Исаак Житницкий●●Исход из Минска, 1971 год
Характер материала: Мемуары |
Дата создания: 2014 год, Хайфа, опубл.: 2014 год. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений |
Вместо предисловия
Старая любительская фотография из семейного альбома. Мне справляют первое день рождения. 1948. Справа налево, первая моя мама. За ней, читает письмо из Палестины муж моей бабушки Самуил Палер, портной, солдат и инвалид Первой мировой войны, член совета Минской синагоги. Посажен на 10 лет в 1951 году, освобождён в 1954. За ним моя бабушка Гинда со мной. За ней жена художника Эстер Кипнис.
Около неё мой отец, отсидевший с 1936 года 10 лет, через несколько месяцев будет арестован вновь, проведёт в Минской тюрьме год и отправлен в пожизненную ссылку в Игарку. Последний, друг отца, художник Цфания Кипнис, художник еврейских театров Минска, Киева, Биробиджана. Капитан-фронтовик. Арестован по дороге в Израиль в 1972 году (Дело № 97). Освобождён через полгода после протестов во всём мире. Когда и насколько должен был быть посажен именинник?
Игарка
Родился в ночь 29 – 30 ноября 1947 года בנובמבר כ"ט в Минске, в то время когда евреи во всём мире праздновали решение о создание еврейского государства в Палестине. Отец – Марк Житницкий, художник. В прошлом – коммунист, красногвардеец с 18-го года, политрук. Окончил ВХУТЕИН в Москве, с 1933-го года занимал пост главного художественного редактора Белгосиздата. В 1936 году арестован вместе со всеми редакторами издательства и освобожден в 46-м году после 10-ти лет лагерей. В годы войны потерял в Минске жену Нину(Нехаму) и дочь, оставшуюся в живых, но забранную семьей белорусского поэта Петра Глебка и отказавшихся вернуть дочь отцу. Мать, намного младше отца, младшая сестра погибшей Нины, пошла в этот брак в надежде, что созданная семья поможет забрать у Глебка ее племянницу, а папину дочку Лару. Забрать Лару от Глебка это не помогло, но в результате появился я, Исаак Житницкий. Брит мила была организована мужем моей бабушки Самуил Палер, присутствовала вся двадцатка, выборное правление синагоги, членом которой Палер являлся. Палер был дамский портной, инвалид Первой мировой войны, посажен в 1951-м году вместе с другими религиозными и общественными активистами еврейской общины Минска и осужден на 10 лет. Отец был повторно арестован в начале 1949-го года и сослан на вечное поселение в город Игарка, Красноярского края. В конце 49-го года мама взяла меня и поехала к отцу в Игарку. Там, поменяв несколько мест, обосновались в маленьком деревянном домике на берегу реки Енисей.
Отец работал, выполнял любые работы, писал вывески, рисовал портреты на заказ, оформлял праздники в школах. Так как семья была нетипичная для Игарки, целая: муж, жена, ребенок, это притягивало людей, оторванных от дома, проведших много лет в лагерях, тюрьмах. Часто собирались у нас, отмечали праздники. Для этих людей, лишенных семьи, я был любимцем. Каждый старался что-то принести, подарить, поиграть со мной. В основном, это были люди, сидевшие за сионизм, значение этого слова я узнал позднее. Йосеф Янкелевич, (Якоби) Бейтари из Кишинева, Гриша Высокий (Цви Рам) - член Ѓа-шомер hа-цаир из Одессы, Кунца и Вера Цап, сестры из Киева, сидевшие за сионизм чуть ли не с 20-х годов. И только Эльза Новогрудская сидела… за коммунизм. Она была из Бессарабии, младшая из пяти братьев и сестер. Все братья были членами сионистских организаций, а она училась играть на скрипке и встретила скрипача, который был коммунистом. Ей было 20, ему 22. Они поженились, но ему грозило два месяца румынской тюрьмы за какую-то демонстрацию с листовками. Не хотелось оставлять новобрачную на такой огромный срок, и он повел Эльзу в страну коммунистов, в СССР. Его пристрелили пограничники тут же на границе, а Эльзе дали 10 лет по подозрению в шпионаже, а после лагерей сослали в Игарку. Среди знакомых был и еврейский поэт, писатель Моисей Розенблюм, сотрудник посольства СССР в Германии в 20-х годах, знавший множество языков и поэтому работавший в Игарском порту, куда приходили иностранные корабли забирать лес, и ссыльных, как правило, на работу туда не брали. От него у меня до сих пор хранится написанная и подаренная мне колыбельная песня на идиш в честь четырехлетия в 51-м году. В этом же четырехлетнем возрасте я узнаю, что я еврей от мальчишки, жившего напротив. После объяснений кто это, еврей, я спрашиваю: "А наша кошка тоже еврейка ?"
Образование
У отца был старый фанерный чемодан с лагеря. Там он держал различные репродукции с работ старых мастеров и историю еврейского народа я учил по этим репродукциям. О Давиде и Моисее – по скульптурам Микеланджело, Маккавеев – по работам Доре. Там хранились и такие материалы, как репортаж Михаила Кольцова о суде над убийцей Петлюры Соломоном Шварцбардом в Париже. И другие материалы о евреях-героях из различных изданий.Я помню статью о командире подводной лодки Израиле Фисанович из Огонька 40-х годов. Так же хранились виды Палестины из старых журналов. Отец рассказал, что его отец, а мой дедушка Шломо, в 1910 году поехал в Палестину с намерением обосноваться там и привезти семью (пять маленьких детей, отец старший), но не устроился, жил в Яффо и как он говорил "не нашёл евреев", вернулся в Россию, обречив себя и семью на смерть и страдания. Его призвали в армию в 1914 и он солдат, артиллерист погиб в 1915 году при разгроме армии Брусилова в Восточной Пруссии. Его сын Исаак Житницкий, кузнец, кавалерист погиб под Гомелем при отступление в 1941. Дочери Бася и Мери погибли вместе с детьми в Могилёвском гетто. Моя бабушка, мать отца Итта, умерла от голода в эвакуации. В живых остались мой отец, проведший в лагерях 18 лет и его младшая сестра Гита с двумя детьми, потерявшая на войне мужа. На стенке у нас висела чёрная тарелка радио, из неё звучали бодрые песни о стране где вольно дышит человек. Отец посвистывал и похмыкивал, слушая эти песни, а когда он начинал говорить, мать покрикивала, останавливая его: ребёнок, ребёнок. Но вокруг ребёнка хватало достаточно примеров свободной советской жизни. Одно лето мы с мамой выехали к бабушке, трюм парохода на котором мы плыли до Красноярска был набит заключёнными, из люков тянулись руки просящие, пытающиеся что то поменять, продать. В Минске, около стадиона Динамо, в сторону Красноармейской улицы, пеший унылый этап заключённых. В Москве длинные очереди в прокуротурах, мать пыталась ходатайствовать за отца…
Но и очень много полезной информации я получил с помощью отца именно из этой чёрной тарелки на стене. О истории, искусстве, науке. И были вещи когда отец не кривил душой и называл всё своими именами, как например, о Павлике Морозове, подлеце и доносчике, погубившем свою семью. В середине 50-х Йосеф Янкелевич достал запрещённый ссыльным радиоприёмник. Из за сдвига во времени передачи Коль Исраэль принимались в Игарке поздно вечером. Отец брал меня с собой слушать передачи. Навсегда остались у меня в памяти эта дорога к Янкелевичам. Бело-синие сугробы освещаемые сполохами северного сияния.
Так или этак мной было усвоено также несколько правил, то что я слышу дома – никогда никому не рассказывать вне его Также мне стало ясно, что мой отец и окружающие меня взрослые – хорошие и честные люди, находящиеся здесь, в Игарке по недоразумению. И к этому недоразумению имеет отношение товарищ Сталин, имя которого бесконечно склоняется по радио. Зимой 53-го года директор детского сада, член партии и жена видного начальника в Игарке собрала нас, шестилетних детей и прочитала статью из газеты о честной женщине-враче Тимошук, которая возвращается домой, плачет и рассказывает своим детям или внукам, какие страшные люди есть у нее на работе, которые губят наших великих вождей. В статье указывалась национальность губителей и их вдохновителей. В результате один из мальчишек, когда мой папа пришел меня забирать из садика, закричал: «Исаак не советский, он еврейский». Отец накричал на директора. А ещё через короткое время я услышал, как отец говорит: «Не мог черт его лет 20 назад забрать?» – и увидел, как Эльза танцует, задрав подол платья вверх. Умер Сталин.
Минск
В 1955-м году отцу разрешили оставить Игарку, и с началом навигации мы выехали в сторону Минска. У отца не было права жить в Минске. Сначала он был прописан в городке расположенном километрах в 100 от Минска. Не было квартиры, мы переезжали с места на место. Я учился в нескольких школах. В 1956-м году отец был реабилитирован. В 57-м году получили комнату в коммунальной квартире в новом районе на окраине Минска. В этом же доме получила комнату в коммунальной квартире освобождённая из лагеря Женя Кульбак, жена расстрелянного еврейского поэта Моше Кульбак. В 58-м году родилась моя сестра Алла. Первая наша покупка в Минске – радиоприемник, который был настроен всегда на одну и ту же волну «Коль Исраэль». Восстановиться в партии отец отказался, работал в журналах, газетах, иллюстрировал книги, создал много работ на тему Катастрофы.
Я не был хорошим учеником, у меня было полно проблем с дисциплиной в школе. Давал отпор антисемитам, бил и был бит. Очень много читал, рисовал. Чем становился старше, тем тяжелее переносил болтовню с высоких трибун, циничные лозунги. Возмущало беспрестанное восхваление русской культуры, белорусской культуры, декада то украинской культуры, то еще какой-либо из братской семьи народов и только культуры одного народа как будто не существовало, как и самого народа – моего, еврейского. А если с какими-то достижениями шло перечисление с указанием национальности, то всегда евреи были в рубрике «и другие». В седьмом классе начал заниматься спортом – вольной борьбой. В восьмом классе не захотел вступать в комсомол.
Отец собирал всякую информацию о евреях и Израиле, вклеивал в альбомы. Вырезал из газет и журналов, из советских, а также из социалистического лагеря – Польша и так далее. Все это и отец, и я показывали гостям, бывавшим у нас дома. А когда те спрашивали, поехал бы я в Израиль, если бы было бы можно, отвечал: «Конечно». Но реально, что это возможно, понятно, никто не принимал всерьез, примерно также как и вопрос: «Полетел бы ты на Луну?»
Первый самиздат
Жизнь шла, у меня были друзья, подруги всех национальностей. Были танцы, кино, музыка, но со страной и ее властью я не чувствовал никакой связи. Даже смотря спортивные соревнования, всегда болел за противника. А если это была Германия или Китай, выключал телевизор. Первый самиздат в дом принес отец. Полемика вокруг «Бабий Яр» Евтушенко, «Реквием» Ахматовой, речь Михаила Ромма. У нас была связь с игарскими друзьями, семьей Янкелевич, живущими в Риге ныне. В середине 60-х отец гостил там, приехал с рассказами о попытках организовать еврейскую жизнь, самодеятельность, привез две отпечатанные на машинке книги: в твердом переплете «Варшавское гетто» Бернарда Марка и не переплетенную «Когда Давид вновь встречается с Голиафом», перевод с французского о Синайской компании 1956. Это был первый еврейский самиздат у нас дома. В 63-м году мы переехали в новую квартиру в Доме художника на Комаровке.
В 64-м году я окончил школу, в этом же году начал работать на Минском радиозаводе, там работало очень много евреев. Если в разговорах касались еврейских тем и человек интересовался, предлагал почитать книгу о Варшавском гетто. Продолжавших интересоваться: приглашал к нам домой, показывал имеющий материал. Надо отметить, что опыта как обращаться с самиздатом, у меня не было, но все проходило благополучно. В году 65-м мы с матерью поехали в Ригу. Останавливались у Янкелевичей, он дал мне почитать переписанную от руки в нескольких тетрадках книгу. Это был перевод «Эксодус» Уриса, рассказ о свободных людях, борющихся за независимость своей родины. Это не было похоже ни на что, ранее читанное, вызывало в душе чувство солидарности, желание быть с этими людьми, бороться за свободу.
Война 1967 года
В 1966-м году я поступил на вечернее отделение архитектурного факультета в Белорусском Политехническом институте, работал в художественных мастерских. К концу первого учебного года произошли события, изменившие многое в моей жизни, жизни еврейского народа, государства Израиль: Шестидневная война в июне. Уже начиная с апреля, положение усложнялось. ООН вывел войска, Насер перекрыл Тиранский пролив. Советская пропаганда выходила из себя, демонстрируя полную поддержку арабским странам. Израильские передачи рассказывали о всеобщей мобилизации, о попытках западных стран разрешить конфликт. Мы непрерывно слушали «Коль Исраэль», наконец-то создано правительство национального единства, Бегин в правительстве, Даян назначен министром обороны. Слушать каждый день приходил сосед, художник Абрам Заборов, иногда приходили его сыновья, также художники, Борис и Миша. Пришел понедельник 5-го июня, еще пять дней и тревогу сменила радость и гордость победы. А угрожающий и предупреждающий тон советской прессы сменился на вой зверя, которому прищемило капканом лапу.
Рига
Нас буквально распирало от гордости за свой народ, хотелось гораздо большего, чем обмениваться новостями, услышанными из разных радиопередач. У меня был друг, Леня Иоффе. Как-то где-то в юности познакомились, а потом работали вместе на радиозаводе. Он учился в радиоинституте, на вечернем, родители – адвокаты. К тому времени он перечитал всю литературу, которая была у меня, я пересказал, как помнил «Эксодус», рассказал вкратце о Риге. Приближалась Песах 1968-го года. Я предложил: «Давай съездим в Ригу, посмотрим, познакомимся». Леня загорелся. В последний момент он предложил взять с собой еще двух ребят, с которыми учился в радиоинституте. Я тоже был с ними знаком. Я согласился с ним, снимем гостиницу в Риге, я встречусь с Янкелевичем, а дальше по его усмотрению.
Все прошло великолепно. Вместе с Янкелевичем были в синагоге. Пасхальный седер были дома у Фимы Цаль. Нас познакомили на концерте Иосифа Майского в Домском соборе с молодежью, нашими ровесниками: братья Валк, братья Ельяшевич, Лева Гринман, Йосеф Русинек. Посетили дом художника Кузьковского, а потом дом Иосифа Шнайдера. От него получили негативы портретов Даяна, разные фотографии. Он дал мне телефон Анатолия Рубина в Минске, своего солагерника. посаженного в 58-м году за сионизм. Получили учебник иврита, материалы о Рижском гетто, записанные Зильберманом. Двое ребят, приглашенные Лёней, были довольно пессимистичны в отношении деятельности в Минске. Короче, из нас четверых двое вошли в активную сионистскую деятельность, один никакой деятельностью не занимался, но как только начали давать разрешения на выезд, подал вместе с родителями и выехал в Израиль в конце 71-го года. Четвертый вступил в коммунистическую партию, прожил в Минске до начала 90-х и уехал в США.
Друзья
В Риге Эли Валк рассказал нам, что будучи в Минске, познакомился с парнем, знающим иврит. Леня знал его по работе. Я попросил устроить встречу с ним, это был очень важный момент в нашем движении: мы познакомились с Исраэлем Рашал. Родился 14 мая 48-го года в семье адвоката. Отец Абрам, в молодости – член Ѓа-шомер hа-цаир. Жил в Палестине, вернулся учиться в СССР. Окончил университет, был посажен, отсидел пять лет, провоевал всю войну, потерял в гетто жену и двух сыновей. Дома говорили на идиш, а сына Исраэля он выучил ивриту. Они жили в частном доме, который стал одним из мест наших встреч, празднованием праздников. Дома Исраэль организовал ульпан. Кроме Исраэля присоединились его брат Мендель - Менахем и двоюродный брат Гриша Цви Рашал с женой Гиндой. От мудрого отца Реба Аврома всегда можно было получить совет по любому важному вопросу. Кстати, у них дома были учебники иврита, полно детских и других книг на иврите, изданных в Израиле. Также несколько пластинок израильских песен, одна из них Бени Бермана, а также песни на идиш о Шестидневной войне Эшета. Все это получено по почте от родственников в Израиле.
Примерно в это же время, гуляю с несколькими полузнакомыми ребятами по проспекту и потихоньку толкую, мол, не то ребята. не там мы гуляем, не тот проспект. А ведь есть, ребята, в мире куда более нам подходящее место. И один из них мне говорит: «Я знаю одного парня, вот он точно как ты разговаривает». Я попросил устроить мне встречу с этим парнем. Невысокого роста парень с места в карьер, еще не знакомясь, задал мне вопрос: «Если бы сейчас дали уехать в Израиль, ты бы поехал?» «Да», – говорю. «А что можно сделать, чтобы это осуществить? А если собрать 500 человек, оповестить журналистов и пойти требовать в Москву?» Так мы познакомились с Аликом Ключ, студентом, кажется, радиоинститута, работающим на заводе счетных машин, моим ровесником, уже женатым на Иде и отцом маленькой девочки. Оба родителя – члены партии, директора магазинов. Он уже успел собирать еврейских ребят, выезжать за город, распевать еврейские песни и строить большие Маген-Давиды из елок-палок. У него замечательный подход к людям, он может начать говорить о чем угодно, и в конце концов дойти до главной, еврейской темы. Кстати, оказалось что его двоюродный брат, музыкант Миша Яцер, мой хороший знакомый. Он так же принимал участие в нашей деятельности.
Вместе с Аликом Ключ к нам присоединились Феликс Гордин, студент Политехнического института, сын подполковника в отставке. Когда я первый раз пришел к нему, его папа сидел и конспектировал в тетрадку передачу «Коль Исраэль», Владимир Пикулин, тоже студент Политехнического института, Арик Цейтлин, шахматист, как и Ключ, студент строительного вечернего факультета Политехнического института. Уже в школьном возрасте начал сам изучать идиш и еврейскую историю, парень очень основательный, больше всех преуспел в изучении иврита и вскоре стал преподавать его. Примерно в то же время, кажется, через Толика Рубина мы познакомились с Благословенной Памяти Розой Релес ז"ל, дочерью еврейского поэта. Она привела в компанию Свету Каждан, Фаню Бекерман ז"ל, Неллу Маковоз и Гену Колтов, который привел Иду Зельдович. Лору Рудштейн, студентку Иняза послал к нам, кажется, Эли Валк. Через неё я познакомился с ее сестрой Асей и ее мужем Эриком Левиным. Их квартира была местом, где всегда можно было и просто попить кофе, перекурить, обменяться информацией и обсудить серьезные вещи. Племянница Эрика, студентка Рая Рабинович стала активным членом нашей компании. Присоединился мой друг детства с Опанской улицы Рома Этин окончивший Физмат и его друг Лёва Пучинский. Были дочь еврейского поэта Фира Мальтинская и Роза Шеркина, появлялся ее младший брат Фима, юноша лет 17-ти.На еврейском концерте познакомились со студентками Иняза Ирой Вайнштейн и Фаиной Геллер.С конца 1968 года активным членом нашей компании стала моя соученица,подруга,а затем жена Жанна Финкель. Не помню, как появился среди нас Марик Курлянд, примерно нашего возраста, но уже отец двух детей. Родители его и жены – из любавичских хасидов, соблюдают субботу и кашрут. Марик – музыкант, учился в консерватории, побил кого-то основательно, назвавшего его «жидом» и был исключен. В то время он зарабатывал на жизнь игрой в ресторане. Мы выехали из Минска одновременно, он сначала работал в Израиле в школах, преподавал музыку, но уже более 40 лет Мордехай Курлянд – Раввин где-то вблизи Хайфы.
Анатолий Рубин
После возвращения из Риги мы встретились с Анатолием Рубиным. От него было получено очень много литературы, помню «Спор с ассимилятором», «Письма русскому другу» Аркадия Тимора, запись бесед, переданных по Коль Исраэль об истинных причинах Шестидневной войны, также книга «Шестидневная война» (Черчилль Р. и У). Это была очень роскошная для самиздата книга, в нее даже были вклеены фотографии израильских генералов. Получили мы от Толика и практические советы работы с людьми. Но самая главная заслуга Толика, что, основываясь на своем очень богатом опыте противостояния советской власти, он лучше нас понимал, что выбор, сделанный нами, приведет рано или поздно к столкновению с этой властью. И он подготовил нас к этому. После встречи с Анатолием, где мы были трое – я, Леня Иоффе и один из ребят, бывших в Риге, Адик Качанович, – связь с Анатолием держал я. Больница, где он работал, была близко к моему месту работы и вблизи располагалось военное кладбище. Там было место наших встреч. Он рассказывал о своей жизни, бегство из гетто, аресты в 46-м и в 58-м году, о допросах в КГБ, следствии, суде, лагерях. Я передавал его советы ребятам. Не прошло много времени, и эти советы нам очень и очень пригодились. Мы же старались не вводить каких-либо организационных форм, вопросы обсуждались, ничего не протоколировалось, и, к сожалению, не фотографировалось, старались прийти к общему согласию в любом вопросе без голосования.
Один из первых обсуждаемых вопросах - диссидентство, борьба с Советской властью – при всём уважение, категорическое «нет». И кто-то суммировал: мы уже один раз в этом участвовали, хватит с нас революций. Это мы подчеркивали и во встречах с новыми людьми: это не наше дело, мы в этом не участвуем. Дайте нам уехать и делайте здесь, что хотите. Или, например, обсуждался вопрос отношения к смешанным бракам. Появлялись ребята, которые были женаты с русскими женами. Общее отношение – отрицательное, путь к ассимиляции. Конкретно – действовать по обстоятельствам. Литературу больше давать легальную, учебники, история и так далее. Короче, мы остерегались русских жен, но некоторым из нас наши родные евреи делали жизнь очень тяжелой. Было нам в среднем по лет 21 – 24.
Дело Гринблата. Первый допрос
В Минске был пожилой еврей Шмая Горелик, мы познакомились с ним в 63-м году, у отца была выставка в честь 60-летия в салоне Союза художников и там Горелик нас нашел. Он был как нам казалось очень пожилой, уже пенсионер, очень эрудированный, знал языки иврит, идиш, еврейские традиции и соблюдал их как мог. Все, что касается евреев в Минске, не уходило от него. Откопали ли около Дома офицеров еврейское надгробие XVII века, повесили ли в Политехническом институте объявление о возможностях учебы в других городах для студентов коренной национальности, белорусов, так и написано, – он узнавал об этом раньше, чем мы, студенты Политехнического. На старом еврейском кладбище на Сухой улице была большая братская могила, где были расстреляны тысячи евреев из гетто. Памятника там не было, а была жестяная доска на столбике. В середине 60-х она полностью заржавела, стала нечитаемой. Шмая Горелик был инициатором приведения могилы в порядок. Он достал лист из нержавеющей стали, ее покрыли асфальтовым лаком, и я серебром написал текст, составленный Гореликом на идиш и русском языках. Могила была приведена в порядок.
Так вот, когда я с друзьями уехал на Песах в Ригу, Шмая Горелик устроил у себя седер Песах, пригласил своих друзей, все его возраста, в том числе, моего отца. Самым молодым там был Анатолий Рубин. От нас этих людей отличал возраст, а также то, что многим из нас проблемы делали родители, а им – не воспитанные в нужном духе дети, сейчас делающие карьеры, пишущие диссертации и боявшиеся, что деятельность отцов повредит им. Был там инженер-электрик, Леопольд Гринблат, он после войны восстанавливал и строил всю электросистему Белоруссии. К тому времени он уже был пенсионером. Вдруг проснулось в нем его еврейство, стал он активно интересоваться сионизмом и заинтересовывать других. Он, среди другого материала, получил от Толика Рубина самиздатовскую книгу «Письма русскому другу» Аркадия Тимора о подоплеках и ходе Шестидневной войны. Он читал ее, давал читать, а потом скопировал особо понравившиеся ему главы. Он решил это размножить и отнес это машинистке. С ее или без ее ведома материал попал в КГБ. Гринблата арестовали и сделали у него обыск. Насколько мне известно, у него нашли биографию первого президента Вейцмана, карту Израиля. Искали оригинал Тимора, но не нашли. А он был в то время у меня, то есть у каких-то людей, которым я дал это читать.
Об аресте рассказал мне Горелик, а ему – очень напуганная жена Гринблата. Это было лето, сессия, экзамены. Я оставил все, собрал литературу, которая была в моем ведении. Уничтожать это у меня не поднимались руки, и я попросил отца отнести это в его мастерскую в здании художественных мастерских. Толика я не видел несколько дней. Оказалось, что он был в Риге. Он позвонил мне через дня два, и я сообщил ему, что его друг «Зеленый лист» - сидит. Он понял, мы договорились встретиться в условном месте. Встретились, Толик проинструктировал меня еще раз, сказав, что по его мнению, хоть я и не был лично знаком с Гринблатом, все шансы, что КГБ заинтересуется мной. Он также велел уничтожить бывший у меня самиздат, не давать КГБ вещественных доказательств. Рано утром в воскресенье мы с отцом пришли в его мастерскую и сожгли имевшийся там материал, и только фотографии израильских генералов из книги Шестидневной войны отец забрал, вклеил в свои альбомы. Я стал замечать слежку за мной. С утра сопровождали на работу, ждали в машине около работы. Время от времени встречался с Толиком, обменивались новостями. Было ясно, что следствие направлено на него. Он ездил в Ригу и Москву, рассказал, что им интересовались и там.
Это был конец лета 68-го года. Советский Союз давил Чехословакию, вокруг или молчали, или одобряли, ругая чехо-собак, которых мы освобождали, а они задумали нас продать. Как-то утром на работе меня вызывают к директору института, в котором я работал. Кроме него, в комнате трое. Один просит сесть, показывает удостоверение КГБ и приглашает поехать побеседовать с ними. Проезжая около военного кладбища, один спрашивает, что здесь такое. Я ему говорю: «Что вы, не минчанин? Военное кладбище». Выписали пропуск, проводят в кабинет к следователю, представляется: «Старший следователь, подполковник Горшков». Мордой похож на портреты Паустовского. И началось, после выяснения личных данных: «Назовите своих друзей и знакомых». Я ему говорю: «У меня полгорода друзья и знакомые, всех не перескажешь». Короче, о себе я еще соглашался что-то говорить, но о ком-то другом – нет. И Толика инструкции мне очень и очень помогли. И уговаривали, и пугали, но ничего от меня не добились, ни в этот день, ни на завтра. Толика Рубина я не знаю, точка.
Вечером, вернувшись домой, я узнал, что и отца моего допрашивали со мной одновременно. Он сказал, что он познакомился на седере Песах у Горелика с Толиком и он произвел на него очень хорошее впечатление. Я же не видел Толика Рубина дней пять, подумал, что если о нем так открыто допрашивают, то он, как видно, уже арестован. Надо сообщить об этом в Ригу. Моя мама уехала ночным поездом в Ригу, рассказала о допросах и аресте Толика. Через несколько дней Толик объявился, оказывается, он куда-то уезжал. Я рассказал ему о допросах, он одобрил мое поведение, а также даже поездку мамы в Ригу. Через некоторое время он сообщил мне, что получил повестку явиться на допрос. Каждый день, в шесть часов вечера мы с Леней Иоффе ожидали напротив выхода из КГБ – выйдет или нет. И так в течение недели. Толик выходил измотанный, уставший, но не сломленный. Гринблата сломали, он дал показания, но этого было недостаточно и судили только его одного. Учитывая заслуги, возраст, он получил год или полтора. А по городу ходили слухи, что судят евреев, собиравших деньги для Израиля.
Несмотря на это, мы впервые в нескольких местах справляли Рош hа-Шана. Я, по крайней мере, был на двух таких праздниках: у Исраэля Рашал была в основном наша компания, а во втором месте было много новых ребят, новых людей, но еще не было опыта, прошло довольно сумбурно. Очень выручали братья Рашал, Исраэль и Мендель исполняющие на иврите и идиш шуточные песни и сценки. В будущем решили уменьшить число гостей и увеличить число наших активных ребят. В это же время начали учить иврит под руководством Исраэля.
Жанна
Свое отношение к еврейству и Израилю я не скрывал ни на работе, ни в Политехническом институте. В Политехническом институте за мои высказывания меня стали звать шуточно «экстремист», как в газетах: «израильские экстремисты». В моей группе было, кроме меня, три еврея: два парня и девушка. Я пытался работать над парнями: по разным поводам приглашал к себе, включал еврейскую музыку, предлагал почитать литературу, но они боялись. Один собирался жениться, попросил кассету с еврейской музыкой для свадьбы, но на свадьбу не пригласил. Была девушка, очень симпатичная, Жанна Финкель. Как и со всеми студентами и студентками, я был с ней в хороших дружеских отношениях. Как-то в конце 68-го года, на третьем курсе в ожидании сдачи какого-то проекта я с ней разговорился. Она рассказала, что у нее знакомый оканчивает медицинский институт, предлагает ей руку и сердце и водил уже ее знакомить с родителями. Я спросил его национальность, «Русский», – говорит. Тут передо мной встала национальная задача: спасать эту дочь Израиля. Я спросил, знает ли она о таком празднике Ханука. Она ответила, что нет, дома не празднуют, но отец ее, наверное, знает. А бабушек и дедушек у нее нет, одни погибли в Бобруйске, другие в Резекне. Я пригласил ее на празднование Хануки в дом Исраэля Рашал. В общем, спасение этой дочери Израиля прошло очень успешно, у нас с ней родилось трое детей, уже трое внуков. А празднование у Исраэля прошло отлично. Я читал стихи из распространяемого в самиздате сборника стихов поэта М.Д: «В честь окончания странствия дальнего, в честь окончания невзгод, больше друзей у огня ханукального мы соберём через год...», пели ханукальные песни. Этот праздник с рассказами о героизме, зажиганием свечей был очень эффектным для людей, впервые участвовавших в праздновании еврейских праздников.
Ветераны уезжают. Москва
С начала 69-го года пришли хорошие вести из Риги: начали понемногу разрешать выезд, причем активистам сионистского движения, отсидевшим срока и продолжающим свою деятельность. Толик съездил, заказал вызов и вскоре подал документы. Получили сообщение, что семья Янкелевичей уезжает. Отец поехал попрощаться, приехал очень впечатленный от шумных провод, количества людей. Но сам предпринимать какие либо шаги для выезда не думал. Как-то весной мы с Исраэлем Рашал поехали в Ригу, встретились с ребятами и пошли на проводы к двум девушкам-сестрам, уезжающим вместе с семьей в Израиль. Я дал свои данные и вскоре получил вызов от «двоюродного брата» в кибуце Тират-Цви. В конце апреля Анатолий Рубин получил разрешение на выезд. На сборы ему дали несколько дней, мы проводили его на вокзале в Москву, а потом с Исраэлем Рашал вылетели в Москву проводить его уже до самолета.
Приехали к Виталию Свечинскому, там праздновали отъезд Толи, познакомились с москвичами старшего поколения: Давидом Хавкиным, Драбкиным, Тиной Бродецкой, Лёней Липковским, а также с нашими ровесниками: Борей Шлаен, Аллой Милькиной, Олей Беленькой, Зеевом Бариль. Ночевали у Драбкина. Последний раз помахали Толику, подымающемуся по трапу самолета. Погуляли по Москве и вечером собрались возвращаться в Минск. Это был канун праздника 1-го Мая. Билетов не было. Прошлись вдоль поезда, поулыбались одной проводнице и, когда поезд тронулся, я прыгнул в вагон и втянул за собой Исраэля. Проводница закрыла нас в своем купе, а утром, расплатившись с ней, мы сошли в Минске.
Яма на Ратомской улице
В Минске, в районе гетто был ров, в котором расстреляли в марте 42-го года пять тысяч евреев. Эйхман присутствовал при этом погроме. Это место называлось Яма. В 1946-м году на ней был поставлен памятник по инициативе организованной группы евреев. Деньги были собраны среди еврейского населения. Эта же группа боролась за возвращение евреям синагог, за сохранение еврейской общественной жизни. Они открыто призывали евреев соблюдать национальные традиции, приветствовали создание государства Израиль, встречались с приехавшей в Минск послом Израиля Голдой Меир. Это были вернувшиеся с фронта солдаты и офицеры, партизаны, ушедшие из минского гетто и люди вернувшиеся из эвакуации, религиозные и не религиозные. Участие в борьбе против фашизма и жертвы, принесенные еврейским народом, считали они, дают право евреям на полную национальную жизнь. Часть из них еще успела получить какое-то еврейское воспитание. Но более молодые воспитывались при советской власти и в лучшем случае учились в еврейских семилетках. При содействии евреев, занимающих посты в коммунальном хозяйстве Минска они смогли установить памятник на Яме. Это первый памятник погибшим евреям с упоминанием, что погибшие - евреи и с надписью на языке идиш.
В конце 40-х – начале 50-х вся еврейская деятельность была пресечена, активисты, совет синагоги были посажены, учреждения, газеты, издательства закрыты. Затем компания космополитов, дело врачей заставили евреев присмереть. Стояла заброшенная Яма с памятником. В Белоруссии ставили полно памятников, каждый колхоз считал нужным иметь свой памятник. Около них устраивали церемонии, речи, возлагались регулярно венки. А Яма стояла заброшенная годами. Памятник, лестница вниз, заборчик, как были сделаны в 46-м году, так и продолжали стоять. Я думаю, что очень повезло, что весь район оставался нетронутый. Маленькие, старые одноэтажные дома пережившие Первую мировую, революцию, Вторую мировую войну, а начали бы перестраивать в 50 – 60-х годах, то и от памятника ничего бы не осталось. И к этому месту мы должны были привести минских евреев, и был уже опыт Риги и Киева.
Первый коллективный выход к Яме был 9 мая 1969 года. С лопатами, цветами, краской. Было нас человек десять. Заново залили серебряной краской буквы текста на памятнике, с левой и с правой стороны разбили две круглые клумбы, посадили цветы. За несколькими из нас была слежка и хвосты, три или четыре притянулись за нами. Сначала они ходили, как бы не узнавая друг друга, вдоль забора по улице, затем надоело, останавливались перекурить, а затем один проявил инициативу (или получил указания) спустился в Яму, взял лопату и стал копать, прислушиваясь к разговорам и спросил: «Вы, ребята, от какого учреждения?» Ничего не оставалось, как спросить: «А вы от какого учреждения?».
Никаких речей и церемоний не было запланировано, только работа. Выступлений не было, но крик был. С нами была девушка, близкая к одному парню в компании. Ее маме не нравился парень, не нравилась компания, она пребывала в жутком страхе, что ее дочь и всю семью немедленно арестуют, уничтожат. И она нашла время и место высказать ее взгляды и продемонстрировать советский патриотизм. Она прибежала к памятнику во время нашей работы и стала орать: «Что вы здесь делаете? Наш памятник на площади Победы. Весь народ идет туда». На крик вышел пожилой еврей из соседнего дома, стал ее стыдить, а нас хвалить. Потом принес из дома большой горшок с цветами,пересадил в клумбу. Пришло две женщины, одна стала плакать: «Ребята, откуда вы взялись?» Слух о работе у памятника и о том, что есть такие ребята, прошел по еврейскому населению Минска и нас нашли, и несколько ребят к нам присоединились.
И был еще результат: один из близких к нашей компании ребят кончил институт и искал работу, и где-то весной 70-го он сидел в кабинете отдела кадров на каком-то электропредприятии в районе улиц Комсомольской – Немиги. Беседу прервал телефонный звонок. Начальник отдела кадров прямо вытянулся около телефонной трубки, явно говорил с каким-то начальством и стал повторять и записывать: «Два венка, памятник на улице Ратомской жертвам фашизма». И, действительно, впервые за много лет Яму посетили и возложили два венка 9 мая 70-го года.
Эпизоды
Кричащая женщина у памятника – это была, конечно, крайность. Но у многих из нас были совсем не простые ситуации дома, скандалы, даже из-за принесенных домой учебников иврита. Помню, бывал у нас на встречах парень, он только что окончил медицинский институт. Он попросил встретиться и поговорить с его отцом, с которым у него бесконечные споры о Израиле. Поехали к нему на дачу, Алик Ключ и кто-то еще. Отец, член партии, редактор какой-то районной или заводской газеты, в общем, беседа окончилось тем, что он заявил, что он поедет в Израиль, если только его партия туда пошлет для подпольной работы. Но доносить не пошел, может, боялся повредить своему сыну.
Был случай с Гришей Рашал. Он решил делать Маген-Давиды, чтобы носить на шее. Оборудовал на даче место, устроил штамповочную машину, изготовил штамп. Его надо было закалить. Он на работе (радиозавод) обратился к женщине, еврейке, занимающейся закаливанием. Она схватила штамп и стала кричать: «Да я к парторгу пойду, чем ты занимаешься?» На счастье, был недалеко ее начальник, тоже еврей. Он взял штамп и моментально уничтожил на наждачном камне. Не раз, многим из нас приходилось слышать и обвинение, что наша деятельность ухудшит положение других евреев.
В августе 1969-го года уезжал художник Кузьковский. Я поехал в Ригу на проводы. Заранее через Эли Валк было договорено, что я получу литературу для Минска: учебники иврит, «Экзодус» Уриса, статьи Жаботинского. Одновременно поехал ещё парень из Минска. Встретились мы на проводах у Кузьковского, а на завтра я поехал на взморье на дачу к Арону Шпильбергу и получил материал. Вернулся в Ригу, передал товарищу, довольно увесистая сумка, и расстался с ним. Он должен был это привезти в Минск. Я побыл еще два дня в Риге и вернулся в Минск. Вернулся, а товарища нет. И дома у него тоже ничего не знают. Прошел еще тревожный день или два. Возвращается, появляется наш товарищ. Оказывается, на проводах Кузьковского присутствовала девушка. Количество Маген-Давидов, украшающих ее, сразило его и он укатил с ней на прогулку по Литве вместе с сумкой с литературой. Много чего было нам сказать нашему товарищу...
И ещё довольно необычный источник литературы, на мой адрес приходили раза три письма из Бельгии. Стандартного размера конверт, может чуть толще обычного. Внутри напечатанные на папиросной бумаге, брошюра "Домой" или статьи Жаботинского. Зная, что почта проверяется, опасаясь провокации мы долгое время выдерживали этот материал, не пуская в обращение.
Подача документов
В апреле 69-го года я получил вызов и начал готовиться к подаче документов. Кроме Толика Рубина в 69-м году уехал еще Абрам Рубенчик, бывший юный партизан из Минского гетто. Он подавал еще до Шестидневной войны, у него было уже разрешение выехать, но началась война и отменили ему визу. Я пришел в ОВИР, получил анкеты, список документов. Иду на работе к своему начальнику отдела, говорю: «Мне нужна характеристика». Он стоял, курил. Он мне говорит: «Не знаешь как делают, напиши, я подпишу». Я говорю: «Мне нужна характеристика для оформления выезда в Израиль». Он как стоял, так к стенке и привалился. Челюсть отвисла. Пошел к начальству. В общем, дали мне характеристику без особых проблем, собраний, отвезли сами в ОВИР, что было написано – не знаю. Я думаю, что кстати, мне там помогло то, что в чем-то директор института был в курсе. Меня забирали у него из кабинета, правда, он другим ничего не рассказывал. Родители подписали разрешение у нотариуса, собрал я все, что было нужно, заполнил анкеты и 21-го июля 1969 года, в день, когда человек вступил на Луну, я подал документы, чтобы мне разрешили вступить на мою родную Израильскую землю. Я потом эту дату использовал в своих письмах в том же духе.
Через месяца полтора получаю открытку: «По поводу вашей просьбы явиться в ОВИР». И – отказ. Какая причина. «Нецелесообразно», – говорят. Еще через некоторое время подали Исраэль Рашал с мамой и бабушкой, потом Гриша Рашал с семьей, потом Благословенной Памяти Роза Релес с мамой, потом и Марик Курлянд с двумя детьми и родителями. Так же возобновил просьбу о выезде и Илья Шкляр с семьей и родителями. Он также подавал до Шестидневной войны. Также в течение 69 – 70-го нам стало известно, что подавали еще три семьи, не связанных с движением: доктор Бурштейн, семья Левиных и семья Малявских.
В работе с людьми мы стали подчеркивать, что выезд возможен, что люди уже уехали, и есть люди, которые подали документы и ждут ответа. А ответы все получали отрицательные. Начался период писем, сначала внутренние, результатом которых были вызовы меня, а также родителей к различным чинам в МВД.
Письма
Затем перешли к письмам за границу, сначала индивидуальных, а затем, к середине 70-х годов смогли отправить письма, которые подписали 15 – 17 человек. Эта передача писем требовала поездок в Москву. Я думаю, что это было время, когда начали платить «шекель», взносы – пять рублей в месяц. Казначей был Арик Цейтлин. Шла активная подача документов и в других городах. Если раньше встречались, спрашивали: «Ты на какой главе учебника иврита», то теперь вопрос, который задавали друг другу: "Ты на какой стадии подачи? Ждешь характеристику, воюешь с тещей, подал, отказ?" У меня начался учебный год, 4-й курс. Меня тут же исключили из института, что с одной стороны, и добавило мне времени, уж очень я был совсем забеган. В конце 69-го года я перешел на другую работу – в проектный институт, где работал Арик Цейтлин, в районе Камвольного комбината. Кстати, на место архитектора-армянина, уехавшего в Армению. Потом, когда стало известно, что я добиваюсь выезда в Израиль, я приводил пример: «Вот, Айвасян, армянин, уехал в Армению, а я еврей, хочу в Израиль».
Наши песни
В Риге мы получили от архитектора Минца большое количество диапозитивов с видами Израиля и устраивали очень успешные вечера просмотра. Из нового самиздата мы получили: «Наши прославленные братья» о Макавеях Говарда Фаста, а также альбом «10 лет Израиля», который мы перефотографировали и распечатали фотографии, и распространяли фотографии израильских солдат. Нами было передано для издания в Ригу книга на английском о экономике Израиля, которую мы получили от американских туристов, и книга Макса Брода «Реувени, князь иудейский», антикварное издание 1928-го года, которое было выпущено в Петрограде, 800 экземпляров, найденное мной в букинистике. Было и песенное творчество, Исраэль Рашал работал в учреждении, устанавливающем медицинское оборудование в районах, больницах, поликлиниках, уезжал на несколько дней в неделю. Как-то возвращается и говорит: «Вот песню написал», – и стал напевать: «Кахоль ве лаван, Кахоль ве лаван зэ цева шели …» В следующую поездку в Ригу он пропел ее там. Знавшие ноты, ее записали вместе со словами и в один прекрасный день мы услышали по «Коль Исраэль» эту песню. Она стала гимном еврейского движения. Писал он песни и на русском языке: Вот слова песни «Мой самый Ближний Восток». С разрешения Исраэля Рашал и благодаря записи Арика Цейтлина
Живу за тысяч дорог
И стране далёкой чужой
Но сердцем с рожденья с тобой
Мой Самый Ближний Восток.
Когда война на порог
Пришла,то больно и мне
С тобою горю в огне
Мой Самый Ближний Восток.
И вместе после тревог
С тобою победе я рад
Ровесник я твой и солдат
Мой Самый Ближний Восток.
Он действительно родился 14 мая 48-го года. Им была так же написана песня на Идиш «ОВИР». Алик Ключ переделал песню «Что такое комсомол», ее тоже привезли в Ригу. Ее потом обнаружили при обысках и, по-моему, мама Александрович рассказывала, что во время допросов следователь ходил по кабинету и напевал: «Что такое сионизм- наше имя гордое...». Хорошие стихи писал Эрик Левин о актуальных событиях в библейском оформление.
Связь с другими городами установилась очень активная, ездили мы и приезжали к нам. Я не помню дату в 69-м году, была большая встреча в Литве. Я не участвовал. Там было очень много участников из разных городов. От Минска было два – три человека, совершенно точно Владимир Пикулин, еще, кажется, Благословенной Памяти Розочка Релес и кто-то еще. Они привезли оттуда распространяемую там статью Есенина-Вольпина «Как вести себя на допросе». И рассказали о том, что велась дискуссия, как бежать из Советского Союза на катере, воздушном шаре, захватить самолет и так далее. Я не знаю, имело ли это отношение к грядущим событиям, но конспирацией тут и не пахло. Я совершенно не помню, кто в Риге, Москве мне намекнул, что готовится что-то серьезное. Нужны ребята, готовые на все. А потом и более конкретно, что готовится. Ко мне приезжали ребята из Ленинграда: Давид Черноглаз, Лева Ягман. Если не ошибаюсь, весной 70-го года я поехал в Ленинград. Ни Черноглаза, ни Ягмана я не нашел, не было дома. Но у меня был телефон Гили Бутмана. Мы встретились, я ночевал у него. Мы вышли поговорить в поле, по-моему, он жил на окраине города. Я ему рассказал о делах в Минске, он мне немного рассказал об ульпанах. В конце он тоже сказал, что проектируется нечто, для чего нужны ребята, готовые на все. В январе 70-го я был в Риге вместе с Жанной, моей подругой, а вскоре и женой. В какой-то компании Арье Хнох нашел меня и попросил встретиться поговорить, назначил встречу на завтра в агентстве Аэрофлота. Он не знал, что я не один, а я пришел на встречу с Жанной. Арье что-то мямлил, но явно говорил не о том. о чем хотел. Я не думал участвовать в такой операции, думал о своих родных и не желал добавлять им, и так очень многострадальным, добавочные переживания.
Самодеятельность
В начале мая 70-го года, явно по какому-то недоразумению, возможно, литовцам дали выбирать, кого посылать, в Минск приехал в рамках профсоюзной самодеятельности еврейский ансамбль из Вильнюса. Ребят и девушек, близких к движению, мы разместили по нашим домам. На концерт, хоть он и был далеко, в Доме культуры какого то стройтреста, пришло масса народа, зал был переполнен, и он прошел очень успешно. На завтра было 9-е Мая, мы ходили к памятнику погибшим евреям в Яме. Ребята из Вильнюса присоединились к нам, пришло и несколько евреев из окружающих домов. В первый раз были возложены венки, как я говорил, от властей – результат нашего прошлогоднего выхода. Нас было человек 40 на этот раз, посадили цветы, убрали, прочитали Кадиш.
Приезд ансамбля из Вильнюса привел к компании за создание еврейской самодеятельности в Минске. Было написано большое письмо в профсоюзные инстанции. Подававшие на выезд его не подписывали, но помогали в сборе подписей, а подписало его больше, чем сто человек. Среди них художники Житницкий, Заборов, Кипнис, поэты Релес, Мальтинский. Занимался этим заявлением Арик Цейтлин, он же был и на встрече, где, ссылаясь на отсутствие условий, посылали его попробовать организовать самодеятельность в Биробиджане. Это письмо не было предназначено для заграницы, я не знаю сохранилась ли копия его. Но важность этого письма огромная, и его оценили те кто стоял над КГБ. Более 100 человек просят разрешить Еврейскую культурную деятельность и это в Минске, пребывавшем в страхе со времён Цанавы, убийце Михоэлса, в то время когда КГБ проводит компанию арестов в Ленинграде, Риге и Кишинёве. В это же время были сделаны попытки начать деятельность в Бобруйске. Алик Ключ завез самиздат своим родственникам.
Встреча в Ленинграде
Мы получили приглашение через Валка принять участие во встрече представителей сионистов различных городов для согласования совместной деятельности. Это то, что было названо ВКК. Я представлял Минск. Присутствовали представители Москвы, Киева, Тбилиси, Риги, Харькова, Ленинграда, где и происходила встреча. Обсудили несколько тем, газета, письма. Я рассказал о Минске. В следующий раз решили собраться в Тбилиси, а через день начались аресты в Ленинграде. Была также организована встреча молодежи на юге, куда выехали Исраэль Рашал,Леня Иоффе и Лора Рудштейн.Но начались аресты в Кишиневе и пришлось срочно перенести место встреч и сбора. На Хануку в 70-м году была встреча в Риге, зажигали свечи представители восьми городов дома у Александрович. Минск представляли Исраэль Рашал,Арик Цейтлин и Лора Рудштейн.
Я чувствовал непрестанную слежку, а в день, когда в Минск приезжал секретарь ООН У Тан, я ходил как под конвоем спереди и сзади. Иногда это раздражало, например когда хотел уединиться с подругой. Мое письмо президенту Шазару зачитывали на «Коль Исраэль». Один из соседей, русский художник Харитоненко, с одобрением сказал матери, что он слышал моё письмо. Один сосед, художник З. еврей, записанный русским, ходил за мной по пятам и смотрел на меня, как на прибывшего с Марса. В сентябре я получил повестку явиться в КГБ Ленинграда. Так как не было указано причины вызова, я не поехал. Привезли другую, с указанием причины: «Для допроса в качестве свидетеля». Я вылетел в Ленинград, мне были заказаны билеты в кассе. Моя опытная бабушка посоветовала взять теплое белье. Допрашивал меня маленький мужичок-следователь, иногда он приглашал и какого-то молодого высокого следователя. Никаких ответов я ему не дал: «Мои права не соблюдаются, ничего говорить не буду и так далее». Он мне стал читать показания о вещах, о которых говорилось наедине в поле. Но: «Ничего не знаю, нет», – до конца. Под конец я разругался с ним, он мне принес деньги за проезд на поезде, а я летел на самолете, так как было указано в повестке в Минске. Он мне говорит: «Требуй от Минского КГБ». Прилетел поздно, в полночь, ждали меня около аэропорта Арик Цейтлин и Алик Ключ. Я рассказал им все, а позднее передал в Москву отчет о допросе.
Свадьба
В начале октября я и Жанна оформили отношения. В Минске не было раввина и хупу не делали, но свадьба была веселая и шумная. Шумела и мама невесты, еще не смирившаяся с выбором дочери. А тетя невесты, приглашенная из глубин России, сказала нам: «Вы все – сектанты». Нам повезло и мы смогли снять маленькую квартиру в деревянном домике недалеко около Ямы, с русской печью и туалетом в соседнем дворе. На следующий день после свадьбы мы поехали в Вильнюс на юбилейный концерт Еврейского ансамбля. Меня сопровождали хвосты вплотную, когда я зашел в Вильнюсе в туалет, один зашел за мной и спросил, когда я собираюсь уехать из Вильнюса. Концерт был очень хороший, масса людей, а затем мы целую ночь праздновали с выпивкой и с гитарой у одной девушки из ансамбля. Я вернулся в Минск и у меня началась эпопея с призывом в армию. Я уже год не был студентом и обо мне вспомнили. Я избегал получать повестку, некоторое время это удавалось.
Через несколько дней после нашего возвращения из Вильнюса, был праздник Симхат Тора и мы пошли коллективно в синагогу. Синагоги в Минске не было, а был молитвенный дом где-то ближе к окраине города. В тот день уезжал в Израиль доктор Бурштейн. Я пошел попрощаться и пришел в синагогу на полчаса позже, чем остальные ребята. Как только я приблизился к улице, где находилась синагога, я увидел пожилых людей, бегущих каждый в меру своих сил, со стороны синагоги. На дворе синагоги начали петь и танцевать ребята. Не все, правда, убежали. Несколько осталось, наблюдали со стороны, а несколько настырных приблизились, уверенные, что мы туристы, начали заговаривать на идиш. Когда мы удивили их, сообщив, что мы местные, отсюда. из Минска – не поверили. Один такой приблизился, стал приподнимать нам береты на наших головах, что он там искал, эмблемы ЦаГаЛа – не знаю. И это добавило разговоров и пересудов в Минске.
Проводы Эльзы
В ноябре 1970 в Москве уезжала в Израиль наша подруга из Игарки, Эльза Новогрудская с детьми. Это была та самая Эльза, которая перешла границу из Бессарабии с мужем-коммунистом. Мы с мамой поехали ее провожать. По дороге к ней почувствовали слежку. Шли вплотную те же люди в метро, автобусе. У Эльзы познакомился с сыном маминой землячки или дальней родственницы из Узды, тоже Левиной, Фимой-Эфраимом Файнблюм. Оказалось, он в центре активной деятельности. Это было новое поколение активистов, не успевших заниматься подпольной борьбой, не прошедшие лагеря. Офицер военно-морского флота, пять лет прослуживший во флоте, инженер на электроламповом заводе, преподаватель математики в вечернем институте услышал о требующих выезда, познакомился, присоединился – и в самый центр борьбы. Прямо с партийного собрания где его исключали – на забастовку в Верховный Совет. Но, как я сказал, без опыта. Я рассказал ему, что за мной следят, провели от вокзала и до сюда, до дома. Он не верит, говорит: «Сегодня не нужно им ни за кем ходить. Тебе втыкают булавочку незаметно, и знают точно, где ты находишься». Очень он переоценивал технологические возможности КГБ в то время. «Хорошо», – говорю я ему, – «смотри с балкона, сейчас выйду прогуляться». Вышел, пошел в сторону автобусной остановки, и он увидел, как выходят из подъезда и следуют за мной. Убедил я его. «Первый раз, – говорит он мне, – я вижу это».
В тот раз я не хотел ни с кем встречаться, то, что у меня было передать, я передал через Фиму. Поехал в центр Москвы походить по книжным магазинам. Ходить я любил и умел, и пошел я. Где-то около памятника Карла Маркса надоело им шляться за мной, подходит один и говорит: «Ты сейчас бросил спичку на тротуар – это 15 суток ареста, когда ты собираешься уезжать из Москвы, поторапливайся». «Кончу свои дела – уеду», – говорю. Проводили Эльзу и вернулись в Минск.
И поездки, и заботы, сионизм сионизмом, а нам стало известно, что в недалеком будущем мы станем родителями. В конце декабря прижали меня в военкомате и так как я, ссылаясь на перенесенную в детстве в Игарке болезнь, требовал освобождения, меня отвезли в военный госпиталь для проверок. Госпиталь был в 500-х метрах от дома моих родителей. Вечером я перелезал через каменный забор, а там меня ждала с пальто Жанна или кто-нибудь из ребят, и шел к родителям слушать радио. В Ленинграде шел самолетный процесс. Услышали приговор, ужаснулись и тут же написали письмо с требованием отменить приговор. Подписало десять человек. В Москву к зданию Верховного суда поехали Исраэль Рашал и Лора Рудштейн. Передали письмо. Должен отметить мужество Лоры Рудштейн, она была послана в Гомель после окончания института для работы,тем самым выдвигая Гомельское КГБ в передовые ряды борцов с сионизмом.В начале 1971 года начинающей учительнице английского языка учинили допрос,требуя показаний о Кишиневских участниках встречи на Юге.К негодованию следователя Лора отказалась давать показанния. Я пробыл в госпитале до 31-го декабря, результат был заранее известен – «годен», но последний день призыва по закону был 30-го декабря.
Начался 1971 год, я получил повестку явиться в Рижское КГБ для допроса. 7-го января я выехал утром на поезде, в 2 часа был в комнате следователя. В Риге я бывал, как же, друг семьи Янкелевич, уже в Израиле. Валк – Валка нет, не знаю. И так далее, не знаю Валка, и все. Поздно вечером следователь, довольно молодой латыш приносит мне деньги за поезд, а уже поздно и до завтрашнего утра нет поездов. Я упираюсь: «Пригласили – платите за ночевку, снимайте гостиницу ». И час ругни, и следователь нервничает, хочет домой. И говорит он мне: «Идите ночевать к Валку». Погуляв по вечерней Риге, пошел я таки к Валкам, и до сих пор мы смеемся, вспоминая это. Конечно, времена другие. В былые времена органы бы позаботились о нашей ночевке.
Коллективная борьба
Назавтра, холодным январским утром я возвращался в Минск, думал о будущем. Не очень весело: жена, ребенок должен был родиться, тюрьма или армия. Если бы мне кто-то сказал, что через три месяца я буду потеть в Бэер-Шеве, я бы посмотрел бы на него как на сумасшедшего. По поводу лагерей на юге допрашивали также Исраэля Рашал и Леню Иоффе. Оба прекрасно держались. Я должен отметить, что работа с людьми продолжалась, круг людей рос, появились небольшие периферийные компании вокруг Арика Цейтлина и Алика Ключа, стало гораздо легче говорить с людьми, выезд в Израиль стал реальностью. Мы рассказывали о уехавших, рассказывали о нашей борьбе за выезд. Если до сих пор возраст людей был близок к нашему, а нам было в среднем 22 – 24 года, то в Хануку 70-го года впервые приняли участие во встречах люди в годах: инженер Рабин и подполковник в отставке Наум Альшанский. Аресты не принесли ожидаемых КГБ результатов. К нам присоединились семьи, которые до сих по не участвовали в движении, не подписывали письма, и в конце 70-го года ушло из Минска коллективное письмо с требованием о выезде. Письмо подписали 15 человек, включая и этих трех семей, что подали документы. В феврале 1971 я поехал и передал Балабанову на квартире Слепака письмо 17-ти минчан. А поехал я, чтобы проконсультироваться по поводу призыва в армию. Файнблюм взял меня к правоведу Борису Цукерману, он принял меня в ванной комнате. Обсуждалось три варианта: отказ от советского гражданства, отказ от призыва, или призыв и отказ от присяги. Цукерман дал мне анкеты для выхода из советского гражданства.
Я вернулся в Минск, должен был работать, мы снимали домик, надо было жить. Где-то в конце 70-го была получена первая посылка с Запада. Я подал документы в 69-м году. Жанна не подавала, так как не было никакой надежды, что ее родители дадут требуемое разрешение. И потом, она продолжала учиться в институте. Я заказал вызов на нас двоих, но он не приходил, а пришел вызов от маминой тёти на всех пятерых, включая родителей, сестру и я с Жанной. В этом вызове было полно ошибок в именах и датах рождения. В феврале начались забастовки в приемных Правительственных учреждений в Москве. Мы написали письмо, подписали те же 17 человек. Договорились прийти в МВД БССР, в приемную, требовать разрешения на выезд, а если отказов – то законно обоснованных. Договорились не срываться на личные обиды, выбрали двух человек, которые будут говорить. Назначили не то на 10, не то 11 марта параллельно с большой забастовкой в Москве. 8 марта уезжал Фима Файнблюм в Израиль, я улетел в Москву, передал ему копии письма. Договорились, что он 11 марта передаст информацию для радио о забастовке в Минске.
Мы собрались в назначенное время напротив здания МВД и одновременно зашли в проходную Министерства, передав письмо и потребовав приема у министра заверив, что не уйдем, покуда не получим положительных ответов или обоснованных отказах. Мы провели в приемной часа четыре. В конце концов нас согласился принять заместитель министра внутренних дел Белоруссии, он обещал дать обоснованные ответы, заметив, что и отрицательные ответы – тоже ответ. Потребовал больше вместе не приходить. Вечером я был у родителей, позвонил из Вены Фима Файнблюм, обменялись двумя словами, как было договорено. И ночью по «Голосам» слышим, после сообщения о забастовке в Москве о том, что в Минске 17 евреев, добивающихся выезда в Израиль, устроили сидячую забастовку в приемной МВД. Оперативность передачи произвела впечатление больше, чем сама забастовка. Через несколько дней позвонили из ОВИРа двум семьям, не из активистов, и попросили их прийти в ОВИР, намекая, что если они придут одни, то, возможно, ответ будет положителен. Дискуссировали, согласиться или нет, но было понятно, что сказать людям не пойти – невозможно.
Мы уезжаем
Вечером к нам на Зеленый переулок, где мы снимали квартиру, пришел мой отец и сказал, что звонили из КГБ и просили меня завтра явиться туда. Я сказал отцу, что если позвонят, сказать, чтобы прислали повестку, как положено. Ну, как же, Есенина-Вольпина мы изучили хорошо. На завтра я пошел на работу, через час звонок: начальник отдела кадров. Спрашивает: «Почему вы не там, где вы должны быть сегодня утром?» Я ему говорю: «Скажите, чтобы там, где я должен был быть сегодня утром, научились посылать повестки по закону». «Ладно, – говорит испуганно, – передам». Через полчаса стою, курю в коридоре у окна со своим бригадиром, Фридрихом Гринбергом ז"ל, умер в Израиле, вижу подъезжает к подъезду института «Волга», подымается человек, несет мне повестку: «Явиться сегодня же в КГБ». Я артачусь: «Что за причины, в каком качестве?» Он мне говорит: «Вы же там подавали что-то на выезд куда-то?».
Арик Цейтлин со мной работал вместе и я передал ему на всякий случай, что еду в КГБ. Приехал, принял меня человек, назвался майор Перцов. На стене – карта Ближнего Востока, в шкафу книги. Вижу – протокол не пишет, улыбается. Уточнил имя, отчество и пошло: «Исаак Маркович, Исаак Маркович, как вы на то смотрите, как на это? Почему хотите уехать?» В трех словах я ему рассказал. Спрашивает, ездил ли я по районам, деревням. Я ему говорю: «Да вы не хуже меня знаете, куда я ездил. Меня то, что у вас в районах делается, не интересует, я хочу отсюда уехать и это все». И он мне говорит: «Ну, раз вы так просите, так и езжайте». Все, все так просто...
Все большие дела у евреев случаются на Пурим
Вечером собирались праздновать у Исраэля. Аврум, отец Исраэля, отводит Жанну в другую комнату и говорит: «Ты должна дать ему уехать». Жанна испуганно говорит: «Да, да, конечно». Но я не думал о таком варианте. Завтра вызвал майор Перцов Исраэля Рашал и сказал, что он может тоже уезжать, и даже подарил ему молитвенник на прощание.
А я с утра пошел в ОВИР и, так как на двоих у меня не было вызова, он пришел за день до отъезда в Израиль, и я его до сих пор храню, то я понес вызов на всех пятерых, включая родителей и сестру. Взял анкеты только для Жанны. Отец Жанны, молодец, все-таки подписал, но мать нет. Пошли в институт, где она работала, характеристику попросили. На всякий вопрос я тут же им отвечал: «Звоните в ОВИР, выясняйте все в ОВИРе». Её должны были исключить из комсомола, срочно собрали на месте собрание. Первое слово взял я. В первый раз и в последний был я на комсомольском сборище. Я сказал что по ряду причин, которых из за нехватки времени я не буду перечислять, и с разрешения властей, я уезжаю из СССР, и что Жанна, моя жена, уезжает со мной и от них это не зависит. Так что, если это формальность, проголосуйте и не нервируйте женщину в положении. Секретарь, идиот, встал и обратился ко мне, что если бы я ее по настоящему любил, я бы не увозил ее в Израиль. Кто то ещё что то провякала. Ну, исключили ее благополучно. За пол дня было оформлено всё,что у людей обычно занимало недели и месяцы. И – приятная неожиданность, когда мы уходили из института, нас догоняет Жаннин главный архитектор Малышкин, русский, он был и у меня бригадиром в том институте, где я подавал первый раз документы на выезд. И даёт Жанне папку, а внутри бомбоньера с шоколадом.
Вдруг дома звонок – срочно явиться в ОВИР. Еду. Меня спрашивают: «А что с вашими родителями? Они не едут?». Я спрашиваю: «А вы их отпускаете?» Мне говорят: «Пусть подадут документы». Я думаю, что это был единственный случай, когда разрешение было получено еще до подачи. Из всех бывших на забастовке только одна семья Шкляр (брат Ильи) получила отказ с мотивировкой: «работа на военном предприятии».
За выезд, выход из гражданства, билеты надо было платить. Тогда это выходило что-то 900 – 1000 рублей на человека, а у Курляндов восемь человек, да и у меня сейчас с родителями – это пять человек. Собирали деньги, были люди, которые приносили родителям. Приходили, например, художники, брали по несколько книжек и оставляли деньги. Всех, кто давал деньги, не помню, но всем благодарен. Но этого было явно недостаточно и я связался с Ригой. На следующий день приехал Эли Валк, привез деньги. А я в этот день пошел сниматься с учета в военкомате. И начали меня мурыжить, посылая от одного к другому. После нескольких часов комиссар военкомата, берет мой паспорт, кладет его в сейф и дает повестку: «Явиться подстриженным 8 апреля для призыва в армию». Я поехал встретиться с Эли Валком к Эрику Левину. Посоветовались, выходило обратиться к Перцову. Он мне разрешение объявил, пусть объяснит.
На завтра с утра первый раз я пошел сам на прием в КГБ к Перцову. Он меня сразу принял, я ему говорю: «Вы мне любезно объявили о разрешении на выезд, а в военкомате мне дают повестку и забирают паспорт. А у меня жена в положении нервничает». Он мне подвигает телефон и говорит: «Звони жене, скажи что все в порядке». Дожили, лучший друг. «Звони, – говорит, – если что», – и дает мне номер телефона. Я этот телефон здесь нашим органам передал, но не знаю, не было продолжения.18 марта с Жанной у нас были уже визы для выезда до 23-го марта. Но в Москве в Аэрофлоте были билеты только на 26-е марта. Визы продлили без проблем. Я возвращался из Москвы и в троллейбусе встретил одного знакомого студента из Политехнического института. Маленький, аккуратный еврейский мальчик. Он сообщил, что уже успел окончить институт и даже женился. Ну, а я не мог не похвалиться и вынул визу из кармана. И это действовало, лучше многих лет пропагандистской работы. Где-то в конце 71-го года я его встретил в Тель- Авиве вместе с женой. Многие мои знакомые наблюдавшие со стороны за борьбой попросили вызова и выехали. С института где я работал, кроме Арика Цейтлина уехала четверо.
Эпилог
Выезд, давший нам свободу, очень многим показал, что кроме двух привычных для еврея состояний – тихое прозябание не высовываясь в ожидании лучших времен или суетливость и попытки выслужиться, – кроме этого есть еще путь борьбы и исхода.В течение 1971-73 выехали все наши ребята. Вместо нас пришли десятки новых ребят, в свою очередь уступивших место следующему поколению борцов. Через некоторое время вместо нас, мальчишек, борьбу возглавили офицеры, ветераны войны. Вместо десяти человек около памятника в Яме в 69-м году, тысячи стали приходить к Яме в конце 70 – 80-х.
Я благодарен нашим старшим товарищам, прошедшим лагеря, опыт которых уберег многих из нас. Я благодарен всем, готовым на все и пошедшим на все, всем сидевшим за нас. Я благодарен всем моим минским друзьям, что мы были и есть, и дошли до сегодняшнего дня. Я хочу поблагодарить мою сослуживицу Нелли Вул, хранившую наш архив, и для этого надо было мужество в те годы. Может, не очень большое наше количество уберегло нас от расколов, ссор и прочее. Я с удовольствием хочу принять ваши замечания, дополнения и критику. Я хочу отметить, что не только не было расколов, но у некоторых даже было очень сильное сближение. И по-моему, семь супружеских пар вышло из нашей компании. Я знаю что статья не охватывает много происходившего в то время,нет о выездах на озёра,скамейки в саду Политехнического,нет и о многих весёлых и счастливых событиях,как и нет о многих не лёгких днях,когда казалось что осуществление нашей мечты очень далеко... Я надеюсь, что воспоминания моих друзей дополнят написанное мной.
Я уехал из Минска 25 марта, уезжая, в голове крутился стих. Помню последние слова: «…не провожайте в дорогу, больше я эту страну не увижу, слава Всевышнему Богу». 26 марта мы оставили СССР, в одном самолете с Исраэлем и Гришей Рашал с семьями. 30 марта теплой ночью мы приземлились в аромат апельсиновых рощ в Луде. 11-го Апреля мои родители с сестрой присоединились к нам. В 1974 году приехали родители Жанны. А через несколько недель после приезда, в день 23-летия независимости Израиля я зажигал факел на горе Герцля в Иерусалиме вместе с шестью олим из СССР и шестью из арабских стран. Я зажигал первый факел и эти слова на иврите были сказаны мной: «Я, Ицхак Житницкий, рожденный в Минске, удостоен чести зажечь этот факел в честь наших братьев-евреев Советского Союза, в честь осуществляющих мечту алии в Эрец-Исраэль и во славу государства Израиль».