую роль в разоблачении экзаменационных рогаток и ловушек при поступлении в ВУЗы: Борис Сендеров, Борис Каневский и Бэлла Абрамовна Субатовская (Мучник). Все трое – профессиональные математики, готовившие ребят к поступлению на мехмат и лично переживавшие их провалы. Они собирали статистику, помогали быстро оформить апелляции, писали статьи. Для провалившихся на экзаменах и желавших продолжать учиться они организовали в 1978 году ни много ни мало – "Народный университет", работавший на общественных началах. Все трое пострадали в 1982 году, когда тучи вновь стали сгущаться над активистами сионистского и диссидентского движений. Сендерова осудили на семь лет лагерей строгого режима и пять лет ссылки, Каневского на пять лет ссылки, а Субатовскую задавили ночью грузовиком на темной московской улице. Ни у кого из близких ей людей не было сомнений в том, что это убийство. Каневский живет сегодня в Израиле, преподает математику в школе и в университете. Сендеров вышел из заключения, вернулся в Москву и остался таким же непримиримым борцом с несправедливостью. Говорят, что много пишет.

– Что привело вас к теме приемных экзаменов? – спросил я Бориса Каневского (инт)

– В свободное от работы время я преподавал во второй математической школе спецкурс. Когда многие из наших учеников стали один за другим проваливаться на экзаменах, мы заинтересовались этой темой и стали искать причины. Это 1974-75 годы...

– Вы считаете, что это делалось по распоряжению сверху?

– Политическое решение, разумеется… умноженное на персональный энтузиазм.

– У физиков, говорят, такого разгула не было…

– Это не так. В те времена, когда там был Фурцев, на физфак не принимали просто на моих глазах. Говорят, что такая ситуация была там и раньше. Дело в том, что поначалу я хотел заниматься физикой и даже окончил два курса физтеха, потом перешел на мехмат. На московских олимпиадах (всесоюзных тогда еще не было) у меня была третья премия. После третьего тура всех победителей приглашали на физфак. Первые двое согласились и пошли, но их завалили на медкомиссии. Т.е. валили не только на приемных экзаменах. На физфаке заваливали людей очень по-разному. Иногда потихонечку принимали. Я знаю два-три примера сильных ребят, которые учились у нас в Народном университете и параллельно на физфаке, т.е. поступали.

– Когда начался Народный университет?

– В 1978 году.

– Кто его организовал?

– В первую очередь Белла Абрамовна Субатовская и Борис Сендеров. Бэла Абрамовна – математик. Она несколько лет преподавала в какой-то занюханной московской школе и сильно от этого страдала. В 1978 году она предоставила свою квартиру для занятий университета. В 1982 году Сендерова и меня посадили, а Бэлу Абрамовну убили, но университет после этого продолжался еще целый год. Женя Кузнецкий и другие специалисты с большими группами работать боялись, но продолжали преподавать почти персонально тем ребятам, которые прошли год-два обучения.

– У Сендерова были диссидентские устремления?

– У него это было главным. Он сразу объявил, что является членом НТС.

– А у вас?

– Естественно.

– Но вы все же собирались ехать в Израиль?

– Да, конечно.

– А Белла Абрамовна?

– Она исходила из того, что способному человеку необходимо уезжать, но не непременно в Израиль.

– Когда вы подали на выезд?

– В 1982 году, незадолго до ареста.

– Сколько человек обычно занималось в вашем университете?

– Зависит от года. В 1978 году начинало девятнадцать человек. К концу года осталось, конечно, меньше. На следующий год и дальше наборы были больше ста человек. Общие лекции проводились для всех, а второй день занятий, семинарский, проводился уже в меньших группах.

– Народный университет не имел прямого отношения к сионистскому движению, к отказу?

– Совершенно верно.

– Вы имели отношение к статьям на тему отсева на приемных экзаменах?

– Да. Поначалу это была статья о тринадцати задачах и их уровне сложности по результатам 1978 года, подписанная большим количеством участников семинара Меймана. В 1979 году в журнале "Евреи в СССР" уже опубликовали книгу Фреймана "Оказывается я еврей", написанную им в в 1976 году. В 1979 году у нас появилась статистика по результатам оценок в шести лучших московских школах. (Появился целый ряд статей: B. Kanevsky, N. Meiman, V. Senderov and G. Freiman, Results of Admission of Graduates of Five Moscow Schools to the Department of Mechanics and Mathematics of Moscow University in 1981, Open Society Archives at Central European University, AC No 4696; B. Kanevsky and V. Senderov, Intellectual Genocide, Forschungsstelle OSTEUROPA of Bremen University, FSO, HA, F. 5/2; G. Freiman, It Seems I am a Jew, Southern Illinois University Press, 1980, и другие).

– Как вы собирали задачи?

– Вначале стояли у главного входа в университет и держали под прицелом другие входы. При виде огорченной или еврейской физиономии спрашивали, напоминали о правилах апелляции. С этого собственно и началось знакомство Субатовской и Сендерова.

– Как они принимали экзамены у евреев?

– Были спецаудитории и были спецэкзаменаторы в более массовых аудиториях, если в спецаудиториях не хватало места.

– Вы собирали данные только после устного экзамена?

– Да. После письменного они еще сами ничего не знали.

– Критерий завала?

– По-разному. Когда они поняли, что результаты отслеживаются, стали пользоваться критерием двух-трех нерешенных задач, а в 1975 году хватало и одной. В отказе было много безработных докторов наук. Они с удовольствием занимались с небольшими группами поступавших или учившихся ребят. В этом смысле у некоторых еврейских студентов были консультанты исключительно высокого уровня и, несмотря на дискриминацию и сложности отказной жизни, им удавалось продвинуться в учебе даже лучше их неотказных коллег.