Абрам Бенцианович Соломоник●●О языке и языках●Глава 5

Материал из ЕЖЕВИКА-Публикаций - pubs.EJWiki.org - Вики-системы компетентных публикаций по еврейским и израильским темам
Перейти к: навигация, поиск

Книга: О языке и языках
Характер материала: Исследование
Автор: Соломоник, Абрам Бенцианович
Дата создания: 2009, опубл.: 2010. Копирайт: правообладатель разрешает копировать текст без изменений•  опубликовано с разрешения автора
Глава 5. Грамматическое оформление языка

Содержание

Глава 5. Грамматическое оформление языка

Прежде всего, следует отметить, что грамматика возникает значительно позднее, чем соответствующий устный язык, и только после внедрения письменности на данном языке. Возьмем в качестве примера русский язык. Мы не знаем, когда возник древнерусский язык в его устном исполнении. Хоть и сохранились некоторые свидетельства о славянских племенах на тех языках, которые раньше других развили свою письменность (на греческом, например), но в них ничего не говорится о языках славян того времени. Письменность они получили в конце X века, а первые грамматики русского языка появились только в XVIII веке. Грамматические правила должны быть сформулированы на письме, поскольку их основная задача — унифицировать правила пользования языком. Без письменной фиксации такие правила тоже существуют, но они носят расплывчатый, интуитивный и необязательный характер. Это ведет к многочисленным нестыковкам в речи и препятствует четкой организации языка.

Второе обстоятельство, которое я хотел бы подчеркнуть уже сейчас, это то, что грамматики не являются свойством, имманентно (внутренне) присущим языку; они активно внедряются в язык усилиями лучших умов данного этноса, целенаправленно «навязываются» народному сознанию и постоянно улучшаются. Разумеется, это происходит не на пустом месте. Что-то оказывается уже наработанным за период использования языка в устный период и в период его письменного, но «дограмматического» существования. Речь идет о сознательной обработке какой-то языковой системы, о ее формализации и, как результат, о ее подъеме на новый, гораздо более высокий уровень.

Из сказанного следует, что когда язык достигает такой степени зрелости, что становится очевидной задача написания грамматик, люди начинают раздумывать над тем, как это лучше сделать. С одной стороны, имеется необработанный язык, которым пользуются их сограждане, с другой, — образцы уже существующих в разных странах грамматик. Приходится учитывать и то, и другое. В конечном счете, рождается грамматика, которая становится синтезом этих двух направлений, синтезом более или менее удачным. После написания первых грамматик всегда обнаруживается масса ошибок их составителей, которые постепенно исправляются последующими поколениями. Но процесс этот растягивается на многие века, потому что исправление того, что находится в распоряжении миллионов, всегда встречает сопротивление какой-то части населения. Прежние правила и исключения из них становятся для них нормой, приобретающей почти мистический характер. Они всегда трактуются как данные свыше и не подлежащие вмешательству людей. Тем не менее, этот процесс постоянно происходит.

Встает, однако, вопрос, как и зачем появились самые первые грамматики? Постараюсь дать на него ответ в следующем параграфе.

Для чего создаются грамматики

По моему мнению, грамматики создаются, прежде всего, для того, чтобы оптимизировать язык в его стремлении как можно точнее и полнее отразить объективную реальность, в которой мы живем. Для этого рождаются на свет все знаковые системы, а не только язык, но языку это качество еще более важно, так как он претендует на самое полное отражение действительности. Любая иная знаковая система отражает ограниченный сегмент реальности вокруг нас: химические системы имеют своим предметом химические элементы, астрономические — еще один круг явлений и т. д. Только язык стремится объять необъятное: и реальный мир (так называемую онтологическую реальность); и наши мнения в отношении онтологии (семиотическую реальность); и наши внутренние ощущения и переживания, словом, всё-всё.

Чтобы правильно отразить реальные предметы и события, язык в своих трансформациях и движении следует так называемой логике соответствия между тем, что мы передаем с его помощью, и тем, что воспринимаем вокруг. При описании тех или иных проявлений реальности с помощью языка мы стремимся как можно полнее и как можно правдивее их передать. В этом и заключается логика соответствия. Сделать это нелегко, каждый из нас видит происходящее под своим углом зрения, да и понимание событий зависит от нашего психологического состояния и уровня знаний по поводу воспринимаемого. Чтобы нивелировать эти неизбежные расхождения, люди придумали логику. Она призвана дать нам общие направляющие для правильного мышления, следовательно, и для более или менее унифицированных и получаемых с помощью языка умозаключений. Без таких общих для всех людей законов мышления коммуникация и наше понимание друг друга были бы невозможны.

Грамматика, по моему глубокому убеждению, призвана, прежде всего, перенести в язык законы логического мышления. Она закладывает в него правила построения логически обоснованных умозаключений — как путем распределения слов внутри фразы, так и в синтаксисе построения различных текстов. Грамматика отвечает также за логику языковых высказываний. Она достигает этого, передавая с одной стороны, отношения вещей между собой (отношения, которые мы наблюдаем в природе и обществе), а с другой стороны, привлекая в язык правильный ход мысли и отсекая ложные языковые построения.

Язык может существовать (и веками существовал) без всякого логического упорядочивания, то есть, без грамматик. Это не значит, что в рассуждениях наших предков совсем не было логики. Логика была, но она не была оформлена и упорядочена, поэтому и речь людей не была такой правильной, как сейчас. «Хорошо, — скажете вы. — Но ведь люди и тогда жили и говорили». Конечно, жили и говорили. Но люди жили и до того, как наука создала электрические приборы и разные механические приспособления, которые облегчают нашу повседневную жизнь во всех ее проявлениях. Что касается грамматик, то в результате их разработки язык стал более изощренным инструментом для передачи наших мыслей.

Начнем с того, что язык стремится передать тот ход событий и в том порядке, который мы наблюдаем вокруг. Скажем, описывая день, мы следуем его естественному порядку: сначала утро, затем полдень, вечер и ночь. Это отражается в ходе повествования, в его организации, но не только в этом. В язык вводятся специальные средства для передачи последовательности событий — такие слова как «сначала», «затем», «в конце концов» и многие другие. Создаются для этой цели и специальные синтаксические конструкции, например, сложноподчиненные предложения с придаточными времени: «Когда он отобедал, то отошел ко сну». Но это очень частный и простой пример. Гораздо важнее отношения (опять-таки, воспринимаемые из действительности), касающиеся деятеля, действия, объекта действия и его последствий. В переводе на язык грамматики они будут звучать как подлежащее, сказуемое, дополнение и другие второстепенные члены предложения.

Первый из двух рядов — это основные логические конструкты происходящих событий, и для их выражения в языке имеются многочисленные приспособления. Показывается каким-то образом субъект действия, затем — само действие, еще отмечается предмет, на который это действие направлено, и результат данного действия. При этом мы пользуемся самыми разными способами, обычно в языке выражаемыми глаголом и его связками с остальными членами предложения. Глагол может быть переходным, и тогда он требует после себя прямого дополнения («Мы решили построить → стадион», где стадион — прямое дополнение) Глагол может выразить действие, исходящее от подлежащего: «Мама читает → газету», тогда он стоит в активном залоге. Глагол может показывать действие, направленное на подлежащее: «Газета ← прочитана мамой», тогда он стоит в страдательном залоге. Существует множество логических отношений, которые реализуются в языке весьма разнообразно. Почитайте внимательно грамматику любого языка, и вы увидите, как много таких логических связок отражено в самой простых грамматических правилах.

Впервые системный подход к этому вопросу предприняли древние греки еще до начала нашей эры. Им удалось создать приемлемую грамматику своего языка, правда, еще не в полностью оформленном виде. Опираясь на выработанные древними греками принципы, эту задачу выполнили римляне для латыни. Латинские грамматики представляли собой достаточно полное и законченное руководство по пользованию языком. В качестве примера таковых обычно приводят грамматические сочинения Варрона (116 — 27 до н. э.). Я отношу грамматики к метаязыкам языковых систем, наряду со словарями. В словарях перечисляются знаки языка, а в грамматиках — правила, по которым эти знаки соединяются в продолженные цепочки для наиболее эффективного использования их языковых возможностей. В грамматиках всегда должны присутствовать четыре части. Это — правила, установленные для организации слов внутри предложений (синтаксис членов предложения и указания о том, как они выражаются имеющимися в языке средствами); правила, объединяющие предложения в цельные тексты (синтаксис цельных отрывков текста) и правила для изменения отдельных слов в условиях различного синтаксического окружения (морфология). Четвертым слагаемым является фонология, помогающая вычленять смысл произносимого с помощью ударений и интонации (смотрите главу о фонетике).

По образцам грамматик древних греков и римлян создавались более поздние грамматики множества других языков: европейских, выросших из вульгарной латыни, славянских языков, испытавших на себе влияние греко-латинских грамматик, и многие другие. Даже, когда американские этнолингвисты стали уже в наше время (в начале ХХ века) создавать грамматики для языков американских индейцев, то раздавались жалобы, что они пользуются греко-римскими образцами. И хотя они проповедовали самостоятельность таких языков, но все же не могли полностью отрешиться от уже имеющихся моделей грамматического оформления общих для всего человечества логических конструкций. Даже в таких языках как семитские, которые по своему строению коренным образом отличаются от греческого и латыни, а по своей древности им никак не уступают, сегодня преобладают те же «глубинные» конструкции. Таким образом, я прихожу к выводу, что грамматические правила во всех языках должны в своих изначальных основаниях покоиться на одних и тех же логических принципах.

Здесь сразу же возникает масса недоуменных вопросов. Первый из них — почему же тогда языки такие разные? Действительно, если в основе их организации лежат одни и те же логические принципы, почему сами языки так разнятся в их конкретной реализации? В середине ХХ века такой вопрос поставил известный американский лингвист Ноам Хомский. В своих книгах он прямо говорил о том, что все языки строятся на общей базе — универсальной грамматике, которая объединяет одни и те же логические отношения. А универсальная грамматика, по утверждению Хомского, составляет суть любого языка. Сам Хомский не дал ответа на вопрос, откуда в нашем мозгу появляются логические основы универсальной грамматики; он просто утверждал, что основы глубинных грамматических конструкций заложены в человеческом мозгу от рождения. В дальнейшем, по его мнению, они получают развитие в конкретном языке. Я придерживаюсь иной точки зрения.

Почему одни и те же логические основания столь разно реализуются в языках

Прежде всего, потому, что ни один естественный язык, развивавшийся у всех народов спонтанно, не начинался с предварительного его планирования. Так можно создавать язык лишь при изобретении искусственных языков типа эсперанто. Все естественные языки начинались в дограмматическую эпоху, и при введении в них грамматики их приходилось каждый раз организовывать по-новому, с учетом уже имевшихся разнообразных, но лишенных упорядоченности практических наработок. Любая научно обоснованная грамматика должна была принимать в расчет два фактора: имеющийся в языке материал, с одной стороны, и общие логические принципы осознания и передачи отношений действительности, с другой. Обратимся опять к аналогии.

Скульптор получил заказ на определенную тему. Он создает в мозгу образ будущего произведения и ищет для его воплощения подходящий материал. Согласитесь, что в таком процессе присутствуют три слагаемых: некий заказ, который обычно имеет в виду отражение чего-то из реальной жизни; возникающий у скульптора прообраз будущего произведения и материал, который им используется. Каждый фактор влияет на будущее изделие. Только сочетание всех трех приводит к конечному результату.

Абсолютно аналогичная ситуация возникает и в нашем случае. Автору грамматики приходится иметь дело с уже имеющимся массивом исторически сложившихся языковых фактов. Этот массив настолько велик, что разложить его по полочкам, да еще для полного удовлетворения большинства пользователей, представляется непосильной задачей. Тем не менее, ученый приступает к делу. Вовсе не каждый специалист способен создать заново те логические категории, на основе которых он будет строить огромное здание грамматики данного языка. Гораздо проще обратиться к опыту предыдущих поколений и использовать уже имеющиеся разработки. Древние греки и римляне вполне удовлетворительно справились с этой задачей: почему бы не воспользоваться их опытом? Так в большинстве случаев и происходит.

Lomonosov.jpg
Первая русская грамматика, построенная на научных основаниях, появилась в 1755 году. Ее написал великий русский ученый М. В. Ломоносов. Во-первых, он закончил Славяно-греко-латинскую академию в Москве и отлично владел древнегреческим и латынью. Во-вторых, эти языки ко времени Ломоносова уже давно были мертвыми и изучались с точки зрения анализа сохранившихся письменных текстов, препарированных с помощью грамматики. Так что и грамматику этих древних языков Михаил Васильевич знал превосходно. Вполне естественно, что он ее широко использовал для построения своего сочинения, тем более, что на ее основе создавалось большинство грамматик европейских языков в ближайшее к нему время. Почитайте грамматику Ломоносова, она выставлена в Интернете. Там мы находим постоянные ссылки на два древних языка и, что более важно, конструирование грамматических явлений русского языка проходит под явным влиянием последних. Например, конструируя падежную систему склонения существительных в русском языке, Ломоносов обращается к опыту древних и заимствует у последних все шесть имевшихся в латыни падежей (§ 56-58 «Российской грамматики» Ломоносова).[1]

Правда, для русского языка он вводит новый падеж, который предлагает назвать предложным. Такого падежа в латинских грамматиках нет, но он, действительно, присутствует в уже имеющихся в русском корпусе текстах и триумфально остается в будущих русских грамматиках. С другой стороны, Ломоносов автоматически заимствует из латыни звательный падеж («О ты, рука сильная!» или «О ты, побѣда громкая!»). Этот падеж впоследствии выпал из грамматической схемы русского языка и вполне безболезненно для нее. Я не пытаюсь принизить роль М. В. Ломоносова как составителя первой грамматики русского языка. Роль его велика и остается незыблемой. Я просто хочу показать, что в огромном корпусе языка можно найти примеры для множественных подходов к грамматическим обобщениям. Каждый из них кажется обоснованным. Лишь длительная по времени (и по участию в ней выдающихся ученых и писателей) традиция в использовании определенного набора правил пользования языком обосновывает принципы, которые следующим поколениям покажутся чуть ли не данными свыше.

Принятие тех или других грамматических правил имеет для будущего развития языка решающее значение. Отныне все новые факты, входящие в язык, будут принимать только те формы и приобретать только те значения, о которых говорится в существующих грамматиках. Мы выше говорили о падежах в русском языке, упомянем падежи существительных в среднеанглийском. Там была разветвленная падежная система, имитировавшая латынь. Впоследствии развитие английского пошло по другому пути, и все грамматики зафиксировали отсутствие падежей у английских существительных. Любое новое существительное, вошедшее в английский (а их были тысячи) после принятия грамматиками этого правила, подчинялось данной схеме и без тени сомнения отказывалось от падежных изменений в словах.

Итак, первой причиной того, что все языки в какой-то мере базируются на общих логических основаниях, но обнаруживают разную природу, является их разное дограмматическое происхождение. Прежде наработанный материал не поддается общим грамматическим меркам, которые на него накладываются, и в результате получается специфический продукт.

В исходном материале, обрабатываемом грамматиками, есть основания для самых разных обобщений

Наработанный веками и предшествующий грамматикам языковой материал зачастую содержит противоречивые посылки, дающие возможность для различных выводов. Вот рассуждения Ломоносова по поводу рода существительных:

«§ 60. Животных натура на два пола разделила — на мужеский и на женский. Оттуда и имена их во многих языках суть двух родов: господин, госпожа; мужъ, жена; орелъ, орлица. Сие от животных простерлось и к вещам бездушным из единого токмо употребления и часто безрассудно, как мужеского рода: сукъ, листъ, волосъ; женского: гора, вода, стѣна.

§ 61. Пристойно кажется, чтобы бездушным вещам быть ни мужеского, ни женского, но некоего третиего рода, каков есть у нас род средний: море, небо, сердце, поле. Однако сие так беспорядочно, что и среднего рода имена животных знаменуют: дитя, жеребя.

§ 62. Хотя разделение родов во многих языках употребительно, однако слову человеческому нет в том необходимой нужды. Сие явствует, первое, из того, что они беспорядочны, как выше показано; второе, многие языки только мужеский и женский род имеют, как италиянский и французский; третие, в некоторых языках весьма мало отмены или отнюд нет никакого родов разделения. Так, в аглинском языке роды едва различаются и то в некоторых местоимениях. У турков и персов имена все одного общего рода»[2].

Так он и не приходит к определенным заключениям, отмечая только противоречивый характер выделения родов в русском и других языках. Впоследствии в русском языке были четко оформлены правила распределения существительных по трем родам. Они, эти правила, ныне никому не кажутся противоестественными, потому что, как я покажу ниже, аналогии языковых явлений с естественным ходом природных событий далеко не всегда однозначны. Логика соответствий в данном случае уступает место логике языковой знаковой системы. Разнобой в подходах к различным существительным в тогдашнем русском языке не дал Ломоносову оснований для конкретных грамматических выводов по этому вопросу.

Пример из иного языкового строя, на сей раз из возрожденного еврейского языка — иврита. В этом случае строгая ориентация на логически завершенные выводы привела к успеху. Иврит в его новом варианте начал возрождаться в конце XIX столетия после почти двухтысячелетнего перерыва. Разумеется, в основу возрождения был положен древний иврит, тексты которого, к счастью, сохранились в изобилии. Но создалась парадоксальная ситуация: древний иврит развивался без каких либо грамматических влияний (первые грамматики иврита появились только в VII веке нашей эры), а возрождение языка началось тогда, когда грамматические основы большинства существующих языков были уже хорошо известны. Поэтому люди, занимавшиеся восстановлением иврита, не могли на них не опираться. Так они и делали, заимствовав из первых грамматик иврита регулярную схему распределения глагольных категорий («биньяним», показателей связей глагола).

Как было указано, грамматики опираются на логические взаимоотношения, заимствованные из реальной действительности. Организующим центром этих взаимоотношений в грамматическом исполнении являются отношения глагола с окружающими его другими членами предложения. Такая же ситуация сложилась и в иврите: сегодняшняя грамматика иврита обращает на глагол еще большее внимание, чем грамматики других языков. В отношении современного иврита существует следующая сводная схема глагольных форм и связей между ними:

Название глагольного «биньяна» пóаль нифáль пи’эль пуáль хифúль хуфáль хитпа’эль
Значение «биньяна» «легкий» или исходный пассивный по отношению к пóаль интенсивный по отношению к пóаль пассивный по отношению к пи’эль каузативный по отношению к пóаль пассивный по отношению к хифúль возвратное или взаимное действие

Некоторые пояснения к схеме. Существуют семь основных «биньяним», их назначение — отразить все основные отношения, которые могут быть у глагола. Один из них — первый — является самым легким по форме и исходным для всех остальных. По имеющимся в языке моделям мы образуем от него все остальные «биньян’им». Следует учесть, что словообразовательные модели в иврите принципиально отличаются от таковых в русском языке. Они в основном сводятся к наложению гласных звуков на согласный корень: во всех производных согласный корень остается, но читается он по-другому. В русском же словообразовательные модели в основном базируются на прибавлении к корню флексий — приставок и суффиксов.

Затем все «биньяним» в схеме делятся по принципу залога — активного и пассивного: нифáль является пассивом от пóаль («пишу» ↔ «написан»); пуáль — пассивом от пи’эль («многократно посылать» ↔ «был многократно послан»); хуфáль — от хифúль («накормить» ↔ «был накормлен»). Последний биньян «хитпа’эль» не имеет залоговых различий, поскольку он отражает возвратное (обращенное на само действующее лицо — «умываться», «прихорашиваться») либо взаимное действие («колотить друг друга», «перемигиваться»). Еще о двух терминах: интенсивное — часто повторяющееся или очень сильное по своему характеру действие ["повторно посылать", «сильно дуть» (о ветре) и т. д.]. Каузативное — действие, выполняемое в отношении других: («Я ем сам», но «Я кормлю ребенка»).

Схема действительно покрывает большинство тех связей, которые глагол устанавливает по отношению к другим членам предложения. Эти языковые связи являются отражением взаимоотношений, которые происходят в реальности при совершении того или иного действия. Так что возродившие иврит на новом витке его развития люди, вроде бы, выполнили свою задачу? Думается, что да. Они полностью использовали те наработки в грамматике, которые уже в наше время были реализованы в разных языках. Тем более интересно посмотреть, как эта схема сочетается с тем материалом, который дошел до нас с незапамятных времен, когда иврит развивался без всякого воздействия формальной грамматики.

Оказывается, что в старые времена ни о каких упорядоченных категориях глагола и не помышляли. То есть, указанные выше «биньяним» встречались, но они совершенно хаотически отражали различные по своей семантике глаголы, и не распределялись четко между собой по заранее заданному значению. В каждой из категорий уживались глаголы разного порядка, и их назначение становилось ясным лишь в контексте цельной фразы. Только после возникновения грамматик встает вопрос о четком распределении грамматических категорий и об отделении одной категории от другой. Только после внедрения представления о каждой категории в языке мы заранее задумываемся о том, в какой же форме появится данный глагол в речи и какое грамматическое значение он при этом получит. Одновременно возникают и реализуются идеи о том, какие иные формы возможно вывести из этого слова и приобретут ли они в таком случае дополнительные значения и регулярность образца. Решение о постоянном распределении глаголов по заранее принятым моделям влияет на весь дальнейший облик языка. Действительно, современный иврит оказывается необычайно структурированным по распределению обязанностей между различными формами слов, чему не устают удивляться все, кому приходится иметь с ним дело.

Тем не менее, и сегодня в иврите существует немало глаголов, которые не укладываются в приведенную схему и постоянно раздаются голоса, что схема эта несовершенна и что ее надо исправлять. Это характерная общая тенденция многих развитых языков: слов так много, а их семантическая нагрузка столь разнообразна, что даже самая продуманная схема оказывается неудовлетворительной. Поэтому грамматические правила появляются в столь своеобразном исполнении: правило → исключение из правила → исключение из исключения и т. д. Но все эти неизбежные с моей точки зрения неудобства компенсируются тем обстоятельством, что после принятия грамматических правил развитие языка становится все более упорядоченным и доступным для понимания. Пусть в английском языке существуют списки «неправильных» глаголов (наследие прошлого, от которого так трудно избавиться), зато все новые для языка глаголы попадут в категорию правильных, то есть, регулярных. Пускай во французском некоторые определения стоят перед определяемым словом, а некоторые — после (тоже наследие прошлого), зато все новые прилагательные определяют слова, располагаясь перед ними.

Все вышесказанное должно доказать мой тезис о том, что грамматики появляются для того, чтобы упорядочить языки, вводя в них логические направляющие. При этом возникает возможность по-разному определить факты языка и обозначить их различными грамматическими категориями, несмотря на сопротивление со стороны уже существующей многие века языковой традиции. Выбирается (всегда произвольно) одна из возможностей, отправляя множество языковых фактов в разряд исключений. Естественно, что они этому активно сопротивляются, вследствие чего в грамматиках появляются всевозможные исключения из правил. Все это свидетельствует только о несовершенстве общих схем, но никак не о том, что такое упорядочение вовсе не нужно. Наоборот, оно поднимает язык на новую небывалую высоту по сравнению с тем, что было до введения грамматик. Нестыковки при таких обстоятельствах неизбежны. Неизбежны они еще и по причинам, которые будут изложены в следующем разделе.

Логики в языковых системах

Основной причиной неполного совмещения объективной реальности с ее отражением в языке является то обстоятельство, что в языке действует не один тип логики, а целых четыре. Я их перечислю: логика соответствия с окружающей средой, формальная логика, логика данного языка (данной знаковой системы) и логика приложения данных системы к реальной жизни. Первая логика заставляет нас при использовании языка все время оглядываться на то, что происходит в реальности, и сверять наши словесные построения с фактами. Большей частью мы вообще передаем нечто из нашего реального опыта; тогда обращение к действительности кажется неизбежным и обязательным. Даже когда мы не касаемся реальных событий, а рассказываем что-либо из наших переживаний или мыслей, мы постоянно сверяем свое повествование с действительностью и поправляем себя, когда зашкаливаем за слишком фантастический сюжет. Короче говоря, в своей речи мы пытаемся воспроизвести сущее, не отклоняясь от истинного положения дел. Это я и называю логикой соответствия. Она характерна для любой знаковой системы, когда та не отрывается от реальных событий.

Второй тип логики — это логика формальная, возникшая еще в древней Греции и впервые получившая свое научное обоснование в сочинениях Аристотеля. Конечно, и до Аристотеля люди старались мыслить логично и последовательно, даже в отрыве от непосредственного соприкосновения с реальностью. Такое соприкосновение было их первым шагом к созданию логического мышления. В различных обстоятельствах люди старались использовать последовательности, которые наблюдали в природе. По утрам они вставали, ближе к ночи ложились спать. Весной они сажали растения, а осенью убирали урожай. По суше они ездили верхом или на колесницах, а по воде — на лодках и судах. Но все это было лишь первой стадией их логически оправданного поведения в соответствующих обстоятельствах. Когда они начинали рассуждать по поводу реальной жизни и даже старались предсказать будущее, прежней логики им уже не доставало. Они должны были выдумать подходящий инструмент мышления, который обеспечил бы им наилучшие способы прийти при правильных посылках к разумному и правильному выводу. Это и стало задачей формальной логики, которая развивалась на протяжении всей истории цивилизации, потому что оказалось, что у формальной логики имеется множество уровней.

Одним из способов реализации формальной логики стал язык. Но язык имеет и свою собственную логику, логику конкретной знаковой системы. Выяснилось, что любой язык передает одно и то же событие по-своему. Почему? Ведь речь идет об одном и том же? Об этом я рассказывал в предыдущих разделах: языки развивались хаотично, каждый — в собственном русле, соответственно, они обращаются к своим собственным наработкам. Поэтому всегда приходится учитывать «логику данного языка». Любое предложение будет построено по-своему, в соответствии с правилами (логикой) данной системы и имеющимися в нем словами. Логика языка, несомненно, учитывает и логику соответствий, и формальную логику, но одевает их в свои собственные одежды.

По-русски вы осведомитесь у собеседника: «Сколько Вам лет?», а на английском — «How old are you?», что буквально означает «Насколько вы стары?». По-русски мы скажем: «Я собираюсь сделать то-то и то-то». Мы используем конструкцию «собираться» («намереваться») + глагол (часто в совершенной форме — «закурить», «написать» и пр.)". В ней, в этой конструкции заложен некоторый оксюморон (соединение противоречивых частей): я еще только решаюсь что-то сделать, но уже заявляю об успешном окончании этого намерения. В английском языке оксюморон усиливается: «He is going to…read, run, smoke» (в буквальном переводе «Он идет (да еще в продолженном варианте) читать, бежать, курить)». Получается «Улита едет, когда-то будет», хотя в действительности говорящий выказывает самое решительное намерение что-то осуществить. А в иврите эта конструкция получает самое неожиданное наполнение для, например, русского уха: הוא '''אומד'''ל…, то есть, «Он стоит, чтобы что-то сделать». «Он стоит, чтобы бежать, написать, построить» и т. д. И, тем не менее, фраза эта отражает полнейшую решимость выполнить предстоящее действие, да так она и воспринимается слушателями.

Оказалось, однако, что не всегда лингвистические изощрения достигают цели. Вы можете рассказывать один и тот же эпизод, но различные слушатели либо поймут, либо не поймут ваш рассказ, либо каждый из них поймет его по-своему. Поэтому снова и снова нам приходится прибегать к новым языковым формулировкам и перекодировать свое сообщение. Появляется логика приложений данной знаковой системы. Каждый из нас имеет свой собственный жизненный опыт и воспринимает новую информацию в свете этого опыта. Следовательно, нам приходится прибегать к разным способам изложения одного материала для различных аудиторий. К счастью, язык — такая разветвленная знаковая система, что предоставляет достаточно средств для передачи разных вариантов одного и того же события.

Если принять за исходное положение наличие у пользователей не одного, а нескольких видов логики знаковых систем, то становится понятным, почему одно и то же событие приобретает разное воплощение даже в одном, не говоря уже о разных языках. И язык в целом, и различные его проявления рождаются под влиянием разных типов логики, ибо один тип логики не может воспроизвести другой своими средствами на все сто процентов. Каждый тип логики развивается в связи с другими, но пользуясь своими собственными ресурсами и закономерностями. Ранее мы говорили о стремлении системы к полноте, о том, что она стремится заранее подготовиться к самому разнообразному использованию. И тут на ее пути снова возникают факторы, которые препятствуют ей в этом движении.

Вот вам пример из трех слов русского языка: «мачта», «почта» и «мечта». Все три — существительные, все женского рода и примерно одинаковой конструкции. Теперь просклоняйте их по обычной для таких существительных парадигме в единственном и во множественном числе. Выяснится, что в слове «мечта» невозможно образовать родительный падеж во множественном числе. Нет такого слова «мечт», в то время как мы совершенно свободно получаем эту форму от слов «мачта» и «почта» («мачт» и «почт»). Почему? Не знаю. Просто не принята в русском языке эта словоформа, и никаких логических объяснений этому факту не имеется. Точно так же, как нет деепричастия настоящего времени от глагола «писать» — форма «пиша» не существует, в то время как другие переходные глаголы приобретают ее совершенно свободно — «рисуя», «делая» и пр. Почему? Да просто так. Вопрос этот с формальной логикой не связан, он — на словоупотребление в данном языке; и в этом случае приходится отвечать: «Не принято, не входит в систему». Кстати говоря, таких нестыковок в языке (в любом языке) сотни. Так что работы будущим языковедам будет всегда предостаточно. Другое дело, согласятся ли на предлагаемые ими реформы пользователи языком, для которых он всегда будет представляться «неприкасаемым». Но это уже логика приложения.

Как работает грамматика в отношении отдельных слов

Можно установить несколько направлений деятельности грамматики по отношению к словам, имеющимся в корпусе данного языка.

Первое из них — обеспечить любому слову подходящее для него место, найти для него подходящую ячейку. Допустим, одно слово станет существительным, а другое — глаголом или наречием. Как только определится место для данного слова, оно снабжается всеми средствами для нормативного функционирования на выделенном ему месте. Похоже на новобранцев в армии: как только определится для них род войск, где они будут проходить службу, так каждый из них получает соответствующее обмундирование. Существительное получает возможности изменений по родам, числам и падежам. Оно также наделяется правом выступать в предложении в роли подлежащего и дополнения, определять иногда другое существительное, оформлять неполные предложения и выступать во всех иных функциях, которые предусмотрены для данной грамматической категории в конкретном языке. Прилагательные получают право распоряжаться степенями сравнения, которых нет у существительных, и т. д.

Казалось бы, нетрудно найти в языке подходящую ячейку для любого слова: руководствуйся логикой соответствий и решай: вот это — имя существительное, это — глагол и т. д. На этом этапе, действительно, несложно найти соответствие между объективной и языковой реальностями. Трудности начинаются дальше, когда для частей речи приходится устанавливать их языковые характеристики. Возьмем в качестве примера определение числа существительных. В природе четко выделяются две категории количества у предметов — единственное и множественное число: один стул ↔ много стульев, один верблюд ↔ много верблюдов. Но во многих языках наличествует еще и двойственное число, куда обычно относятся либо два предмета, либо предметы, состоящие из двух половинок (ножницы, брюки, глаза, руки и т. д.). В иврите до сего времени существует двойственное число существительных, и оно имеет особые формы образования и изменений. В древнеславянском также наблюдались особые формы двойственного числа:

Double number.jpg

В таблицах дано склонение четырех древнеславянских существительных («вода» и «земля» и еще двух) в пяти падежах (именительный, родительный и пр.) и в трех числах: единственном, множественном и двойственном. Каждое число имеет свои собственные формы. Из этого примера видно, что двойственное число в древнеславянском было регулярным, то есть, оно применялось для всех существительных, а не только для тех, которые по своей конструкции состоят из двух частей. Это было абсолютно неоправданным излишеством, и впоследствии в русском двойственное число было ликвидировано вообще. Уже Ломоносов в своей «Российской грамматике» протестовал против двойственного числа: «§ 55. Таковые перемены письмен для знаменования множественного числа служат во всяком счислении бесконечно, включая число двойственное, которое у еврей и у греков особливые от множественного числа в буквах, имена и глаголы составляющих, имеет перемены. В славенском языке двойственное число его ли есть свойственное или с греческого насильно введенное, о том еще исследовать должно».

Привел я этот пример для того, чтобы показать, что перенос так называемых естественных характеристик сущего в язык совершенно неочевиден. Каждый язык справляется с таким переносом по-своему, находя для себя в реальной действительности самые противоречивые направляющие. Евреи, например, решили соотнести двойственное число в языке с определенным видом предметов, и это решение кажется оправданным. Славяне попробовали двойственное число для всех существительных и решили, что от такой грамматической категории следует отказаться. Это решение тоже оправдало себя, упростив язык и сделав его более прозрачным. Данный пример еще раз показывает, что грамматические категории не составляют табу, до которого страшно дотрагиваться, что они подвержены изменениям, иногда весьма существенным.

Во-вторых, в каждой структурной ячейке, куда попадает слово, оно снабжается соответствующей парадигмой изменений, заранее предусмотренной для данной ячейки. Если слово было определено как существительное первого склонения, то оно получает соответствующую парадигму изменений по родам, числам и падежам. Если оно определено как прилагательное, то оно снабжается степенями сравнения для определения его интенсивности: сильный — сильнее — самый сильный или хороший — лучший — самый лучший (самый хороший). Причем, в каждом случае эта парадигма будет подобрана специально для слов одинаковой грамматической принадлежности и одинакового фонетического строя. Слово получает такую схему изменений, которая соответствует именно этой группе. Предполагается, что прилагательные изменяются по трем степеням сравнения, но сами степени сравнения строятся по-разному для разных категорий слов, как показано в только что приведенном примере. Так вот, слово должно не только подпасть под общую категорию, но в отношении него будет выделена такая подкатегория, которая ему больше подходит. Существительные в русском языке обычно склоняются, но существуют несколько типов склонений, каждый со своей парадигмой. И каждое слово получает парадигму, подходящую именно для него.

В-третьих, грамматика рассматривает вопрос, а сможет ли данное слово воспользоваться предложенной для него парадигмой. Многие слова отказываются это делать. Тогда они выделяются в отдельную группу, объявляются исключением из правил и наделяются иной схемой изменений, специально разработанной для них. Скажем, группа существительных среднего рода на -мя («стремя», «семя», «племя» и др.) склоняется по особой парадигме, специально для нее созданной. А некоторые существительные (особенно такие, которые попали в язык из-за рубежа) вовсе отказываются подчиняться данной грамматической категории и не склоняются совсем (например, слова «кино», «пальто» и некоторые другие). Сюда же входят такие случаи, как со словом «мечта», которое не имеет родительного падежа во множественном числе. Об этом специально сообщается носителям языка, чтобы в этой форме они его не использовали.

Наконец, грамматика призвана не только разработать парадигмы для всех возможных категорий слов, но и оформить эти парадигмы соответствующим образом. Для этого существуют следующие приемы:

а. Парадигма должна быть полной, все предусмотренные в ней позиции должны быть заполнены. Если в русском для склонения существительных предусмотрены шесть падежей в единственном и множественном числе, то каждая из двенадцати словоформ должна получить свою флексию. Если глагол спрягается по трем временам, двум числам и трем лицам, то и тут каждая словоформа должна быть показана полностью. Следует учесть еще и наклонения глагола. Демонстрация парадигмы для ее изучения представляется обычно в двух вариантах: в обобщенном виде или в виде примера. Вот так:


Ед. число Множ.число Ед. число Множ.число
завод (нул. флексия) заводы ххххх + ø ххххх + ы
завода заводов ххххх + а ххххх + ов
заводу заводам ххххх + у ххххх + ам
завод (нул. флексия) заводы ххххх + ø ххххх + ы
заводом заводами ххххх + ом ххххх + ами
о заводе о заводах о ххххх + е о ххххх + ах

Первые две колонки дают пример парадигмы; они очень конкретны и способны подчеркнуть все детали (например, предлог — «о заводе»). Две следующие колонки демонстрируют отвлеченную схему, в которой теряются некоторые детали, зато она подчеркивает, что относится к целой группе однородных слов, а не к одному из них. Использование каждой из моделей является следствием логики приложения системы (к какой аудитории вы обращаетесь).

б. Грамматика должна выделить одну исходную форму, которая становится основой для всех возможных трансформаций внутри парадигмы. В приведенном выше примере такую исходную форму предоставляет именительный падеж единственного числа — завод. Он в чистом виде, без изменений становится основой всех образованных далее форм. Но не всегда так просто выделить базисный знак в качестве исходной формы для парадигмы. Особенно сложно это сделать для глаголов. В каждом языке имеется своя традиция выделения исходной формы для общих парадигм глаголов. В русском языке это — неопределенная форма несовершенного вида: писать — гулять — ходить и т. п. Почему неопределенная форма выделена в качестве исходной (а не первое лицо единственного числа настоящего времени, например), сказать трудно. Такова традиция. Во всех словарях вы будете искать глагол по первой букве неопределенной формы глагола. Она же возглавит словарную статью («писать»), а от нее уже будут образовываться все остальные словоформы. В английском тоже неопределенная форма начинает глагольную парадигму (без частицы to), а в иврите, например, глагольную парадигму возглавляет трехбуквенный корень всех форм глагола, корень, состоящий только из согласных.

в. Следующая задача грамматистов — вслед за исходной словоформой показать несколько производных от нее вместо представления парадигмы в полном объеме. Такое представление лишь некоторых связанных между собой знаков я называю усеченным.

Усеченное представление вызвано недостатком места и времени, которые потребовались бы для показа и объяснения полной картины. Представьте себе словарь, в котором вслед за исходным словом приводилась бы полная парадигма всех его изменений — это превратило бы словарь в необозримое нечто. Особенно сложными и разветвленными оказываются глагольные парадигмы. Русские глаголы изменяются по виду (совершенный и несовершенный), по залогам (активный и пассивный), по наклонениям (изъявительное, повелительное и сослагательное), по трем временам, по родам, числам и лицам. Имеется масса других более мелких категорий, но я их здесь не отмечаю. Так что получается большущая парадигма изменений исходной формы, и ее надо хорошо знать для каждого глагола.

Прежде всего, встает проблема выделения исходной словоформы глагола. Ею в современных русских словарях, как указано выше, является неопределенная форма его несовершенного вида. К исходной форме, возглавляющей парадигму, обычно прибавляется несколько других словоформ, чтобы подсказать, как происходит его спряжение. С полной парадигмой спряжения глагола можно ознакомиться только в учебниках. В словарях же после начальной словоформы непременно показывается еще инфинитив (неопределенная форма) совершенного времени этого глагола («гравировать» «выгравировать», «кричать» «прокричать»), а вслед за этим формы первого и второго лица единственного числа настоящего времени («гравирую», «гравируешь»; «кричу», «кричишь»). Необходимо отметить, что иногда дается усеченная форма этих производных (для «гравировать» → -ую, -ешь, для «кричать» → -у, -ишь).

Но этого явно недостаточно для представления цельной парадигмы. Например, в повелительном наклонении «гравировать» имеет форму «-уй» («гравируй»), а «кричать» — «-и» («кричи»). Как выйти из этого положения, я не знаю; я занимался лишь ивритской лексикографией, но не русской. Русским ученым придется еще не раз возвратиться к этой проблеме. Кстати, совсем недавно они изменили представление глагольной парадигмы в словарях. Примеры глагольных парадигм, показанные выше, взяты из «Академического словаря русского языка» (восьмидесятые годы прошлого века). В словаре под редакцией Ушакова (30-е гг. прошлого столетия) было более развернутое представление парадигмы глаголов. В нем демонстрировалось еще и прошедшее время: гравировать → -ал, -ала, -ало. Поскольку формы прошедшего времени образуются преимущественно по регулярно принятым моделям, их исключение из словарей мне кажется обоснованным. Но это вряд ли решает все проблемы представления глагольных парадигм в словарях.

Таковы вкратце основные задачи грамматики по отношению к отдельным словам (простым, не сложным). Обратимся теперь к более крупным, чем простые слова, лексическим единицам.

Образование сложных слов

Сложные слова представляют собой массивный слой лексики в любом языке. Как я уже отмечал, пользователи предпочитают прозрачно мотивированные новые слова в языке словам непрозрачного значения. Одно дело получить в качестве слова, скажем, «перебежчик» (образовавшееся из приставки пере- и знакомого глагола бежать), другое — столкнуться со словом «тефаль», которое ничего не говорит тебе о своем значении. Поэтому язык пополняется преимущественно за счет образования сложных слов с прозрачным смыслом.

Грамматика позволяет одной части речи конвертироваться в другую. Таким образом, слово, входя в язык, сразу получает по имеющимся в нем правилам конверсии множество возможностей выступать в различных ипостасях, выполняя различные функции в предложении и выказывая различные значения. Примеров тому более чем достаточно. Я уже приводил сравнительно новое слово «компьютер», которое тут же обросло производными из других частей речи либо из той же части речи, но с другим нюансом: «компьютерный» (прилагательное), «компьютеризированный» (прилагательное от абстрактного существительного «компьютеризация») и т. д.

Слово дает «ответвления» из одной части речи в другую по определенным, имеющимся в языке моделям. Эти модели рассматриваются в грамматиках конкретных языков. Выяснилось, что некоторые части речи легко образуются от некоторых частей речи, а от иных частей речи они вовсе не образуются. Каждый такой случай специально оговаривается в грамматиках. Случаи конверсии могут быть настолько стандартными, что они даже не показываются в словарях. Так, наречие в большинстве случаев производится от соответствующего прилагательного, и этот способ настолько регулярен, что он не отражается в словарных статьях, посвященных прилагательным. В русском это происходит по модели корень прилагательного + окончание о: «быстрый» → «быстро», «медленный» → «медленно» и т. п. Весьма часто наречия вообще не упоминаются в словарях; в предисловии лишь указывается модель их получения из прилагательных, и на этом дело заканчивается. Вот когда наречие образуется не по правилам, оно обязательно регистрируется в словаре вместе со своим значением: «прогулка пешком» (наречие), «рядом» и др. Та же картина наблюдается в английском, где регулярные наречия образуются от прилагательных с помощью суффикса -ly, во французском (суффикс -ment) и в других языках. Нерегулярно образованные наречия выделяются как в грамматиках, так и в словарях: в английских грамматиках специально объясняются наречия, имеющие независимое происхождение: fast, well и другие.

Разные языки выказывают специальные предпочтения некоторым моделям конверсии из одной части речи в другую. В английском, например, многим существительным достаточно сменить ударение в слове, чтобы превратиться в глагол: cónvert («сменивший веру или убеждения» — существительное) → convért («изменять», «конвертировать» — глагол); cónduct («поведение») → condúct («вести себя»). В русском это происходит чаще всего с помощью присоединения приставок либо суффиксов: блеск → блестеть, поблескивать, отблескивать; пляска → плясать, отплясывать, плясовая. В иврите чаще всего в роли различных частей речи используются отглагольные формы, трансформированные по принятым в языке моделям. Так что большинство существительных в иврите являются отглагольными.

Сложные слова появляются в языке не только с помощью конверсии. Существуют так называемые словообразовательные модели образования сложных слов из простых. Каждый язык тяготеет к своим моделям. В русском языке — это обычно сочетание двух слов, объединенных формантами о или е: «долгожитель», «мореплаватель». Очень часто вместо одного из корней стоит часть прежде цельного слова, превратившаяся в суффикс или приставку: «огнемет», «пулемет, »водомет" (прежнее слово «метать» превратилось в суффикс «мет»). Слова «самоед», «самоучка», «самосуд» образовались с помощью префикса «сам». Слова «сам, само» превратились в своеобразную приставку со значением возвратности действия, выраженного ведущим в данной комбинации словом.

Есть, разумеется, и другие модели образования сложных слов. Например, в иврите очень популярно соединение двух слов в едином значении с помощью так называемого смихýта. Получается соединеннная конструкция, дающее либо совершенно прозрачную сумму двух слагаемых, либо сложное слово с новым производным значением, не всегда поначалу понятным. В этом способе словообразования интересна и техника, и получающийся результат от логической связи значений исходных слов. Берутся два существительных, второе из которых определяется как ведущее; форма которого не изменяется. Первое же существительное подвергается изменению в зависимости от его рода (мужского либо женского) и от числа (единственного либо множественного). В каждой из четырех комбинаций по совокупности этих двух признаков первое слагаемое подвергается изменению, которое происходит по жесткой схеме. После такого изменения данное существительное сочетается со вторым. Так, если первое существительное мужского рода и единственного числа, оно (за малыми исключениями) не изменяет формы в смихýте. Во множественном числе оно претерпевает заранее известные изменения по форме. Если существительное женского рода и единственного числа, оно тоже изменяется по своей регулярной модели и т. д.

Таким образом, любое существительное в иврите формально готово к соединению с другими существительными, если это оправдано их первичным семантическим смыслом. Еще более интересен результат такой операции по объединению смыслов двух слов. Допустим, первым (следовательно, зависимым словом), будет слово «отец» (на иврите «ав»). Тогда оно без всяких изменений попадает в сочетание с ведущим вторым существительным, скажем, «отец народа», «отцы народа». По-русски это просто словосочетания из двух рядом стоящих слов. На иврите это — сложные слова, которые пишутся через дефис между двумя составными частями и получают как бы единое содержание. В комбинации слов «отец» + «дом» получается новое значение, которое по-русски не звучит, а на иврите будет означать что-то вроде «завхоза». Равным образом «мать» + «дом» будет значить «домоуправительница», «экономка».

Это — ведущий способ получения сложных существительных на иврите, и он очень продуктивен. Каждое существительное в подробных словарях снабжается четырьмя формами смихýта (две для мужского и две для женского рода), которые оно может в принципе реализовать, но не в любой семантической комбинации.

Пожалуй, хватит о словообразовании. Я не пишу здесь учебник какого-то конкретного языка, в котором нужно было бы подробно описывать большинство языковых ходов. Моя задача менее объемна, зато не менее важна: мне хотелось бы объяснить в общих чертах тенденции языка как системы знаков.

Соединение слов в предложении

С одной стороны, это объединение слов, с другой — соединение смыслов. С одной стороны, мы идем по пути формальной логики и логики соответствий, с другой — по пути той логики, которую диктует нам данный язык. С одной стороны, у нас есть субъект действия, само действие, объекты, на которые действие обращено, характеристики самого действия и включенных в действие предметов и обстоятельств. С другой, — подлежащее, сказуемое, дополнения, определения и обстоятельства. Все это в невероятном количестве вариантов. Нам придется объединить одно с другим, чтобы прийти к приемлемому результату.

Как же этого добиться? Очевидно, следует знать то, о чем ты хочешь сказать, и тот язык, на котором ты хочешь это выразить. Для этого надо организовать свои мысли о предмете высказывания, понять его содержание во всех главных деталях, и только после этого грамотно все изложить. Я сейчас высказываю очень тривиальные мысли, но без них нам не обойтись. Переводя сказанное на принятую в этой книге концепцию, мы можем сказать, что логику мысли нам придется совместить с логикой языка. Как же это сделать? На этот вопрос дает частичный ответ учение Ноама Хомского о двух видах структур, которые руководят языковыми построениями: «поверхностные языковые структуры», отвечающие за построение конкретного предложения в тексте, и «глубинные структуры». Первые — это установки из грамматики любого языка, направляющие нас при создании любой фразы; вторые — это, фактически, их подспудные логические модели. Совмещение двух подходов гарантирует нам рождение оправданной по смыслу и по языковому оформлению фразы.

Языковые направляющие — это грамматические направляющие синтаксиса любого типа предложения в данном языке. В русском языке имеются подробно разработанные правила по составлению любого вида предложений: простого (нераспространенного и распространенного), сложносочиненного, сложноподчиненного и безличного, причем, каждого из них в повествовательной, вопросительной и повелительной форме и пр. Даются сведения о том, какие члены предложения должны в них присутствовать, какими частями речи они выражаются, каков должен быть порядок слов, то есть, дается самая подробная информация о данной категории построений. Мы тщательнейшим образом изучаем все эти вещи в школе, постоянно их тренируем, произнося те или иные фразы, словом, усваиваем их до степени рефлекса.

Но это только одна сторона дела. Ученые сводят любую произнесенную фразу к некоей глубинной структуре, которая в нашем сознании сложилась в виде сокращенной неопределенности. Эта формула, по которой мы еще в мыслях намечаем будущее предложение, выступает как его первоначальный пунктирный эскиз. Происходит это мгновенно и в самых глубинах нашего сознания. Глубинные структуры, по-видимому, очень индивидуальны для каждого из нас и в то же время весьма неотчетливы даже для самого человека, который генерирует данную фразу. Поэтому точно объяснить, как это происходит, не представляется возможным. Однако ученые предложили рецепт для вынесения глубинных структур (нечто среднее между мыслью и языковой ее оболочкой) на всеобщее обозрение. Они выражают эти глубинные построения нашего мозга в виде схемы типа дерева. В таком виде их уже можно обсуждать и оценивать.

The scheme of a simple sentence.JPG

Выше дана схема простого распространенного предложения. В ней члены предложения развернуты в конкретную фразу, но последняя подается лишь как иллюстрация к схеме. По данной схеме можно построить тысячи, а то и миллионы подобных предложений. Такая схема срабатывает, по мысли Хомского, в нашем мозгу до конкретного произнесения любой языковой конструкции. Именно она и отвечает за правильность либо неправильность высказывания. Схему типа дерева можно построить для любого высказывания, каким бы сложным оно ни было. По мнению Хомского такого рода глубинные конструкции даны нам от рождения, они — результат филогенеза Homo Sapiens-a. Хомский ссылается на Декарта, который высказал идею о том, что у человека наличествуют глубинные мыслительные структуры, одинаковые для всех людей. Хомский усматривает их именно в основных грамматических схемах, имеющихся в нашем сознании. Я еще буду писать об идеях этого ученого, но уже сейчас могу сказать, что нет прямых доказательств, будто бы такие структуры заложены в нас изначально, как наследие видового развития человеческого мозга, а не приобретены в процессе обучения и жизненной практики.

Важно, однако, другое. Важно то, что выделенное Хомским и его последователями понятие глубинных грамматических структур и наглядное их представление в схемах типа дерева дало возможность перекинуть мостик между мысленными логическими конструкциями и их последующим языковым воплощением. Подобные схемы зримо показывают, как мысль перекодируется в языке в нечто слышимое либо записанное, что потом можно будет проанализировать и обсудить. Таким образом и строится любое предложение как на письме, так и в устной речи.

Типы высказываний

По параметру законченности мысли то или иное высказывание может представлять собой синтагму, идиоматическое выражение либо отдельную фразу (предложение).

Синтагма - первичная ячейка законченной мысли, еще не отлившаяся в предложение. Группы подлежащего либо сказуемого, построенные по правилам языка, — это синтагмы, которые потом объединяются, чтобы составить цельное предложение. Синтагмы конструируются так, чтобы, с одной стороны, правильно выразить неполную частичку мысли, а, с другой стороны, чтобы подготовить ее к последующему включению в предложение. Основная цель синтагмы заключается в том, чтобы заготовить блок для будущей фразы. Это как в строительстве: для возведения стены необходимо заранее подобрать блоки, которые ее составят. Каждый блок должен быть без изъяна, одновременно он должен представлять собой частичку будущей стены, способную сопрягаться с другими рядом находящимися частицами. С точки зрения лингвистической слова в синтагму подбираются по законам языка. Если синтагма представляет собой группу подлежащего, то в ее центре будет располагаться, как правило, существительное в именительном падеже, рядом будут помещены его определения и т. д. Все это в порядке, предусмотренном грамматикой языка, и в подходящих словоформах.

Иногда нет необходимости заботиться о составлении синтагмы — она предоставляется нам в готовом виде в форме идиоматических выражений. В любом языке таких выражений тысячи. Это как бы заранее произведенные строительные блоки, экономящие наши усилия по выражению той или иной мысли. У них три основные характеристики. Они употребляются как единое целое и в том виде, в котором предстают в словарях, без каких-либо изменений. Их составные части не поддаются самостоятельной расшифровке, и все же общий смысл фразы ясен носителям языка. Например, говоря «куда Макар телят не гонял», мы не задумываемся над тем, кто такой Макар или причем тут телята, но общий смысл фразы нам понятен — «очень далеко», «в места не столь отдаленные» (еще одна идиома). Наконец, третьей отчетливой характеристикой идиоматических выражений является образный контекст, выделяющий их из обычной, эмоционально не окрашенной речи.

Отдельные синтагмы и идиомы соединяются в цельное предложение, которое включает в себя вполне законченную мысль. Объединение, опять таки, производится по правилам конкретного языка, отраженным в его грамматиках. Формальное завершение предложения отражается на письме знаками пунктуации: точкой, вопросительным либо восклицательным знаком. Если автор чувствует, что его предложение получилось в каком-то смысле незавершенным, он ставит в его конце многоточие. Знаки пунктуации внутри сложных предложений отражают множественные варианты выражения различных по связям частей мысли. Отдельные предложения соединяются в разнообразные отрезки текста, о чем мы поговорим в следующем разделе.

Соединение предложений в законченные отрезки текста

Дальше отдельные предложения соединяются в абзацы, разделы, главы и, в конце концов, в законченный текст. Соединения этого плана тоже происходят по неким синтаксическим правилам, которые, однако, обычно выводятся за пределы грамматики языка и изучаются в прилегающих к языкознанию дисциплинах, таких как риторика (красноречие), теория литературы и некоторых других. Впрочем. внутри лингвистики они тоже изучаются в разделе, называемым «анализ текста» (text analysis). Такое странное «разделение труда» выглядит не совсем оправданным, но так уж сложилась всеобщая традиция в этом плане, и она имеет под собой некоторые основания, о чем мы поговорим ниже.

Дело в том, что я постоянно свожу проблему к объединению законов мышления (логики) с законами языковых построений. От этого подхода я не собираюсь отказываться и при обсуждении «правил» составления цельных отрывков текста. В полный текст предложение входит лишь как начальная конструкция, вслед за которой идут все бóльшие по размерам единицы, составленные из многих предложений, и разнонаправленные по содержанию. И все же объединение отдельных предложений в цельный текст также и безусловно подчиняется логике нашего мышления. Только логика эта совершенно другого плана, нежели та, о которой говорилось в предыдущем разделе. Там мы видели логику отдельной фразы с четким набором разных ее частей, которые заранее можно было предусмотреть, и которые описываются сначала в грамматиках отдельных языков, а затем рисуются в наглядных схемах. Готовые же предложения настолько разнообразны по тому, что они хотят сказать и по взаимным связям с предыдущими и последующими фразами, что четкая и заранее сформулированная их последовательность в развернутом тексте не представляется возможной.

Можно дать лишь самые расплывчатые рекомендации, что и делается в различных прикладных по отношению к лингвистике дисциплинах. Так, в риторике объясняются приемы, которые помогают построить убедительное выступление, позволяющее так расположить все аргументы, что вывод из них представляется единственно возможным. Самым любопытным примером в этом смысле является речь Марка Антония из драмы Шекспира «Юлий Цезарь». За всю свою долгую жизнь я не читал ничего более изысканного в этом плане. Цезарь убит заговорщиками. Его друг Марк Антоний выступает перед толпой римлян над телом убитого и говорит, якобы, для того, чтобы очернить покойного и оправдать его убийство. На самом деле, прославляя его убийц, он их обвиняет и делает это так искусно, что каждое его слово звучит набатом против них. В конце концов, он так распаляет толпу, что та отправляется громить убийц Цезаря. Антоний довольно потирает руки.

Но это — образец великого литературного дара Шекспира. На самом деле в публичных выступлениях пытаются доказать именно то, в пользу (или против) чего выдвигаются аргументы. Имеются для этого специальные пути и приемы, освященные временем и обычаями. Сборники выступлений лучших юристов разных стран хорошо иллюстрируют сказанное. История знает немало блестящих образцов ораторского искусства, начиная с Цицерона в Древнем Риме и кончая выступлениями Ф. Н. Плевако или А. Ф. Кони в царской России. Я не сомневаюсь, что среди современных юристов и общественных деятелей также имеется немало выдающихся ораторов.

Особо следует остановиться на литературных произведениях, где мы находим примеры более четкой организации цельного текста. Все хорошо знакомы, например, с теорией построения литературных произведений по схеме «вступление — сюжет — кульминация — развязка». Тем не менее, это очень расплывчатая схема, применяющая самые разнообразные средства для своей реализации. В конкретных литературных произведениях текст обычно делится на главы. Главы нумеруются и обозначаются названиями. Названия всех глав выносятся в оглавление работы. Оглавление и является внутренним планом сочинения, демонстрирующим логику ее развития. Вот пример такого оглавления в книге великого сатирика М. Е. Салтыкова-Щедрина (1826—1889) «История одного города»:

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ

О КОРЕНИ ПРОИСХОЖДЕНИЯ ГЛУПОВЦЕВ

ОПИСЬ ГРАДОНАЧАЛЬНИКАМ

ОРГАНЧИК

СКАЗАНИЕ О ШЕСТИ ГРАДОНАЧАЛЬНИЦАХ

ИЗВЕСТИЕ О ДВОЕКУРОВЕ

ГОЛОДНЫЙ ГОРОД

СОЛОМЕННЫЙ ГОРОД

ФАНТАСТИЧЕСКИЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК

ВОЙНЫ ЗА ПРОСВЕЩЕНИЕ

ЭПОХА УВОЛЬНЕНИЯ ОТ ВОЙН

ПОКЛОНЕНИЕ МАМОНЕ И ПОКАЯНИЕ

ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ПОКАЯНИЯ. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ОПРАВДАТЕЛЬНЫЕ ДОКУМЕНТЫ

Иногда автор считает необходимым раскрыть подробнее содержание главы и добавляет после ее названия краткое перечисление тех событий, которые будут в ней описаны, и в том порядке, в котором они произойдут. Так, например, в книге Джерома К. Джерома (1859—1927) «Трое в лодке (не считая собаки)» первая глава предваряется следующим перечислением: «Трое больных. — Немощи Джорджа и Гарриса. — Жертва ста семи смертельных недугов. — Спасительный рецепт…» Это уже более развернутый план сочинения. Он может принять вид еще более подробных заметок в записях писателя, предшествующих началу работы над книгой, чему мы находим многочисленные подтверждения в литературоведческих трудах.

Самым важным для нас в контексте проводимого обсуждения является тот факт, что логика синтаксиса здесь выражается в словах, а не в схемах, как в предыдущем разделе. Это — решающий фактор для доказательства того, что в данном случае мы используем менее абстрактную и более понятную логику, чем та, которая принята для построения отдельного предложения. Если вы помните, я упоминал, что все знаки располагаются по оси абстрактности, причем, слова на ней размещены ниже на оси абстрактности, чем схемы. Слова по нашей концепции наделены способностью разъяснять все иные знаковые построения. Вот они и разъясняют, как произойдут те или иные события, представленные читателю, в какой логической последовательности это будет сделано.

Может быть, мне следует упомянуть, что и сама логика как наука развивалась, получая все более сложные и абстрактные продолжения. Родоначальником формальной логики единодушно признается Аристотель (IV век до н. э.). Он выдвинул и обосновал первую логическую теорию. В ней важнейшую роль играло построение, которое называлось силлогизмом. Силлогизм в свете учения Аристотеля — это такая расстановка посылок, которая приводит к безупречно оправданному выводу; одна из форм дедуктивного умозаключения (вывода от общего к частному), когда из двух данных суждений (посылок) вытекает третье (заключение). Мы постоянно пользуемся этим приемом мышления в своих практических действиях. Силлогизм может быть оформлен словами, тогда он будет прозрачен и понятен:

Я всегда зажигаю газовую плиту спичками.
Сейчас я держу в руках спички и стою перед плитой.
--------------------------------------------------------------------------

следовательно: Если я зажгу спичку и поднесу ее к плите и она тогда загорится.

Приведенное рассуждение представляет собой намеренно упрощенный силлогизм, но он показывает, как люди мыслят в практической жизни, как логические умозаключения помогают нам выбрать правильный путь в жизненных передрягах. Аоистотель, разумеется, формализовал свои силлогизмы. Они содержали обычно две посылки и вывод. Знаменитым примером был силлогизм по поводу смерти Сократа:

Все люди смертны.
Сократ — человек.
---------------------------

следовательно: Сократ смертен.

Слова «люди» и «человек» называются средними терминами. Средний термин не входит в вывод, а служит для определения и заключения о бóльшем термине — «смертны» и «смертен». Больший термин выступает причиной всего процесса рассуждений, а в выводе он определяет меньший термин — Сократа, по поводу которого мы рассуждаем. Все термины еще называются переменными силлогизма. Переменные могут быть выражены словами, как это продемонстрировано в примере, а могут быть записаны буквами. Уже Аристотель выражал переменные греческими буквами. Сделав это, он указал путь к дальнейшей формализации силлогизма. С этого времени и до наших дней продолжается усложнение логики в сторону все большей ее формализации.

Возникли различные логические языки и разные типы логики. Различается, например, логика высказываний; она занимается проверкой словесных манипуляций с точки зрения их истинности или ложности. Она целиком переведена с обычного языка на специфически логический язык. Существуют классическая логика, математическая логика, а в последнее время и логическое программирование. Последнее изучает методы и возможности составления программ для компьютеров, основанных на выводе новых фактов из данных согласно заданным логическим правилам. Логическое программирование основано на теории математической логики.

Для нас важен самый факт множественности различных логик, постепенно выводимых из первоначальной классической логики. Тот или иной тип логики приспосабливается к определенному виду операций над знаками в зависимости от того, подходит ли он ему по степени абстракции. Каждый тип логики приносит с собою специфический язык и парадигмы обработки последнего. Как мы видели выше, для планирования отдельных предложений требуются синтаксические правила, оформленные языком грамматики, и метапроцедуры (сверхпроцедуры), проявляющиеся в схемах-построениях типа дерева. Для планирования бóльших, чем предложение, отрывков достаточны обычные языковые пояснения в виде детально разработанного плана. Это тоже синтаксис, только иного рода, построенный на логике иного типа.

Грамматические школы, повлиявшие на развитие общих принципов построения языков

Aristoteles.jpg
Прежде всего, конечно, следует указать на роль древних греков и римлян, выделивших те логико-грамматические отношения, которые заложены сегодня в грамматике любого языка. Начало положили греческие стоики и Аристотель (см. иллюстрацию). Они впервые сформулировали понятие о частях речи и об их языковом наполнении в древнегреческом языке. Я не буду подробно останавливаться на деталях, обо всем этом много написано в специальной литературе. Отмечу для любопытных, что у Аристотеля можно найти чисто грамматические высказывания в сочинении, названном «Об истолковании»[3]. Эту традицию продолжила Александрийская школа. Среди работ ученых Александрии (Египет) выделяется труд Дионисия Тракса «Грамматические умения» (около 100 года до н. э.). Книга Тракса использовалась в качестве учебника древнегреческого языка до XVIII века.

В римский период выделяются работы Марка Теренция Варрона (116 — 27 до н. э.). Велика роль Варрона в становлении грамматики и лингвистики вообще. Сохранились фрагменты из его «Истории алфавита» в 2 книгах и «О происхождении латинского языка» в 3 книгах. Известны также работы Элия Доната (IV век н. э.). Больше всего он известен как составитель «Грамматики латинского языка» («Ars grammatica»). В ней выделяются восемь частей речи. Грамматика Доната не оригинальна, однако она сжато и удачно излагает материал. Именно она служила пособием для изучения латыни вплоть до недавнего времени.

Опуская Средние века и обращаясь непосредственно к новейшему периоду истории европейской цивилизации, я коснусь сочинения, известного под именем «Грамматики Пор-Ройяля». На самом деле она называлась «Грамматика всеобщая и рациональная» и была составлена двумя учеными-священнослужителями из аббатства Пор-Ройяль во Франции, Арно и Ланселотом. Там же она была издана в 1660 году. Следует вспомнить, что Франция того времени была весьма сильна на Европейском континенте, считалась законодательницей мод и культурных начинаний, а французский язык претендовал на роль гегемона среди других европейских языков.

Грамматика Пор-Ройяля имела характер философского сочинения, построенного на лингвистическом материале, и пыталась доказать — это было ее основным тезисом, — что грамматика французского языка является воплощением логики мышления, присущей человеку любой национальности. Книга прекрасно написана (Арно был логиком по профессии), хорошо аргументирована и пользовалась неизменным успехом до ХХ столетия. Действительно, самой большой трудностью грамматических работ было отделение логики мышления от логики языковой системы, и на всем протяжении истории лингвистики проблема соотношения логики и грамматики находилась в центре внимания лингвистов. В начале этого пути неизменно доминировала идея о том, что язык — прямое воплощение логики мышления.

Лишь в ХХ веке наступило прозрение, и данная проблема подверглась более сбалансированной трактовке. Здесь я хочу сказать несколько слов о книге, произведшей на меня очень большое впечатление. На мой взгляд, это — лучшая работа по интересующему нас вопросу. Книга называется «Философия грамматики». Ее написал датский лингвист Отто Йесперсен в 1924 году. Он ставил перед собой те же вопросы, что были сформулированы мной выше, и дал на них приблизительно такие же ответы. Взяв основные грамматические категории языка, он провел анализ того, как они реализуются в различных языках мира. Оказалось, что одни и те же природные явления отражаются «в разных зеркалах по-разному». Поэтому Йесперсен приходит к следующему выводу:

«Характер отражения внешнего мира в человеческом мозгу необычайно сложен, и нельзя заключить, что люди находят простейшие и самые точные варианты отражения в речи огромного числа событий и связей между ними. Соответствие между внешними явлениями и грамматическими категориями весьма относительно; оно обнаруживает самые забавные нелепости и неожиданности. <…>

Следует поэтому признать, что рядом с (над, за…) синтаксическими категориями, которые по своему оформлению связаны прежде всего с внутриязыковыми отношениями, находятся какие-то внеязыковые категории, не зависящие от более или менее случайного их отражения в существующих языках. Последние универсальны, поскольку они применимы ко всем языкам, хотя и не выражены в них четко. Одни из них относятся к таким фактам внешнего мира как пол, другие — к умственному состоянию или к логике…»

Иначе говоря, по Йесперсену грамматика и логика не суть одно и то же. Внешние обстоятельства, попадая в язык, проходят отдельную обработку по правилам мышления (логики) и по правилам языка, которые от логики отделены и автономны. Это была революционная для своего времени точка зрения, которая и сегодня не кажется очевидной для многих лингвистов.

Noam Chomsky.jpg
Следующий вклад в решение проблемы принадлежит американскому языковеду Ноаму Хомскому. Его идеи захватили лингвистический мир, и не будет преувеличением сказать, что языкознание второй половины двадцатого века проходило под сильнейшим влиянием Хомского. Он утверждал, что язык — это грамматика; что грамматические категории заложены в нас от рождения, что из универсального набора грамматических конструкций генерируются конкретные категории всех существующих языков и конкретные языковые высказывания любого из нас. Поэтому его подход получил наименование генеративной (порождающей) грамматики. Я уже писал о взглядах Хомского и о своем отношении к ним. Несмотря на то, что я не принимаю его философской посылки, будто грамматика дается нам от рождения в готовом виде, некоторые выводы этой теории кажутся мне здравыми и плодотворно повлиявшими на развитие лингвистики в целом. Идеи Хомского о генерировании разных языковых слоев, о наличии базисных и выводящихся из них иных грамматических уровней привели к тому, что такие уровни начали исследоваться по отдельности, каждый по своим правилам, со своей терминологией и концептуальной базой.

В настоящее время дело выглядит так, что к решению проблемы соотношения языка, логики и внешних по отношению к языку обстоятельств нельзя подходить с единой меркой. В результате получается много языков в одном, где каждый языковой уровень имеет специфические связи с внешним миром, свой вариант формальной логики и отражает все это особым образом. Например, под влиянием Хомского базисные грамматические конструкции стали изучаться в плане их приложения к языку программирования. Оказалось, что такой подход дает возможность составить языки-посредники, перекидывающие мостик между всеми естественными языками, более того, эта же базисная грамматика дала начало основам программирования вообще. Но для этого пришлось создать особую логику программирования со своими правилами и своим научным аппаратом. Думается, что такой подход более продуктивен, чем прежний, что он закрепится и будет развиваться дальше.

Я бы не хотел, чтобы у читателей возникло впечатление, будто только в Европе возникали оригинальные грамматические идеи. Достаточно упомянуть, что самая первая и достаточно полная грамматика возникла задолго до древнегреческой, и она касалась санскрита, языка, который дал начало всем языкам индоевропейской группы. Ее составил Панини, индийский ученый, автор знаменитой грамматики санскрита, известной как «Восьмикнижие». Время и обстоятельства жизни Панини неизвестны. Большинство исследователей относят его жизнь к периоду между VI и II вв. до н. э. (чаще называются VI—V вв. до н. э.). Эта грамматика создавалась устно и лишь несколько веков спустя была записана. У Панини, кстати, были предшественники, которые упоминаются в его трактате, однако их труды до нас не дошли. В грамматике затрагиваются проблемы фонологии, словообразования, морфологии и частично синтаксиса санскрита. Это достаточно продвинутое описание, хотя и на базе одного языка.

К сожалению, традиция Панини не имела известных мне продолжений. Я же хотел представить продолженную линию развития философского подхода к грамматике от его возникновения и до наших дней. Я пытался сделать это под определенным углом зрения: соединения логики мышления и логики развития конкретных языков. Если мне это удалось, можно будет спроецировать такой подход на дальнейшее развитие учений о грамматиках в будущем.

Примечания

  1. Цитируется по http://www.ruthenia.ru/apr/textes/lomonos/lomon01/45-128.htm (верно на октябрь 2007)
  2. Там же, см. предыдущую сноску.
  3. См. Аристотель. Сочинения в 4 томах. Т. 2. Москва, Мысль, 1978.